Текст книги "Красные листья Гомбори. Книга о Грузии"

II. Переводы

Бесики (ХVIII в.)

 
Два дрозда в черной клетке, эти черные двое,
Два дружка, однолетки, столь проворные двое,
Оба голосом чистым, пересвистом кериба[27]27
  Кериб – народный сказитель, певец.


[Закрыть]
Сразу сердце умеют ухватить за живое.
 
 
День весны двухголовым, звонким встретивши зовом,
Этим ирисам, розам и фиалкам лиловым,
Носят радостно вести о цветенье все новом
Двое в бархате черном, двое в блеске суровом.
 
 
Неразлучные вьются два старательных братца,
К одинокому сердцу всё не прочь привязаться,
Озирают дорогу, непрестанно грозятся
И, вселяя тревогу, вперебой веселятся.
 
 
Приходите, решите, в чем их честь и заслуга!
Двое равных, чей траур – знак беды иль недуга,
Два нескучно поющих, два смеющихся друга,
Два манящих, зовущих, льющих слезы ашуга.
 

 
Стана стройностью, зыбкой знойностью сердце ранила!
Чудо-локоны с плеч потоками побежали вы!
Крутобровая – мгла суровая взгляда карего!
Уст коралловых, алых, лаловых блеск и марево!
Кликни милого, луноликая, хоть когда-либо!
 
 
Глаз нарциссами, их ресницами губишь, мучая!
Шея чудная, змея чуткого чернь гремучая,
Робость родинки в поле розовом – боль горючая.
С апельсинами двуедиными – нежность жгучая.
Горю вторючи, длится горечи вкус миндалевый.
 
 
Вскинет вó поле ветки тополя, двинув дланями.
Чье объятие благодатнее, благоданнее?
Глянь, пригожая, все прохожие – словно в пламени!
Лишь оглянется – жизнь растянется – обмираньями…
Душу вынула! Милость минула государева!
 
 
Уст касание несказаннее роз цветения,
Мнится, блазнится мне проказница – сновидение.
Жар пылания… Что желаннее, где сравнение?
Строгость вызову – сразу высохну, как растение.
Лишь лукавица сердцу нравится, хоть ударь его.
 
 
Вспоминание – угасание лика месяца.
Что осталось мне в жизни жалостной – гибель грезится.
Сердце выжжено, разве выживет кто так бесится?
Над возлюбленным, зло загубленным, плачь, любезница!
Жизнь превратная, невозвратное жизни зарево!
 

Александр Чавчавадзе

 
О – любовь, не дашь ты воли ни единому созданью,
И тебе людские вздохи отдаются шедрой данью.
В рабстве – царь, мудрей – в безумстве, и душа летит
к свиданью.
Соловей взывает к розе, нет конца его страданью.
 
 
О любовь, твоей державе все на свете покорится,
Все твое исповеданье примут, чтоб в слезах молиться.
О любовь, твой трон – повсюду, ты – всевластная царица,
Все сердца тебе покорны, и, как все, моё томится.
 
 
О, никто уйти не может и не хочет снять оковы!..
Ты – мучения источник, ток блаженства родниковый.
Все черты твои прекрасны и всегда свежи и новы,
Вместе с тьмой и жгучей болью мы тебя принять готовы.
 

Илья Чавчавадзе

 
Когда неверья демон, бес лукавый,
Соблазнов чашу, полную отравы,
Наполненную лести беленой,
Душе протянет, слабой и больной, —
 
 
Прости, Господь, нам прегрешенья наши,
Не дай плениться хмелем едкой чаши,
И, если можно, отведи ее,
Не дай отведать демонов питье.
 
 
Но, если сила высшая решила
Так душу испытать – швырнуть в горнило,
Пред голосом Твоим умолкну я,
Да будет воля, Господи, твоя!
 

 
Передо мною свеча, что сначала
Комнату щедро мою освещала,
Та же свеча, чье горячее пламя
Мрак разгоняло перед очами.
 
 
Но, уменьшаясь, в смутной печали
Меркнет свеча, чуть мерцает в шандале.
Пламя увяло. Но, словно светило,
Вновь из шандала прянуло, взмыло.
 
 
Борется, смерть одолеть захотело,
Где же боец для подобного дела?
Стал, ослабев, полумглой голубою
Свет, ударяясь во тьме головою.
 
 
Комнату легкие тени одели,
Луч до стены достает еле-еле.
Вот и погасла, – и тело нежарко…
Что же осталось? Обломок огарка.
 
 
Так вот, померкнув под черною тучей,
И человек исчезает могучий:
Вместо венца, вместо цели творенья —
Только пыльца на пределе горенья.
 

 
Простерла надо мной дуброва
Затишье лиственного крова,
И о любви из тьмы ветвей
Запел безумный соловей.
 
 
Я долго, долго слушал в чаще
Тот голос, вещий и манящий,
Что из груди моей исторг
Удары сердца и восторг.
 
 
Глазами я обвел поляну,
Но нет певца, куда ни гляну;
Так, значит, пел в груди моей
Безумствующий соловей.
 

 
Бледный свет полнолунья залил небеса,
Землю родины всю изузоривая.
Горы дальние… Белая их полоса
Исчезала в просторе лазоревом.
 
 
Не послышится зова в ночной тишине!..
Не откроются детям родители.
Лишь усталый грузин вдруг простонет во сне.
Видно, днём его горько обидели.
 
 
Одиноко стою… Только тень крутизны
Снова нежит страны сновидения.
Боже! Сны не кончаются, тянутся сны,
И дождёмся ли мы пробуждения?!
 

Л. Магалашвили

 
Вновь мчится Мтквари гул грохочущий,
Шумом родимым я снова мучим.
Вновь мое сердце в той же горечи
К волнам взывает, мутным, певучим.
 
 
Вновь привычными схвачен думами,
Разбередившими горе злое,
Нáд валами плачу угрюмыми,
Словно похитившими былое.
 
 
Время блаженное! Пылью высушен,
Стерся твой след, сметен легче пыли.
Выслушай, Мтквари, мой стон, выслушай,
Боль передай тем векам, что были!
 

Акакий Церетели

 
Не для того, чтобы, как птица,
Петь вчуже отчие края
И в звуках сладостных излиться,
На землю небом послан я.
 
 
И на земле воспитан строго
Я, вестник неба, сын высот,
Затем, чтоб вопрошал я Бога
И за собою вел народ.
 
 
В груди бушует пламень божий,
Святого жертвенника пыл,
Чтоб я, народ родной тревожа,
Беду и радость с ним делил;
 
 
Чтобы моею стала раной
Народа рана; чтоб душа
Жила тревогой непрестанной,
Его тревогами дыша…
 
 
Тогда лишь искра с небосвода
Всю душу опалит мою,
И слезы скорбные народа
Я осушу и – запою!
Акакий Церетели
Одной женщине
 
 
В волосах ее сияла роза
С мотыльком на лепестках…
Мотылек, над розой рея,
Пил дыханье светлолицей.
В мире нет ее милее,
Средь цветов она – царица!
 
 
Созерцателей веселым
Опьяняла ароматом,
Но язвительным уколом
Отвечала нагловатым…
 
 
И ревнивые – печали
Предавалися унылой,
Распаленные вздыхали:
«О, счастливчик легкокрылый!»
 
 
А меж тем, кружась вслепую,
Словно мотылек в метели,
Проклиная судьбину злую
Безутешный Церетели.
 

Григол Робакидзе

 
Скользким драконом, исторгнутым топями,
Встала давильня. Дурманно и весело.
Мутно-хмельные давильщиков профили,
Щиколки красные, буйное месиво.
 
 
Стиснуты прутьями, сжаты соломою,
Кисти – в корзинах, черные с желтыми.
Черепом тыквы[29]29
  Черпалки для вина грузинские крестьяне делают из высушенной тыквы, насаженной на палку.


[Закрыть] с носом изломанным
Черпают дети сок свежевзболтанный.
 
 
Блещет янтарь под зарею рубиновой,
Лозы взвиваются черными змеями,
В темных глубинах мерещится киноварь.
Пологов лиственных зыбкое веянье…
 
 
Звук бездыханный, ветром волнуемый:
«Ты! Ты – моя! Не упрямься…» Покатится
Шепота шелест меж поцелуями:
«Да, я – твоя! Да, я – твой!» И – невнятица.
 
 
Юношей песня «Одела дилано!»[30]30
  Припев народной песни.


[Закрыть]
Прыгают краски, везде разбрелись они…
Тихо! Откуда приблизилось дивное:
«Эгей, Диониси, эгей, Диониси!»?
 

 
Гомон. Сумятица. Пляски… Заздравные звонки
Тосты. Меж тем в круговом азарпеша[31]31
  Азарпеша — большая чаша для вина, идущая по кругу.


[Закрыть] пути.
С сыном Филиппа так жаждут войны амазонки,
Но светлоликая Лонда… Ей места себе не найти!
 
 
Кажется зверем угрюмым, напрягшимся в гонке…
Дерзко промолвила: «Наша царица, прости!
Александра хочу! Хоть нá день он – мой… О ребенке
Я умоляю… Хочу от него понести!»
 
 
Вот уж три дня амазонка лежит с Македонцем,
Тешится с ним среди лоз виноградных под солнцем.
Он говорит ей: «Престолы я взял мировые!
 
 
Судьбу обуздал, но бессмертие – из твоего
Неутолимого тела первым – пью и – впервые
С тех пор, как пояс я снял золотой с него!»
 

 
Вот поет косматый ветер на мосту Верийском ночью…
И метели мчатся тени, снегопада свищут клочья.
На мосту Верийском воя, ветер сказкой веет втайне…
Вот! Зловещее, глухое ведьм все громче бормотанье.
Ветер на мосту Верийском, как помешанный, бушует…
Ведьма голосит и скачет, беглый бес на беса дует.
С диким криком ветер прянул прямо с моста в кипень
                                                              Мтквари…
И ворвался с моста в сердце крови призрак в дымной хмари.
Ждет свиданья пьяный ветер на мосту Верийском ночью,
Это – буйство пьяной степи, снега свищущие клочья.
 

Валериан Гаприндашвили

 
Ночь странная бежит, как черный пес,
Цветения вынюхивая запах,
Ей – до зари среди незримых роз
Перелетать на вытянутых лапах.
 
 
Дрожаньем туч затóчена луна.
Безмолвна, недвижима, бездыханна,
Лежит на блюде дымчатом она
Отсеченной главою Иоанна.
 
 
Распятье одиночества влачу,
Молюсь лишь ночи. И, подвластен чарам,
И проклят всеми, я вослед лучу —
В глубь черноты – лечу Элеазаром!
 

 
Умолкшие стихи – я в желчном их дурмане;
Кутила Мамиа – дивлюсь его мечтам.
Вот – собственный его и вечный макадам,
Судьбинный и глухой, смертельный Балахвани[34]34
  Балахвани — район Кутаиси.


[Закрыть].
 
 
Здесь оргия была, и все размылись грани,
И в серой хижине в рассветный тусклый миг
Неспящий человек печален, бледнолик,
И тающая плоть милей алмазной дани.
 
 
Чахотка в дом вошла, и принимает греза
Поэта в свой пожар из рук туберкулеза,
И кашель громовой – как отблески костра.
 
 
На помощь не спешит в пустыне голубица,
Придет закрыть глаза Верленова блудница,
Его зловещих язв ужасная сестра.
 

 
Юность, неужто прошла ты, промчавшись бурливо,
И молодыми не будем?.. Далёко, далече
Эта Москва и студенчество, книги и пиво,
Лирика – снег, осыпáвший двух ангелов плечи.
 
 
Милый Али! Я уверен – все в памяти живо!
Зимние улицы, стужа, случайные встречи.
Власть одиночества, жизни неведомой диво…
Но вдохновенье венчало и споры и речи.
 
 
Разве забуду твою комнатенку на Пресне,
Сладость бессонницы, жар чаепития с хлебом!
В море стихов мы качались, носили нас песни!
 
 
Сажей подернутый, был этот мир или не был?
Нет, помни все… Поцелуи в снегах, осиянный
Бронзовый Пушкин, Неждановой голос желанный.
 

 
Мессия для тебя – измученный Пьеро.
Подобен стих-джейран шута лихой проказе.
Сонетом увлечен, ты предал мухамбази,
И, как пиявка, льнет к поэзии перо.
 
 
Купели грезящей лазурь и серебро —
Созвучий слезы льешь, ваяешь ты в экстазе
Рукою женственной лозы лиловоглазье.
А на душе – огня ордынское тавро.
 
 
В зерцале огненном твоя встает Халдея.
Взирает на тебя из дыма твой двойник.
И караван теней приблизился, твердея.
 
 
И поколений сонм у жарких скал возник.
Прародину окинь всей синью глаз, мечтая,
Чтоб сказка не ушла, сияньем залитая!
 

Верико Анджапаридзе

 
Лишь один хочу я праздник праздновать отныне —
День Офелии – манящий призрак неотступен.
Станет осенью белесым этот воздух синий,
Дивным ликом озарится небосвода бубен!
 
 
Дочь дождя, она печальна, горестно-невинна.
С ливнем в мир слетает ангел, Гамлета подруга,
И ее с восторгом примет сизая стремнина,
И слезами оросится лик замшелый луга.
 
 
Празднуйте со мной, поэты, этот день рыданий,
Пред невестой бедной принца преклонив колено!
Потекут людские толпы к новой Иордани:
Эту женщину поднимем из пучины пенной!
 

 
Внизу идут вагоны мерным ходом,
Вокруг холмы – и нивы и тока,
День золотистым истекает медом,
Но ветви яблонь в неге холодка.
 
 
Стоит на горке дремлющая дача,
И снова дачник, от безделья вял,
На эти дали смотрит, чуть не плача,
Припоминает все, что прежде знал.
 
 
Ему счастливый чудится ребенок.
Тогда бежал он, мураву топча,
И весь горел, светился, мал и тонок,
Как трепетная, робкая свеча.
 
 
Всегда любил он блеск дождя слепого
И бабочки скользящей пестроту,
И ястреб реял и взмывал сурово,
Его мечту похитив на лету.
 
 
Волшебная, бывало, снилась птица,
И мальчик на току стелил силки;
И о любви он грезил, и укрыться
Мог звездным небом, близким колдовски.
 
 
А Цхенис-цкали катится лениво,
На берегу купальщица нага.
Пусть нежная слегка поблекла ива,
Еще ее не тронули снега.
 
 
Как многих деревенских людный город
Его осилил, покорил, увлек.
Он потерял свободу, переборот.
Так сносит мостик мчащийся поток.
 
 
Воспоминаний мученик угрюмый,
Тоскует дачник, выйдя на балкон,
И, юности оплакивая думы,
Селенье сновидений видит он.
 
 
Исчезло детство… Волны беспокойны —
Растущий шум Кура проволокла.
В глубоком сне ущелье видит войны,
И Ташискари атакует мгла.
 

Галактион Табидзе

 
Ангел свиток держал – повесть на длинном пергамене,
Скорбно взирая на землю, что-то на ней стерег.
Пóлно! Прощай! Напрасно к твоему я тянулся пламени,
О, сверкающий вечер, вечер алмазных серег!
 
 
Молитва моя и Слава, Величье, какого не видели,
Вспомнишь меня когда-либо… Когда-либо! О, внемли!
Обрушились башни Грааля, упала звонница Лидии
Под стопами твоими, и плач я услышал вдали.
 
 
О, как мечта поблекла, равная небожительнице,
Греза, из жизни выбежавшая, вышедшая из тьмы!
Померкли цветное облако и тополь, желавший выделиться,
Над которым по небу Азии мчались мы.
 
 
Ангел свиток держал, и с бледных письмен, с их ветоши,
С прожелти, – листья падали, осыпав долины рек.
Тщетно тебе я верил, напрасно, отравы изведавши,
Мы друг друга желали!.. Прощай навек!
 
 
А уж в затон янтарный занавесы опущены,
Вечер, дрожа от ужаса, кончился невзначай.
Умирают розы, вечер угас над кущами…
Прощай, прощай, прощай!..
 

 
Как гряда туманная, на закате рдяная,
Блещет берег Вечности и угрюмо светится.
Где обетованная радость богоданная?
Здесь царит безмолвие, длится гололедица.
Область эту стылую сковывая силою,
Лишь с тоской унылою делит власть молчание.
Жизнь сдавили милую ледяной могилою,
Ледяной могилою, и в душе – отчаянье.
Сквозь чащобы шумные, черепа безумные,
Дни мои воздушные рвутся вновь и сызнова.
Кони непослушные, как виденья сумные,
Вы ко мне приблизились косяками сизыми.
Прочь летят мгновения – гибель в грозном призвуке,
Что же в горе быть ли нам, слезы горько лить ли нам?
Отошли мучения, как ночные призраки,
Как души звучание в пламени молитвенном!
Как огня скитание, как судьбы вращение,
С гулом в исступлении скачут кони синие.
Где земли цветение, сладость сновидения?
Здесь отдохновение – кладбища уныние!
Только позови меня, назови по имени!
Нет, окинут комьями мерзлыми и серыми,
Рухну обессиленный в темные извилины,
В лабиринты сонные, полные химерами.
Зыбких бликов линии реют над пустынею,
Числа безучастные, позапрошлогодние,
И лесами шумными с лицами безумными
Дни воздушно-синие скачут в преисподнюю.
Лишь в провалах темени, на пределе времени,
В небе или в ямине, прокляты и призваны,
Рок и колыхание моря или пламени,
С громом – стремя к стремени – мчатся кони сизые!
 

 
Ветра вист, ветра свист, ветра свист,
Ветра взлет; ветер гнет дерева…
И уносится по ветру лист.
Где ты, где ты сейчас, ты жива?
Льется дождь, сыплет снег – ни следа,
Не найти мне тебя никогда!..
Но повсюду, повсюду со мной —
Образ твой, облик твой, лик ночной.
Небосвод и рассеян, и мглист.
Ветра свист, ветра свист, ветра свист.
 

 
Безмятежней луны никогда не всходило!
И нежна, и безмолвна вечерняя лира,
Что сквозным дуновением сизые тени
Созывает и вводит в деревьев плетенье.
И луна в ожерелье выплывает, как ирис,
Сновиденья одели бледный облака вырез.
На Метехи и Мтквари с неба льются белила…
И светила нежнее никогда не всходило!
Старца[35]35
  Имеется в виду А.Церетели.


[Закрыть] тень здесь почила, в этом царстве печали,
Но ромашки и розы на холмах не опали.
Звезд мерцанье струится, длится блеск перелива,
Юный Бараташвили здесь бродил сиротливо…
Пусть умру в песнопеньи, словно лебедь потока,
Только спеть бы, как в душу ночи глянуло око:
Как, лазоревой грезы паруса расправляя,
Крылья сна охватили твердь от края до края;
Как в предчувствии смерти, песнопевец крылатый,
Лебедь горестно стонет, словно рек перекаты;
Что душе моей, этим взлелеянной морем,
Смертный путь – лишь дорога в цветах по нагорьям;
Что на этой дороге – лишь мечты новоселье;
Что безмолвнее ночи не бывало доселе;
Что приму свой конец, как великие тени,
Что я – царь и певец, и умру в песнопеньи.
В мир уходит нездешний эта нежная лира…
Нет, луны безмятежней никогда не всходило!
 

 
В путь!
Гони коней, возница,
Так, чтоб – гривам с визгом взвиться!
Горы я хочу увидеть, головы их великаньи,
Склоны их в зеленой ткани, в травяной весенней скани.
В океане, в океане…
Лаврами хочу окинуть мыслей горестных мельканье.
Скачем,
Скачем, поскакали!
Горы! Их широкий округ, весь простор лугов и пашен,
Хрусталем росы осыпан – пылью радужной окрашен.
Так чиста небес пустыня, небо так неколебимо,
Что приметишь в сизой сини мчащегося серафима.
Кипарис, волнуясь, ропщет и качается маяча.
И дрожит, порывом ветра пересечен, смят и схвачен.
Вырвался родник из камня, – и громада водоската,
Словно небеса, бесплотна, словно небо, бесновата.
Набегает в рукопашной на базальтовые стены
И выламывает лавры, и кипит молочной пеной.
На горе стою… И слышу внятной тишины наречье,
Плещут крылья вдохновенья и в мои врастают плечи.
Вот – Сураби и Дапнари, под крылом – Насакирали,
Всюду новыми очами жизнь глядит в родные дали.
Чу!
Кто там поет в ущелье?
Что за мощь, что за услада!
Где еще так петь могли бы!.. Звуков мне иных не надо.
Нет нигде такого гнева, непокорства и горенья,
И гремит в огне напева ветер реющий боренья.
Нет нигде такой же страсти, в мире нет такого братства…
И нигде, нигде так пылко не умеют целоваться.
Девы здесь так огнелицы… Кто еще приманит взором,
Как тростинки, как юницы, к тайнопламенным озерам.
Что ж, вези! – ухабы вязки —
Не про нас, как видно, ласки, что так жгуче-горячи…
Горы —
приласкать готовы!
Горы… Я мечтаю снова
Зеленью их насладиться,
Слушать пенные ключи.
Так хлестни коней, возница,
Чохом, —
без оглядки
Мчи!
 

 
Май, июнь, июль – тучами —
Над собой промчат кущи осени.
Эти страсти пройдут жгучие,
Люстры залов уснут в озере.
 
 
Ветхая желть, берег рдестовый,
Но сандалета тепла еще…
Подсвечник над «Путешествием
Анахарсиса» отдыхающий.
 
 
«Зачатия Непорочного»
Обитель в лиственном ропоте.
Вот падает вниз немолчная
И черная вьюга копоти.
 
 
Грозные очи навыкате —
О, пристальность выси сводчатой!
Здесь хоть распнись, но о выходе
И не мечтай. Все тут кончено.
 
 
Знаю, ты помнишь… Но пóлогом
Играет сквозняк, и в обители —
Колокол, колокол, колокол
Спорит, поет о Спасителе…
 
 
Вихорь, и – ворох за ворохом —
Листва – на четыре стороны…
С креста колокольни – мороком —
Февраль окликают вороны.
 
 
Мне все объяснила наскоро
Ночь, овладевшая кущею,
Но келья молчит неласково,
Пламя гудит стерегущее.
 
 
И, опоенные зельями —
Грезой болезненно-сладкою,
Грядут менестрель – с газелями
И мажордом – с перчаткою.
 

 
Стою ослепший.
Блеск прянул прямо —
Фарфора вспышкой голубою
Из тучи хмурой.
 
 
Преобразилась
Вся панорама,
Но пламя скрылось под мглой слепою,
Свинцово-бурой.
 
 
Так оглушает
Свет Нотр-Дама,
И кенгуру бегут гурьбою —
Химер фигуры.
 

 
Полуночной тревогой и кошмарами ночи
Я не сломлен, и жгучий, как лёд,
Пробуждения холод освежает мне очи,
И могучее утро встаёт.
Всем известно на свете:
Мы давно уж не дети,
Где-то плещутся волны морей,
И туманные воды
Сквозь бегущие воды
Гонит к Северу
Траурный Рейн.
 

 
Бок о бок с ночью прянул из-за леса
Свирепой пены раненый олень.
Вдруг – топот волн и зарево ЗАГЭСа,
Он огнекрасен, как Мариин день.
 
 
ЗАГЭС и по-грузински звать ЗАГЭСом…
Еще подправят Мцыри древний храм.
Вода гремящим падает отвесом,
Струятся фрески по моим слезам…
 

 
Дворец, очевидец столетий, увлекся отдыхом ты,
А сердце мое склонилось под водокрутьем печали…
Небо Версаля укрылось облаком суеты,
Облаком суеты укрылось небо Версаля.
 
 
Сколько же раз, о, Версаль, небо твое сотрясали
Огненные колесницы, вестницы темноты!
Облаком суеты укрылось небо Версаля,
Небо Версаля укрылось облаком суеты.
 
 
О, пальмовая ветвь, о, вестница покоя!
Под ветром забытье морское, мировое
Здесь без конца поет, меж тем, как ветер свежий
Чуть шевелит огни дремотных побережий.
Идут за кораблем кипящих волн восхолмья,
А там, где окоем, – сплошной стеной безмолвья
Растянутых пространств пустынные громады, —
Холмов кладбищенских немые мириады…
Качнулись двойники зеркальные флотилий,
И, разрывая гладь бессильем всех усилий,
К тебе плывет одна, блуждая, как в тумане;
Тебя зовет она, протягивая длани.
Но онемела ночь, но глохнет слабый голос,
И вихрь глухонемой взметает черный волос.
Отчаянье к тебе взывает вековое,
О пальмовая ветвь, о вестница покоя!
 

 
Ночь прошла. За окном твоим россыпью —
Снег фиалковый, ирисы хлопьями.
В палисаднике, спящем без просыпу,
Тополь встал караульщиком с копьями.
 
 
На листах виноградника, нá меди —
Отсвет крови, и красное марево
Льется в пьяном ковровом орнаменте,
Заплетенном в рассветное зарево.
 
 
Увенчать бы чело твое девичье
Золотеющими виноградинами!
Но за вечером будет ли день еще,
Повечерие с песнями свадебными?
 
 
Если осень к ненастью склонится,
Сгинет гроздь… Никакая конница
Не умчится за днями украденными.
 
 
Как добра молодая душа твоя,
Голубая душа, сине-светлая!
А теперь – разрывается надвое,
Рассекается сильными ветрами,
 
 
Ледяными лоскутьями стелется!
Не согреться… И крыльями рубящий
Коршун-ворог, колдунья-метелица,
Ворон-вор понесут ее рубище.
 
 
Воет вихорь, кричит все горластее.
Гаснут мысли в тумане, о Господи!
Разве вспомнится тихое счастие —
Гаснут мысли в тумане, о Господи!
 
 
Это горькое, жгучее пение
Через вьюгу за мыслью все тянется.
И цветение веет весеннее —
Через вьюгу за мыслью все тянется.
 
 
… Солнце ранит лучами багряными
Облака в предзакатном томлении,
И скорбят над смертельными ранами
Лани, горы, овраги, олени.