Текст книги "Красные листья Гомбори. Книга о Грузии"

 
Он в сумерках фиолетов
И розоват на заре…
Но только не стало поэтов
И музыки в каждом дворе.
 
 
Нет живописцев отменных,
Видевших жгучие сны…
Вялое солнце на стенах
И голоса тишины.
 
 
Шорох столетий отцветших…
Ни франтоватых зевак,
Ни городских сумасшедших,
Знавших, что будет вот так.
 

М.Нинидзе

 
В мире безмолвном и гулком
Днём и при полной луне
Древним пройди переулком,
Словно в магическом сне!
 
 
Там, где блеснёт в новолунье,
Чтобы присниться не раз,
Взгляд бесноватой колдуньи,
Злобное золото глаз.
 
 
Или красавицы юной
Нежность тебя ослепит…
Словно бы звук многострунный
В городе этом стоит.
 
 
В хоры, застолья, молебны,
В страсти и в сон забытья
Входит хмельной и целебный
Дух твоего бытия.
 

 
Проходят волны в ровном шуме,
Вдруг пробуждается душа…
Гречанка старая в Батуми
Так благородно хороша.
 
 
Из лоджии, плющом увитой,
В своё минувшее глядит…
Отец, в урочище убитый,
У церкви греческой зарыт.
 
 
Сказать решившийся, что слабо
Прикрытье западных рокад,
Стратег бессонного Генштаба,
Грузовиком задавлен брат.
 
 
Ей снятся предки-мореходы,
Но внятен плеск понтийских вод,
И внук её чернобородый
Однажды в море уплывёт.
 
 
Что в этих судьбах мне! Не знаю…
Но вижу кружево перил
И листьев реющую стаю.
Нас только возраст разделил.
 
 
Как в Грецию уходят греки
Из говорливой пустоты,
Уходит прошлое навеки,
Горят и плавятся черты.
 
 
Вот, словно в беглом коридоре,
Столкнулись жизни и прошли,
И лишь немолкнущее море
Бурлит, как молодость, вдали.
 

Из книги «Перевал»
(2015)

 
Я думал о грузинке острогрудой,
Но прежде чем её туманный лик,
Над мглою лет, над их остывшей грудой
Гелатский купол в памяти возник.
 
 
И предвещает страстное объятье,
Свиданье там, где нет забот и лет,
Твоих соборов каменное платье,
Собой духовный облекая свет.
 
 
Благая весть греметь не перестанет,
Приосеняя зодчего мечты,
И вечно сердце эта стройность ранит
И алчет небо этой остроты.
 

 
Над городом странным,
Где был молодым,
С лиловым туманом
Сливается дым.
 
 
Уже осветились
Дома и дворы,
И тени явились
На берег Куры.
 
 
Блеснула обитель
На тёмной горе,
И ангел-хранитель
Уже во дворе.
 
 
На лестнице шаткой
Меж ранних огней
Улыбкою краткой
Растаявших дней
 

 
Шествует походкой чинной
Дикий кот, смурной на вид,
И на выводок утиный
Только искоса глядит.
 
 
Отвернулся, хорошея,
Стебли вяло шевеля…
А уже ему на шею
Надевается петля.
 
 
Он пленен рукою ловкой,
Кинул взгляд… И в тот же миг
Через речку шест с веревкой
Протянулся и настиг.
 
 
Так в Мингрелии и ловят
Камышового кота…
А кругом кувшины ломит
Золотая теплота.
 
 
И в густой и синей выси
С переливом камыша
Голосистого Эгриси[9]9
  Эгриси — средневековое название феодальной Мингрелии.


[Закрыть]
Изливается душа.
 
 
Эти хоры в небо канут,
И столетья напролёт
Тот, кто жизнью был обманут
В этих звуках отдохнёт.
 

 
Пьющие в мертвой дремоте
Ночи густой темноту
Древние сакли Архоти,
Вещие травы в цвету.
 
 
Отпировали хевсуры
И погасили огни…
Грубых утесов фигуры
Бражникам грузным сродни.
 
 
Горные духи с похмелья
Бродят, не ведая сна
И половину ущелья
Заполонила Луна.
 
 
Здравствуй, нагая Диана!
Выхвачен властно из туч,
Словно стрела из колчана,
Тонкий, стремительный луч.
 
 
Золотом бледным и томным
Тускло горят светляки,
Плеском прохладно-бездомным
Веет от горной реки.
 
 
Этот языческий гомон
Годы не может истечь,
Всё подступает кругом он,
Переливается в речь.
 

 
Видел я честолюбье его и чутьё,
Был он мудр и хитер, а со мной и любезен и кроток.
Но однажды в застолье, как будто бы впав в забытьё,
Римским жестом схватил меня за подбородок.
 
 
Впрочем, эта привычка и в старой Колхиде живёт,
Если только, как всё, там не вывелась мало-помалу….
Перед властным визирем, участником шахских охот,
Я стоял, почитая и славу его и опалу.
 
 
«Ты меня не забудешь!» – внезапно вскричал, просветлев,
А потом, сквозь меня в отдалённость грядущего глянув,
Невзначай превратился в настенный седой барельеф
И названием стал шелестящей аллеи платанов.
 

 
Приготовившись к объятьям
И целуясь на ходу,
Улыбаясь всем, как братьям,
Этим городом пройду.
 
 
Но уже за мглой и дымом
Каждый выступ и подъём
В мире людно-нелюдимом,
Отчуждённом и родном.
 
 
Словно след незримой бури,
Пролетевшей в пустоте,
Лишь грузинский шрифт хуцури
Остаётся на плите.
 
 
Вьётся, вьётся поминальный
И наклонный, чуть косой
По доске мемориальной
Виноградною лозой.
 
 
Так легка была услада,
Но похмелье тяжело
Где, как сборщик винограда,
Время бодрое прошло.
 

Из книги «За перевалом»
(2016)

 
Когда не пьянят кахетинские вина
И снятся сугробы и мёрзлые брёвна,
Война или каторга в этом повинна,
Твоя темнота или ясность виновна.
 
 
Обнимет тебя молодая актриса,
И вихри промчатся в прохладе и в зное,
Но теплится страх в суматохе Тифлиса,
И душу колышет раздумье ночное.
 
 
Узнаешь долины в их сладостной шири,
Названья Арагвы, Малтаквы, Марабды,
И скрежет шарманки, и рокот шаири,
И шум славословий – и сколько в них правды.
 
 
Цветущая Грузия пред глазами,
А длительность пиршества кажется дыбой…
Опомнись! Пришли рыбаки с Алазани,
Столы осыпая серебряной рыбой!
 
 
Рождаясь из рабства и тайной свободы,
Грузинские эти встают переводы
И утлые судьбы несут в круговерти,
И всё прибывают, как бурные воды,
Как веянье жизни и знание смерти.
 

 
С любимыми не расставайтесь…
 

А.К.

 
Каким-то грезящимся звоном
Гостиничный был полон кров
В том давнем городе бессонном
Ночных арестов и пиров.
 
 
Безмерно пьяный и упорный,
Ты телефонный диск вертел
И терпеливой коридорной
В конце концов осточертел.
 
 
А ты шумел всё бесшабашней,
Ища связующую нить…
Да только телефон тогдашний
Не мог с Москвой соединить.
 
 
Но сердце резала разлука,
И женским голосом взывал
И надрывался призрак звука,
Одолевая перевал…
 
 
Когда-то, вырвавшись из стужи,
Войдя в преданья и пиры,
Я шёл по городу тому же
Среди удушливой жары.
 
 
Хотелось мне – в тот мир кровавый.
В твой день, в твой безысходный сон
Глоток твоей посмертной славы
Послать из будущих времён.
 

 
Как ждали все, что скажет Параджанов!
А тот, на миг прислушавшись к стиху,
Потом на всех по-режиссёрски глянув,
Божественную сеял чепуху.
 
 
Была мне роль назначена когда-то,
Пора постичь, что я сыграл не то,
И вот умчался в сторону заката
Учтивый вихрь клубящихся кинто.
 
 
От Бесики к чинарам Руставели
Я всё иду по этим склонам вниз,
И листья шелестят, как шелестели
Ещё когда в Тбилиси был Тифлис.
 

 
Уже с привычкою к утратам,
Виновен, оттого, что жив,
Один в последнем акте, пятом
Играю, жилы отворив.
 
 
Всё на земле давно не ново,
И нет их всех, и драмы нет,
И лишь нечаянное слово
Способно жить так много лет.
 

Из книги «Переписчик»
(2018)

 
Не повторенье звука – отзвук,
И не горенье – только дым,
И всё же – чужеземный воздух,
Вдруг становившийся родным.
 
 
Так пылко нас благодарили,
Ведь пересказывали мы
Её извилистые были,
Витиеватые холмы.
 
 
Жизнь проведя сквозь этот эпос,
Лишь собственный узнал язык,
А эту осаждая крепость,
Извёлся в муках и поник.
 
 
Но, отказавшись от попыток,
Уже в иссохшем горле всё ж
Блаженный ощутишь напиток
И горечь косточек сглотнёшь.
 

 
Балагур, но себе на уме,
Неприметный связной Коминтерна,
Отдыхал он в бельгийской тюрьме,
А на родине было прескверно.
 
 
Привозить приходилось жену
К обнаглевшему в креслах Лаврушке,
Хоть того и клонило ко сну
После пыточных дел и пирушки.
 
 
Запирались в самом партбюро,
А в приёмной лежали газеты.
Можно было спросить «Фигаро»
У насмешливой Елизаветы.
 
 
Элисо…Ждать и ждать дотемна!
Он глядел обреченно и хмуро…
Наконец-то, от гнева красна,
Выходила красавица Шура.
 

 
Одни вознесены на гору,
Другим, не равным по судьбе,
Лежать, доверившись надзору,
В не столь почётном Дидубе.
 
 
И там и тут найду знакомых,
Конечно, больше их внизу.
Над памятью, в её проломах,
Пролью возможную слезу.
 
 
Вглядевшись в кольца алфавита,
Увижу молодость свою
И там, гдё всё плющом увито,
Найду могилу на краю.
 
 
В дыму неотданного долга,
Оставив всех, пройду туда,
Где скрылся – до меня задолго —
Тот острослов и тамада.
 
 
Всегда пустынно там и голо,
Ещё темнее стал гранит,
Лишь ветра взлёт, как тень Паоло,
Над ним в листве прошелестит.
 
 
Но как его тоскливый выстрел
Страны любимейшей распад,
Её успение, убыстрил,
Задев и тех, что рядом спят!
 
 
И тишина обетованна,
Где, опускаясь на плиту,
С чуть слышным хрустом лист платана
Прочертит в воздухе черту.
 

 
Теперь, когда он в некоторой славе,
Поклонникам поведать я могу,
Как ездил к старой тётке он в Рустави,
Возил ей пахлаву и курагу.
 
 
Она давно когда-то передачи
Ему носила в зону восемь лет.
Старухин взгляд язвительно-горячий
Встречал людей, которых нынче нет.
 
 
В семнадцать лет статья «недонесенье»,
Вот из чего там всё и проросло.
И ранний сумрак, тускло и осенне
Вливавшийся в домашнее тепло.
 
 
Пустырь за домом в жёлтых пятнах дрока
И тупика трамвайного петля,
И лёгкий ветер, дуновеньем рока
Во двор входивший, ветви шевеля.
 

 
Медлительно-плавной, как местная речь,
Дорожкою спустишься к скверу,
Где сможешь на каждой скамейке прилечь,
Уж если ты выпил не в меру.
 
 
Но, если покуда стоишь на ногах
И в жилах звенит мукузани,
Пройди к перекрёстку, где ветер и страх
На свет вызывают сказанье.
 
 
Здесь юношей кровь пролилась, клокоча…
Но прочь от давнишней печали!
От дома, где память еще горяча,
Как в пыточной ночью кричали.
 
 
Вот в русле безводном лихой островок,
Где пили князья и поэты,
И столько нетленных проносится строк,
Омытых стремлением Леты.
 
 
Но – дальше над мутной рекой по мосту,
Пустынному в позднюю пору!
И скоро в живую нырнёшь темноту,
Неспешно всходящую в гору.
 
 
Ночных чаепитий мелькнёт череда,
И отклик минувшего гулок.
Давно уж всё стало чужим навсегда…
Давай же, сверни в закоулок!
 
 
К пекарне, где хлеб для тебя испекут
Минуты за три, иль четыре,
И вечного пламени алый лоскут
Ещё шевелится в тандыре.
 

 
Могла бы медведица, или река
Меня унести, затянуть в облака.
 
 
То ржавые щели, то зыбь озерца…
Овчарки гремели и ружья жреца.
 
 
Я был ненасытен и молод, и груб,
А ты бы писал, отложив ледоруб,
 
 
Что был благороден и так даровит.
О, знать бы, что в жизни ещё предстоит!
 
 
Что спутники сгинут, враги набегут…
Сходящей лавины мне чудится гуд.
 
 
Я вижу коротенький свой некролог.
Но ты пособил и подняться помог.
 
 
Я мог бы сорваться в туман под горой,
Иль просто замёрзнуть в одежде сырой.
 
 
Всё снова скитаюсь в хевсурских горах,
И выхода нет в этот холод и прах.
 

Памяти Мориса и Розиты Поцхишвили

 
Часовой стоит у входа,
Гроздья давят за стеной,
Запах винного завода
Протекает в жгучий зной.
 
 
В людный город по уклонам
Сквозь пьянящую волну
Вдохновлённым и влюблённым
От вина идёшь к вину.
 
 
Дань отдать сердечной буре,
Прокатиться кувырком
По густой литературе
Сочинённой под хмельком.
 
 
Это юность в свежей славе,
Нежность, дружба, теплота,
Это горечь саперави,
Что повсюду разлита.
 
 
Грусть и яркость Пиросмани,
Мукузани, хванчкара,
Ахашени, телиани
И тбилисская жара.
 

 
Всё же отважные эти грузинки
Братьев умней и мужей.
И при знакомстве в немом поединке
Взгляды острей и свежей.
 
 
Глянуть в лицо из семейного плена,
Тронуть пылающим льдом
И разгадать чужеземца мгновенно —
Гостем вступившего в дом.
 
 
Гостя в святое везти захолустье,
Родиной милой гордясь.
Дарит так много веселья и грусти
И бестелесная связь.
 
 
Где не уступит мужчина мужчине
И униженья не снесть,
Там покориться Тамаре и Нине,
Это и доблесть, и честь.
 
 
– Вами, болельщицы и шахматистки,
Я восхищаюсь и чту
Чуткость поклонницы, прелесть артистки
И артистичность в быту.
 
 
Вашу отзывчивость и бескорыстье,
Смелость в любовных делах,
Сладостных, как виноградные кисти…
Лишь перед матерью – страх.
 
 
Эта старуха суровая в черном,
Зная все эти дела,
Дочерью правит с упрямством бесспорным,
Ибо такой же была.
 

 
Средь лиц, оттиснутых чеканно,
Вслепую и наверняка
Бросались кости из стакана,
Мелькало счастье игрока.
 
 
Что деньги! Он, хлебнув чифиру,
Здесь прожил жизнь и не одну,
И проиграл уже квартиру,
И чьи-то серьги, и жену.
 
 
Но ведь и так бы с ней расстался,
С безумной от его игры.
Вот куш сорвал, но зря остался,
Всё вновь вращаются миры.
 
 
Отыгран браунинг, и хватит,
О, этот друг не подведёт,
И скоро все долги оплатит
Чаеразвесочный завод.
 
 
Теперь усушка и утруска
Сполна ответят за базар,
А если не удержишь спуска,
То и в тюрьме пойдет зар-зар…
 
 
И у меня игра такая,
Держу лишь слово на кону,
И звук взывает, завлекая
Под набежавшую волну.
 

Из книги «Устье»
(2018)

В.Л.

 
Сквозь жизнь пройдя почти что невредимо,
Высвобождая пленную тоску,
Всё вспоминаю циркача Вадима,
В отеле он учил меня прыжку.
 
 
Недавно прыгал он с фуникулёра,
Лодыжку подвернул, и – хоть бы что!
Вновь радостно лицо и ясновзоро,
Овеянное вихрем в шапито.
 
 
Всё это бред и дикая причуда.
Открыв окно, в глубокий двор глядим.
– Вон там упасть на дерево не худо,
И – вниз по веткам! – говорит Вадим.
 
 
Горячий день, грузинская столица,
Ликующая зелень, синева…
– И на ноги здесь важно опуститься,
Тогда и уцелеет голова! —
 
 
Так он вещал в тревожном исступленье
И вспоминал прыжки минувших лет,
Пластмассовые трогая колени,
И трепетал над бездной, как поэт.
 

 
Полудрёма сменит дрёму,
И в обыденном бреду
Я по городу ночному
Снова мысленно пойду.
 
 
Старый город – в тихой буре
И минувшим затемнён,
И застыл в комендатуре
Крик неведомых времён.
 
 
Эти пиршества, аресты
Понаслышке знаю я,
Участь отнятой невесты,
Старший друг, – печаль твоя.
 
 
Нет тебя. Ушёл, ославлен.
Мир становится пустей.
Но в наследство мне оставлен
Сгусток жизней и смертей.
 
 
Память, ставшую судьбою,
Принимаю, не кляня,
И несу ещё с собою
То, что было до меня.
 

 
Чернота, окрыленная светом…
 

А.Т.

 
В сизых сумерках Тифлиса,
В зыби чёрного вина
Мне грузинская актриса
Всё мерещится одна.
 
 
Я её не видел въяве
И влюблялся лишь в кино.
Был я мал, она уж в славе,
Это была так давно.
 
 
Так вот в звуках мухамбази[11]11
  Мухамбази – напевная твёрдая форма грузинского стихосложения.


[Закрыть],
Разрывающих сердца,
Сохранялась на Кавказе
Прелесть древнего лица.
 
 
Не такую ли к Тимуру
В паланкине привезли?
Что там, прочь литературу,
Не в такой уж ты дали!
 
 
На тебя ещё Лаврентий,
Щурясь, глянул, гамадрил.
Рвался к блеску и легенде
Кто бы позже ни царил.
 
 
На безногого поэта,
На российского поэта
Пала тень ресниц твоих…
Что сказала власть на это
И какой родился стих?
 
 
Над земным его скитаньем,
Расцветая, встала ты
Невозможным сочетаньем
Красоты и доброты.
 
 
Лёгкой девочкой подростком
Вечно ты к нему летишь
По ступеням и подмосткам
Мимо взвихренных афиш.
 

 
Был в плену. Мог бы сразу в загоне пропасть,
Но в ревире, пройдя процедуры,
Был зачислен в грузинскую бравую часть,
Охранявшую комендатуры.
 
 
Форму жгли, выдавали другую без слов,
Принималась другая присяга.
Всё же вряд ли кого-то он сталкивал в ров,
Одинокий и тихий бродяга.
 
 
А потом Колыма и дорога в Тайшет,
И рутина тюрьмы и метели.
Ну, а в оттепель, вспомнив, что был он поэт,
Земляки, разыскав, отогрели.
 
 
Я любил его. Столь с ним несхожий, привык
К этой грустной улыбке, к душевному складу.
Жаль, он рано ушёл. Но на этот язык
Перевёл «Илиаду».
 

 
Звуки города, запахи юга
И похмелье гуляк, и молва…
Тут жила в закоулке подруга,
Но, должно быть, давно не жива.
 
 
Вдруг почудятся в шрамах, в уколах
Эти вены и, воздух дробя,
Всплески рук обозначатся голых,
Обвивавших, как змеи, тебя.
 
 
Издалёка в минувшее глянув,
Словно душу внезапно вдохнул,
Слышишь вдумчивый шелест платанов
И театра старинного гул.
 
 
Раззолочены ложи богато,
И такое мелькание лиц
В зале, помнящем Хаджи-Мурата,
Итальянских певцов и певиц!
 
 
И в гримёрку прекрасной актрисы
Здесь с букетом, подобным венку,
Важный Берия шёл за кулисы,
Напевая, но весь начеку.
 
 
Выплывают из медленной Леты
И, сменяясь, несутся, спеша,
Выступленья вождей и балеты,
Крики «браво» и вопли «ваша»[12]12
  «Да здравствует!» (груз.)


[Закрыть].
 
 
В шкуре барсовой грезится витязь,
Там грустивший во все времена,
Где с единственным словом «Проснитесь!»
Разбросала листовки она.
 

 
Былой Тифлис, ночные перевозки
Продукции лихой цеховиков,
А утром стук сапожника в киоске,
И напоённый сторож бестолков.
 
 
Уже друзья в проулке кличут Гоги
И белошвейки из окна глядят,
Подводятся расчеты в синагоге,
Где молятся и несколько солдат.
 
 
И свежим хлебов веет из пекарни
На тесный мир беспутства и труда.
Уже в зар-зар играют эти парни,
Жизнь – на кону…Уж такова среда.
 
 
Но в ней всегда юродивый найдется,
И царствие туманное его
В почёте у окрестного народца
И не от мира в сущности сего.
 
 
Вот в облаке своей священной дури
Ночами он блуждает, сгоряча
На клочья жадно разрывая пури[13]13
  Грузинский хлеб.


[Закрыть]
И русский стих блаженно бормоча.
 

 
Куда я с ней когда-то брёл?
В Тбилиси ветер был весенний
И платья вскидывал подол
И обметал её колени.
 
 
Она была смела, тверда,
Несклонна в тостах к местным перлам
И за того пила всегда,
Кто этот мир покинет первым.
 
 
Ну, да, в Кахетии у них
Важней всех праздников поминки…
Я вижу столько черт живых
И взгляд, и поступь кахетинки!
 
 
И вот уж нет её давно,
Всё протекло и стало слаще,
Как это рыжее вино
С огнём и горечью щемящей.
 

 
В раю томительном и пышно-многословном,
Медея, знала ты отравы и шитьё.
Дарили божество фазаном или овном
За девственность твою и знание твоё.
 
 
Ты жрицею была, служила лишь Гекате,
Под лёгкою стопой, кружась, плыла земля,
Но в синеве морской, на гулком перекате
Блеснули паруса чужого корабля.
 
 
Ты жаждала любви, тебе досталась пытка,
Ты жертвовала всем в скитании своём,
Но не слабеет жар волшебного напитка,
Который так пьянил и выпит был вдвоём
 
 
Давно я не бывал в заветном царстве колхов,
Драконьи зубы в нем войною проросли,
Другой воздвигся мир из радужных осколков
И в гавани стоят иные корабли.
 
 
Мерещится твой дом… Где ты теперь, Медея?
Осенний жёлтый лист витает в зыбком сне,
И сумрак глух и нем, и сердце, холодея,
О юности грустит, о золотом руне.
 

 
С печалью провожая рейс,
Когда-то сердцу близкая
Мне подарила эдельвейс
Красавица тбилисская.
 
 
Охотник с гор его принёс,
Из Верхней Хевсуретии,
И было драгоценней роз
Священное соцветие.
 
 
Сам не достиг я тех высот
И не пришёл с победою,
Но, возвращаясь в город тот,
Я молодость преследую.
 
 
Ну, да, вот здесь она жила
И так ждала, и верила,
И старых писем не сожгла,
Хранила холод Севера.
 
 
Чтоб здесь на шёлке не поблёк,
Мерцающем малиново,
Неумирающий цветок,
Сосед гнезда орлиного.
 

И.Г.

 
Она хотела быть мужчиной —
Лихих коней одолевать,
Промчатся над речной пучиной,
Меча сжимая рукоять!
 
 
Возможный случай, пусть и редкий…
И сердце замысел прожёг —
Тут нужен, как учили предки,
Для превращения прыжок.
 
 
Ну, да, над радугой чудесной
Всего лишь прянуть в млечный дым,
Подпрыгнуть весело над бездной
И стать хевсуром молодым!
 
 
Но мало в жизни было радуг,
Мечей и золотых удил,
Страшил чернеющий распадок
И жалкий муж детей плодил.
 

 
За перевалом спустишься к реке,
В густую непрерывность канонады,
Во мглу теснины. Вот невдалеке
Свирепой пены белые громады.
 
 
Пойдёшь из блеска и гремящей тьмы
Туда, где обозначилась дорога.
Покатые потянутся холмы,
До вечера ещё их будет много.
 
 
Но после гор уже не устаёшь,
И чудится, что отдыхают ноги.
Идти, лелея радостную дрожь,
Ты можешь вечно по такой дороге.
 
 
С тобой навеки всё, что миновал…
Как вдруг круженье на подъем похоже,
И в нежной дымке – новый перевал,
Которого не одолеть… И всё же…
 

Г. Х.

 
Вижу, вижу две каморки,
Тесный морок, и в одной
Раздаётся из-за шторки
Голос матери больной.
 
 
А в другой течёт и длится
Мир безумий и чудес,
И премудры злые лица
Королев и клоунесс.
 
 
Кофе с чахлым хачапури,
Запах краски, ералаш,
Море яркости и хмури,
Мир знакомый и не наш.
 
 
Вот какая мастерская
У художницы была.
Чёрным ходом выпуская.
Отворачивалась мгла.
 
 
В заключенье каждой встречи
Там, на лестнице крутой.
Что-то падало на плечи,
Обдавало пустотой.
 
 
И, рывком толкнув к перилам,
Накрывая все цвета,
Вихрем духов многокрылым
Набегала темнота.
 

Р.К.

 
И с возрастом утрата цвета —
Исчезли краски прежних лет,
В густых снегах лишь снится лето,
И воцарились тьма и свет.
 
 
И этот свет многосоставен,
И столь же скрытен, сколь открыт,
И темноте, конечно, равен,
И эта тьма тебя слепит.
 
 
В её мерцанье пишет Пимен,
И оживают времена,
А в живописи цвет интимен,
Лишь форма Промыслу верна
 

К.А.

 
И старцы дряхлые Тифлиса,
Бывало, только одного —
Ещё дожить до Сурб Саркиса —
Хотели, только и всего.
 
 
Всё тает в городе любимом,
И это самый воздух пьян,
Смешавшийся с шашлычным дымом, —
Такая радость у армян!
 
 
Но знали праздник и грузины,
Все языки, что жили тут…
И вот уж лёгкие корзины
С цветами первыми несут.
 
 
Вот жизнь промчалась, как неделя,
И невозвратен мой Тифлис,
Но веет розами апреля
Весны предшественник Саркис.
 

Из книги «Язык цветов»
(2023)

 
Так волновало это пенье
И в нём рыданье
И гордое долготерпенье,
И ожиданье.
 
 
Народа мудрость и наивность
И с жизнью ссора,
Мечтательная заунывность
Глухого хора.
 

 
И когда иссякает терпенье
И сникаешь от разных забот,
Погрузиться в грузинское пенье,
Как уйти в беззаботный народ!
Только вряд ли он впрямь беззаботен.
 
 
Вот, задумчив и даже сердит,
Он с клеенчатых чёрных полотен
На течение жизни глядит.
Оттого и нужда в каламбуре,
 
 
Что соседствует с пиром беда.
О печали сказать, балагуря,
Это надо уметь, господа!
Плещет море лазоревой нивой,
 
 
Отозвались глубины земли…
С этой грустью, отчасти шутливой,
Совладать никогда не могли.