Текст книги "Камни Господни"

Глава 19. Напасть ведьминская

На Иоанна Лествичника привиделся Григорию Строганову странный сон, будто бы стоит он на речном мелководье в длинной холщовой рубахе, ловит руками рыбу и бросает на каменистый берег. Как дитя радуется Григорий – и улов богат, да и рыба на любой вкус: тут тебе и небольшие карасики с окуньками, и плотвица-девица, а рядом с ними толстенные налимы и аршинные щуки. Всем доволен Строганов. Еще бы! Всего-то ноги по колена вымочил, а рыбы целый воз накидал! Дивно ему, мужики рыбу сетями ловят, а вдоволь наловить не могут, а в его руки рыба сама так и просится.

Григорий Аникиевич проснулся в поту. Утер лицо, испил кваса. Пригрезившаяся во сне удача оборачивалась в душе тревогою: «Сколь рыбы ловить, столь людей хоронить…» Поспешно взглянул на образа и перекрестился.

Откуда-то снизу послышались возбужденные крики и возня. Строганов стремительно оделся, но перед тем как выйти сунул за пояс пистолет.

– Пущай к Строганову, не то надвое распластну! – кричал Василько, размахивая перед строгановской охраной обнаженной саблей.

От бешеного напора охранники робели, страшась и пропустить казака в терем, и вступить с ним в схватку.

– Ступай себе с Богом, – грозя зазубренной совней, уговаривал казака дедок с взлохмаченной бородой и совиными бровями. – Чего как нехристь ломишься посреди ночи? Придешь спозаранок, тогда и потолкуем.

– Я тебе, хрену старому, башку-то саблею скачу, да и пойду толковать с ней! – Василько размахнулся и одним ударом обезоружил деда.

– Василько! Ну, охлынь! – расталкивая охрану, подошел к дверям Григорий Аникиевич. – Здесь я, сказывай про дело!

Василько спрятал саблю в ножны и, посмотрев на защитников терема, зло хмыкнул:

– Погодь, вшивота мохноногая…

Затем поклонился Строганову.

– Григорий Аникиевич, беда, Данилу нашего спортили!

– Как это, спортили? – опешил Строганов.

– Как да как… – казак ругнулся и рубанул рукою по воздуху. – Белуха его сморила, извела, ведьма старая! Лежит в избе, не шелохнется, ни жив, ни мертв, очи-то в глазницах закатаны, а сам чуть дышит!

– Почто на Белуху грешишь? Али дознался?

– Да пытнул ее малость кочережкою, она быстрехонько призналася! И ведьминскую куклу отдала, и где зелие схоронено, показала… – Василько вытащил из-за пазухи завернутую в тряпицу маленькую фигурку. – Подивись, Аникиевич, на что гораздо бесово племя!

Колдовская кукла была скатана из соломы, волчьей шерсти и сала, перевязана красною нитью и сверху донизу насажана на обоженную в огне щепку. Повертев фигурку перед глазами, Григорий Аникиевич заметил замешанные в нее хлебные крохи, человеческие волосы и даже маленькие рыбьи кости.

– Оттого Карий горит да сохнет, что ведьминой щепой пригвожден! – Василько указал на деревяшку перстом. – Только тащить за нее не моги, не то помрет атаман.

– Как же она изловчилася такого мужика сгубить?

– Недоедый Данилою хлеб воровала, да с лягушачьими кишками замешивала, – пояснил казак. – Метлою следы вынимала, а потом ветки в печи томила. Опосля из хлебного мякиша, зольцы да волчьего сала и мякала Карего, стало быть, как Господь лепил из праха Адама.

– Силен враг… – Строганов задумчиво повертел в руках такую незатейливую, но смертоносную куклу. – Ни нож Карего не брал, ни пуля, а одолела чертова бабуля, – Григорий Аникиевич с удивлением оглядел ставшую бесполезной охрану. – Воистину сказано, где бес не сможет, туда бабу пошлет!

Собравшиеся перекрестились.

***

В застенке было холодно и сыро: холодно потому, что всю зиму помещение не протапливалось, а сыро оттого, что собравшиеся на пытку вовсю успели напустить ротового пару. Мужики деловито расставили по углам светильники, разожгли печь, выложили на тесаной столешнице пыточный инструмент, и привязали к лавке одуревшую от страха Белуху.

– Ну, ребятушки, начнем! – хлопнул в ладони Григорий Аникиевич. – Пытать, не чурбаны тесать. Успеть бы дотемна.

Руководил дознанием прижившийся при Строганове доминиканец Бенедикт, гладковыбритый с обвислым лицом человек без возраста. Не спеша осматривая тело Белухи, отмечал каждый подозрительный изъян красным цветом, затем тщательно записывая отметины в своей тетради.

Василько с раздражением похаживал по комнате, злобно поглядывая то на Бенедикта, то на оцепеневшую повитуху. Шаркал ногами, откашливался, изредка шпыняя толпившуюся при входе охрану, наконец, окончательно распалившись, подошел к Строганову и шепнул ему на ухо:

– Аникиевич, гони латинскую образину взашей. Дозволь мне, за дружка милого, пытнуть ее по-казацки, без клятой премудрости! Все мигом скажет!

– Нельзя! – Строганов развел руками. – Бенька решить должен, как следует пытку держать.

– Чего ж ее держать! Выпоим десять кадушек рассола, да пяты попалим. Вот те и вся премудрость! Не поможет, так на дыбе полсотки плетей всыплем! Тута и мертвый заговорит!

– Дремучий ты человек! – покачал головой Строганов. – Ты говоришь, а даже не ведаешь, кто она такая!

– Я-то? – рассмеялся казак. – Не ведаю, где отобедаю, за остальное поручусь головою!

– Между прочим, Бенька выискал, что она не настоящая ведьма, а малиарда. Малиарда – такая жуткая баба, – попытался объяснить Строганов, – что злобствует да порчу насылает, а с бесами не сожительствует.

– Оно и ясно! – согласно кивнул казак. – Кто с такой бабищей спать будет? – Подумав малость, принялся снова наседать на Григория. – Аникеич, ну за каким лядом нужны тебе ее бесовские пятна да чертовы титьки? Все это штуки проклятых латинян! Тебе ж надобно только об измене выведать от шагалюхи. Верно? Тогда гони чертова евнуха, да казака к делу приставь!

– И то верно, – облегченно вздохнул Строганов. – Грех грехом, а вина виной. Бенька! – крикнул монаху. – Кончай выщупывать чертеняк, ступай в терем. Сами дознаваться станем. По-русски.

– Вот это по-нашенски! – казак обрадовано посмотрел уходящему Бенедикту вослед. – Теперь, Аникиевич, отсылай холопьев, дабы уши не грели.

– Верно глаголешь! – Строганов похлопал казака по плечу.

– Да вот чего…—замялся Василько, – хлебного вина еще бы четверть, для вспоможения в деле.

– Так ведь пост?

– Опосля покаемся…

– Игнатий! – кликнул приказчика Строганов. – Вели поболе тащить огуречного рассола, да нам принеси четверть водки. Еще груздочков или чего другого постного. Понял?

Приказчик поклонился.

– Слышь-ко, добрый человек, – встрял Василько, – опосля, под хлебно винцо с нами поробишь.

– Не мастак я допросов чинить, – попытался уклониться Игнат. – Коли вам помочанин потребуется…

– С кем поведешься, того и наберешься! – обрезал приказчика Григорий Аникиевич. —Дуй мигом!

***

Горький дух угара медленно стелился по бревенчатым стенам, сгущался, полз вниз, перемежаясь с пряным ароматом огуречного рассола и хмельным запахом водки. На грубо сработанной пыточной лавке в обнимку сидели Строганов с Василькою, пьяный Игнат примостился возле их ног, а в темном углу застенка, прикрытая овчинным тулупом, коченела мертвая Белуха.

– Кто же мог подумать, что чертова баба на пятой кадке околеет! – Василько икнул, и, перекрестившись, проглотил чарку. – Не пытали же вовсе, чуть прополоснули нутро!

– Казацкая голова хорошо, а латинянская – лучше! – хмыкнул Строганов и влепил казаку затрещину. – К чему послушал тебя, а не Беньку? Изуверецто наш про всех бы правду выведал. Грамотные они, не то, что вы, сукины дети.

– А ты не задирай! – вскипел казак. – Не посмотрю, что человек знатный, вмиг по мордасам-то нахлещу!

– Люблю тебя, Василько, за то, что ты дурень! – рассмеялся Строганов. – Хоть ты рубака знатный, но супротив меня ты все равно, что блоха против ногтя. Моргнуть не успеешь, пополам сложу, да ноги выдеру.

Казак осмотрел Строганова с головы до ног, будто увидел в первый раз:

– Твоя правда, Аникиевич. Но это ежели на кулаках, а вот на саблях не приведи Бог со мною хлестнуться!

Строганов двинул Васильку по лбу и рассмеялся пуще прежнего:

– Ну, пугало турецкое, не верти носом, а наливай без спросу!

Выпили, поворошили задремавшего приказчика, да и махнули на него рукой: пусть мол дрыхнет, покойника сторожить сподручнее пьяному во сне.

– Что, Аникиевич, теперь и мы душегубами стали, – Василько кивнул головой на мертвую Белуху. – Уморили бабу.

– На все воля Господня, – перекрестился Строганов. – Жизни-то лишать не хотел. Думал, пытнем, а затем на покаяние, в яму али в монастырь. Значит, в этом и вины нашей нет. Так у нее на роду написано.

– Нехорошо писано, неправильно, – Василька ахнул водки, занюхивая кулаком пьяный дух. – Мне, стало быть, супротив моей воли и малого желания, суждено было стать сиротою безродною, а кому-то как сыр в масле кататься, да барыш считать?

– Завидуешь? – Строганов посмотрел в глаза казаку.

– Завидую, – сокрушился казак, – в Масленицу еще мечтал у тебя холопить, а теперя вместе с тобой сижу, да водкою упиваюсь. На Игнашку, вот, ноги кладу!

– Может, это и есть твоя судьба? Будешь мне служить, не пропадешь!

– Нет, Аникиевич, не обессудь, служить не стану.

– Отчего ж? – удивился Строганов. – Платить столь стану, сколько запросишь!

Казак покачал головой:

– Послужил, будя. Да и опосля Карего служить можно разве что самому Богу…

Строганов удивленно вытаращил глаза:

– Неужто меня обошел?

– Он, Аникеич, из другого теста замешен, да в другой печи испечен. Убивает, и то не как все: не лютуя, без злобы, словно не по своей воле.

– Тогда по чьей? – прошептал Строганов.

Василько оглядел комнату и, заметив икону Христа Вседержителя, указал на нее пальцем.

Глава 20. Долиною смертной тени

После пыточного дела, похмелившись да протрезвев, Григорий Аникиевич призвал к себе Снегова и, осмотрев послушника с ног до головы, недоуменно пожал плечами:

– Вот смотрю, Савва, на тебя и не разумею, почто твои побасенки Семену слушать любо? Молчишь? Правильно делаешь!

Савва наклонил голову. Строганов обошел его кругом и уселся на лавку. Расстегнул кафтан, ослабляя ворот рубахи, протер рушником вспотевшую шею.

– Ты глаза в полу не прячь, не имею нужды тебя судить, – он перевел дыхание, покладая рушник рядом с собой. – Кажись, и тебе подходящее дело сыскалось. Чего молчишь? Согласен?

– Что за дело? – негромко спросил Савва.

– Ты прямо как в той побасенке: послушай дело, Кузя! А Кузя пьян, как зюзя, – рассмеялся Строганов. – Вроде хлебного зелия с нами не пил, а соображалки не более, чем у Игнашки. Неужто проняло с казачьего перегара?

– Говори прямо, почто вызвал, – твердо ответил Снегов. – Негоже над безвинным насмешничать!

– Мал бес, а хвост есть! Вот так Карий! Кажись, из нашего шони мужика сотворил! – Насмеявшись вдоволь, Строганов поднялся с лавки, заговоря с Саввой жестко, не терпя возражений. – Весна скоро. Линька. Вогулам да остякам станет заняться нечем. К нам попрут, как мухи на мед. Там и все княжество Пелымское пожалует. А что им окажется не под силу, достанется на потеху Кучуму. Вот тогда головушки наши познают честь басурманскую, вдоволь покрасовавшись на конских хвостах. Ты понял?

– Понял.

– Тогда иди, поднимай с одра Карего! Даром ли среди ведунов да знахарей лесных жил. Да вот и тебя самого резали, да не дорезали! Знающий, стало быть, человек. Пришла пора и тебе за свой хлеб платить.

– Грех это. Великий пост на дворе.

– Дегтем торговать, дегтем и вонять! – махнул рукой Строганов. – Делай, что велю, хорошо делай, как для родного батюшки старайся! И помни, коли Данила помрет, я тебя насмерть запорю. Восемь шкур спущу, а девятую съесть заставлю!

– Соли мне надо, да воску поболе, да бочку в человеческий рост, до краев с ключевою водой, да натопленную баню. И чтобы любопытных глаз не было!

– Всего и делов? Я, грешный, подумал, что ягнят колоть станешь, али с бубнами бесноваться. Так, почитай, и грехов-то не наскребем!

– Почему не наскребем? – Савва посмотрел на Строганова. – Я один над Карим знахарить стану.

– Ясно, один! – охотно подхватил Григорий Аникиевич. – Да я за тобой пригляжу. Дабы сраму, али какого бесовского волхования не вышло. Сам понимаешь, как пойдут слухи, да кривотолки всякие, так отец Варлаам тебя не пощадит, годка на три упечет в яму! А супротив строгановского слова он спорить не станет.

Досадуя, Савва закусил губу:

– Может, обойдется? Не хочу я, Григорий Аникиевич, дабы православный зрел волхования знахарские. Помилуй, батюшка, не вводи во искушение!

– Молилась Фекла, да Бог не вставил стекла! – Строганов вытащил из ларца нож. – Не скули. Лучше подивись на охранилец: из Ерусалима привезен, от колдовства да ведьминской напасти лучше нету.

Григорий Аникиевич с трепетом осмотрел клинок, покрытый странными закорючистыми письменами:

– Ждать более не станем. По полуночи начнем!

***

В бане натоплено жарко так, что от разогретого дерева исходит особенный дух леса, и еще не выветрившегося с прежнего пара березового аромата и терпкого привкуса диких трав.

– Господи, благодать-то какая! Сейчас бы кваском али хреном наддать! – Строганов почувствовал, как по телу пробежали мурашки, и слюна во рту сделалась сладкою, как мед.

Мужики принесли Карего, мечущегося в забытьи, исхудавшего, с осунувшимся, заострившимся лицом. Положили на полог, поклонились Строганову и спешно вышли из бани.

– Теперь, Григорий Аникиевич, что бы ни случилось, тебе молчать надобно! – Савва деловито раскладывал на скамье кули с солью и восковые лепешки. – Лучше сразу уйди, коли выдюжить не сумеешь.

Строганов прикрыл ладонью рот и перекрестился.

Савва подошел к лежащему без сознания Даниле и разорвал на нем исподнее. Исхудавшее, бледное тело с выпирающими ребрами, безжизненно покоящееся на белых лоскутах, заставило Строганова вздрогнуть и отвести взгляд.

– Свят, свят, свят, Господь Саваоф, седай в вышних, ходяй по громе, осеняй силою небесною, призывай воду морскую к проливанию на лице всея земли, праведный Сам суди врагу нашему, диаволу, – Снегов зачерпнул полные пригоршни соли и принялся обтирать ею Карего, затем, словно промакивая пот платом, стал слоями накладывать восковой саван. – Плакун! Плакун! Не катись твои слезы по чистому полю, не разносись твой вой по синему морю, будь ты страшен бесам и полубесам, а не дадут тебе покоища, утопи их в слезах, загони их криками, замыкая в ямы преисподние!

Когда тело покрылось воском с головы до ног, Савва подал Строганову знак, чтобы погрузить Карего в купель мытарей, дабы в ней умер или восстал к жизни.

– Господи Боже, спасения нашего, на херувимах носимый, Ты еси великий и страшный над всеми сущими окрест Тебя. Ты еси поставивый небо, яко камору, Ты еси сотворивый землю в крепости Твоей, исправивый вселенную в премудрости Твоей, трясый поднебесную от оснований, столпы же ея неподвижны. Глаголай солнцу, не возсияет, звезды же запечатлели; запрещали моею и иссушай морю, иссушай его; его же ярости тает начала и власти, и камени сотрясошися от Тебя…

Отточенным гвоздем Снегов до крови прочертил на лбу Карего большой восьмиконечный крест, старательно выведя под ним буквицы N. I. К. А.

– Врата медныя стер еси, и верия железныя сломил еси, крепкого связал еси, и сосуды его раздрал и мучителя крестом Твоим низложил еси, и змия удицею вочеловечения Твоего привлек еси и узами мрака во аде посадив, связал еси…

Закончив заговор, Савва подошел к очагу с разогретыми до красна булыжниками, и, выхватывая щипцами один из них, со словами погрузил в купель:

– Вот первый камень Иакова, ставший патриарху изголовьем; лестница, по которой восходят и нисходят Ангелы Божий.

Вода застонала, заклокотала под раскаленным камнем, дохнула в лицо обжигающим паром.

– Вот второй камень царя Давида, поразивший врага лютого во славу Господа Саваофа.

Послушник опустил в воду второй камень, Строганов почувствовал, как в бочке прогрелась вода и как восковой саван – мертвая кожа, стала медленно сползать с тела Карего.

– Вот третий камень Христа Спасителя, что отвалил, воскресшему, сошедший с небес Ангел. И вид его, как молния, и одежда его бела, как снег.

***

Легкие охотничьи сани продувало со всех сторон, раскидывая полы тулупа, накинутого поверх малинового шаубе. Ледяной ветер пробирался под сорочку, покрывал кожу мурашками, заставляя Бомелия чесаться, словно от блох.

«В таком холоде не то что жить, мертвому стынуть страшно! – коченевшими пальцами Бомелий поправил тулуп. – Снег да снег, куда ни посмотришь, окрест безжизненная пустота и глушь, нечеловеческое, звериное место, волчье логово, проклятая земля…»

– Эй! – крикнул едущему рядом опричнику. – Дай рукавицы, а то до Слободы пальцы отморожу!

– Чагось? – усмехнулся в ответ опричник. – Говори громче, не слышу!

– Греть, греть! – кричал Елисей, протягивая побелевшие от холода руки, но опричник уже пришпорил коня, вырываясь вперед саней.

– Сукин сын! – выругался Бомелий и, дрожа от холода, рассмеялся наступившей в нем русскости.

Опричники ворвались к нему среди ночи, возбужденные, злые, с чадящими смоляными факелами. Зачем-то избили замешкавшегося слугу, распинывая на своем пути лавки. Неужели заговор? Государь низложен? Убит! Нет, псы скорее передушат друг друга, чем откусят кормящую руку.

Такие мгновения самые страшные, от них теряешься, словно на тебя со спины внезапно набросился зверь. Хочется кричать, возмущаться, дать отпор. Но за этим последуют лишь собственные унижения, а может, и смерть. Поэтому, чтобы не допустить роковой ошибки, Бомелий выработал правило: молча внимать словам, и взирать с покорностью.

Бомелий притворно закашлялся и ткнул возницу в бок:

– Христа ради дай рукавицы.

Опричник истово перекрестился и, безропотно скидывая рукавицы, принял вожжи голыми руками.

Скинув верхнюю одежду подбежавшим опричникам, Бомелий, не мешкая, прошел в царскую опочивальню. Тяжелый чад ладана, свечная гарь, духота от дюжины непрестанно молящихся псаломщиков…

Вдохнув после свежего морозца разлитый по спальне угар, Елисей зашатался на ногах, и едва не упал. Подойдя к мечущемуся в бреду Иоанну, ощупал яремную и сонную вены:

– Хватит курить ладан! Дайте свежего воздуха, а сами ступайте вон! Царю надобно отворять кровь.

– Ишь ты, богомерзкий чернокнижник, сам шарахается от ладана пуще черта, так и государя от благодати отлучить хочешь? – Басманов выхватил из-за пояса длинный нож и ринулся на Бомелия. – Я тебе сейчас сам пущу кровушку!

Дорогу Басманову перегородил Малюта. Презрительно посмотрев на пышущего яростью окольничего сына, Скуратов усмехнулся:

– Разве не слышал, что лекарь сказал всем идти вон? Или ты, Федька, задумал повредить царскому здравию?

Лицо Басманова вспыхнуло, он развернулся и выбежал из опочивальни в слезах.

– Может, ты и меня выставишь? – спросил Вяземский, поднося Бомелию чашу для принятия крови. – Или, по-твоему, князь не достоин зреть на царскую кровь?

– Не мне, Афанасий, решать чего ты достоин, а чего нет, – Малюта перехватил чашу из рук Бомелия. – А только пойдешь вслед всех. Ежели считаешь себя нужным государю, возле дверей верным псом караулить станешь, малую службу справлять рад будешь. А коли охоты такой нет, ступай, куда заблагорассудится: хоть почивать, хоть бражничать, да хоть с девками развлекаться, делай, что знаешь, пока царь лежит на смертном одре!

– Да ты про что, Малюта, глаголешь! – закричал Вяземский. – Меня в измене обвинить задумал?

– Глотку-то не дери: у государя чай, не на базаре, – обрезал Скуратов. – Будет препираться, пошел вон!

Малюта подал знак стоящим при дверях опричникам и они, не говоря ни слова, схватили князя под руки и выволокли из опочивальни.

– Станешь царя отворять, режь так, словно перед тобою горло твоей жены или сына! – Скуратов протянул отточенное лезвие. – Держи-ка агарянскую бричь, сталь у ней добрая – на лету пушинку рассекает.

Елисей поклонился и, приняв бритву, показал, где надлежит сделать надрезы:

– Открою обратные жилы, дабы с черной кровью беспрепятственно смогла выйти и болезнь.

Не отрывая глаз, следил Малюта, как тонкими струйками стекает в серебряную чашу густая Иоаннова кровь, как, брызжа в стороны, маленькие ручейки роняют на сверкающие стенки сосуда драгоценные капли, а внизу, на самом дне, собирается горячая живая влага.

– Кровь – сама эссенция и плоти, и духа, – негромко сказал Бомелий, наблюдая за охватившим Скуратова возбуждением. – Не случайно говорили святые отцы: «Пролей кровь и стяжаешь дух…»

Елисей посмотрел на Скуратова с истинным смирением и покорностью и затворил царскую кровь.

Часть вторая
СОЛЬ ЗЕМЛИ

Глава 1. Велик день

Тяжелый нескончаемый сон прервался внезапно, истаял сбивчивым дыханием, перегорев горячечным телом. Исхудавшими пальцами коснулся невидящих глаз – веки дрогнули, и мягкий, приглушенный свет стал издалека пробиваться через еще смеженные ресницы. Наступил рассвет. Долгожданный, мучительный рассвет, за которым начинался еще один день его жизни.

Карий приподнялся, спустив ноги с лавки. Больно. Ноги смешно ступают по полу, словно скоморошьи ходули. Каждый шаг, неловкий и по-младенчески неуклюжий, грозит обернуться падением. Но это не страшит, радует, наполняя путь страстью и надеждою.

Скрипнули двери: и в душную избу ворвался теплый весенний ветер, а с ним отдаленный церковный трезвон, гул пробудившегося города, перемешавшийся с суетливыми криками прилетевших грачей, да негромкий шепот капели, падающей с низенькой крыши прямо под ноги.

– Чудо, чудо! Господь не токмо Данилу очухал, но и на ноги поставил! – еще издали закричал подходящий к избе казак и бросился со всех ног к стоящему на пороге Карему, крепко обхватил, едва не роняя на пол. – Христос Воскресе!

– Ты ли это, Василько? – Карий коснулся его лица. – Не могу лиц различить…

– Ничего, прозришь! – казак скинул кафтан, и набросил его Даниле на плечи. – Кто долго в яме сидит, тоже слепнет, да не навсегда, а лишь на малое время.

– Что же со мной сталось?

– Как что? Бабу враг на тебя послал, да бабской червоточиной тебя и достал! – выругался казак. – Прости, Господи, в святой день даже их племя ругать грешно!

– Чем же, Василько, тебе бабы не угодили? Али ты вслед Савве собрался в послушники, раз в гневе на весь бабий род?

– Погодь, еще узнаешь.

Подошедший вслед за казаком Снегов похристосовался с Данилой, протягивая ему крашенное в луковой скорлупе пасхальное яйцо:

– Не слушай, сгоряча сказано, – Савва взял Карего под руку и повел в избу. – Еще затемно бегал Василько в церковь замок целовать, дабы ведьму нюхом учуять. Да опоздал, замочек-то в мокрую охочие облобызали!

– Незадача! – рассмеялся Карий. – Теперь понятно, почему у казака виновными все бабы стали!

– Погодь, еще узнаешь, – скривился Василько, но, встретившись со Снеговым взглядом, замолчал. – Будя языками молоть, на светлый день грех не разговеться.

На столе уже поджидал освященный кулич, залитая медом творожная пасха, да в истопленной печи томилась наваристая уха.

– Хочу на Пасху посмотреть, – сказал Карий. – Почитай, с начала поста пролежал.

– Не надобно тебе, Данило, по Орлу ходить, – Василько покрутил в руках ложку и, досадуя, бросил ее на стол. – Беды бы не вышло!

– Что так? – удивился Карий. – Случилось чего?

– Случилось, корова гусем отелилась, – казак встал из-за стола. – Говори, Савва! Ежели сказывать я начну, то, истинный крест, в Кондрата сыграю.

Данила недоуменно посмотрел на собеседников.

– Да ты не дивись, а Богу молись! – Василько подошел к иконам и перекрестился. – И умыслить не мог, как такому можно приключиться.

– Вины твоей, Данила, нет ни на йоту. Всякий понимает. Только делу этим не пособишь, – Савва запнулся и опустил глаза.

– Да говори же ты, святая душа! – Василько стукнул кулаком по столу. – Эх, рвись из груди душа казацкая, да вволю гуляй по дикому полю! Видимо, атаман, никто кроме меня правды тебе не скажет. Ну, слушай!

Василько сел рядом с Данилой.

– Погоди, – Савва попытался остановить разговор. – Не сейчас…

– После того, как Савва в бане из тебя выцедил бесовскую немочь, перенесли тебя в строгановские хоромы, а ходить за тобой Григорий Аникиевич приставил аж свою жену. Прям как за родным братом! Только баба его, видать, на тебя глаз положила. В общем, застукал ее приказчик строгановский Игнашка, как она тебя в уста лобызала, да глядела со страстию. Потом по дурости своей бабе рассказал, а та пустила по всему Орлу-городу, что, дескать, жена Строганова ждет не дождется, когда душегуб оправится, чтобы муженечка ее прирезал, а ей бы при малолетнем сыне-наследнике и денежки, и земля Камская, и любовничек в постельке достался!

– Складно получается, ничего не скажешь, – вспыхнул Карий. – Собирайтесь, к Строганову пойдем!

– Не надо, Данила! – Савва остановил встающего из-за стола Карего. – Григорий Аникиевич все и сам понимает, но людская молва, не морская волна, ходит не по камням, по людям.

***

На дворе свежо и сыро, возле заборов и избяных стен еще лежат почерневшие останки сугробов, а в прогретых солнцем проталинах пробивается зеленец. Вокруг с радостными воплями носятся ребятишки, а захмелевшие мужики и празднично одетые бабы степенно христосовались друг с другом. Самые нетерпеливые молодые парни залезали на крыши домов, в надежде увидеть, как взыграет из-за туч солнце. Карий радовался, что не послушался увещеваний и отправился на улицу, смотреть Пасху.

Не осмелившись удержать Данилу силой, Василько увязался за ним следом, недовольно бурча на каждом шаге.

Неподалеку от церкви молодые девки на выданье вели хоровод и, по стародавнему поверью, под нескончаемые слезные песни загадывали на жениха.

 
Полно, солнышко, из-за лесу светить,
Полно, красное, в саду яблони сушить!
Полно, девица, по милом те тужить!
Ах, да как же мне не плакать, не тужить?
Мне вовек дружка такого не нажить,
Ростом и пригожством-красотой,
Всей поступкой, молодецкой чистотой…
 

К ним подходили старики, кланялись и взамен христосования задорно кричали: «Дай вам Бог жениха хорошего, не на корове, а на лошади!» В ответ девки кланялись и, не прекращая протяжных песен, кружили дальше, все сильнее упиваясь танцем.

Стоящие возле церковной ограды молодые парни посмотрели в сторону Карего, пошептались и дружно двинулись ему навстречу. Конопушчатый здоровяк, белесый и розовощекий, встал у Данилы на пути и, посматривая на дружков, надменно ухмыльнулся:

– Верно ли, дядя, про тебя говорят, что окромя волчьего лова, ты большой дока по девкам да чужим женкам? – детина враждебно рассмеялся, а вслед за ним захохотали и парни, стоявшие за его спиной. – Что, дядя, робеешь? Мы не волки, до смерти драть не будем!

– Не пужайся! – раздалось из толпы. – Не зашибем! Малость потузим, да посля в морду посцим!

Детина было уже ринулся на Карего, но наткнулся на подоспевшего казака.

– Что ж вы, бесовы дети, замыслили? – закричал Василько. – В этот день сатана в аду, лежит в геене огненной и не шелохнется. Неужто вы, люди крещеные, хуже диавола, раз готовы на брата своего руку поднять? Али самого Христа не боитеся?

Василько сшибся вплотную с детиною и сунул ему под армяк ножом, шепча на ухо:

– Сейчас брюхо-то распластну, да стану на руку кишки наматывать, а потом возьму, да потяну.

Губы детины посинели и затряслись, а на глазах навернулись слезы.

– Чуешь, как ужо лезвие щекочет? – Василько заглянул парню в глаза. – Кто представится во святой день, прямиком идет в раю. Так пущать кишки?

– Простите нас, люди добрые! – под недоумевающие взгляды дружков детина повалился Карему в ноги. – Бес попутал!

– Бог простит! – ответил Василько. – Ступайте, радуйтеся, Христос воскресе!

– Воистину воскресе! – ответили парни и медленно пошли прочь.

– Видишь, из-за тебя чуть жизни человека не лишил! И когда – на Святое Воскресение! – закричал Василька. – А кабы он не обделался, да попер? Пришлося бы ему и вправду кишки вынимать. Ты представляешь, что опосля бы в Орле сталось?

– Василько, – еле слышно прошептал Карий. – Ты мне поможешь на колокольню взобраться? Звонить хочу.

– Лихорадит что ль, али в беспамятство падаешь? – казак пощупал Данилин лоб.

– Поможешь или нет?

Они взобрались на церковную колокольню. С ее высоты маленький Орел-городок был словно на ладони: там продолжался нескончаемый девичий хоровод, чуть поодаль, на вкопанных столбах и навешанных веревках качались дети, и повсюду мелькали кафтаны да серые мужицкие армяки, вперемешку с разноцветными платками и шамшурами замужних баб.

– Василько! – крикнул Карий. – Читай тропарь!

Казак с удивлением посмотрел на Данилу и, перекрестясь, нараспев запел: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав».

Данила взялся за собранные веревки и, что было сил, ударил в колокола.

***

В избу Белухи, приткнувшуюся на окраине городка, Строганов пришел глубокой ночью. Скинул шапку, перекрестился на образа и, не раздеваясь, сел рядом с Карим на лавку.

– Ты, говорят, звонил.

– Звонил.

– Что ж ко мне не пришел? Похристосовались бы…

– На колокольне со всем миром похристосовался.

– Вон оно как, – покачал головой Строганов. – А я Игнашку в Сольвычегодск, к Семену, отправил. Наплел он и о тебе, и о Мавре Григорьевне. Зависть в нем взыграла, вот и решил ославить. Поначалу самого повесить хотел, а бабу постричь в монашки, потом отошел. Ради Пасхи помиловал.

Строганов замолчал, сквозь полумрак избы вглядываясь в лицо Карего. В какой-то момент ему показалось, что Данила закрыл глаза и улыбнулся.

– Я тут принес тебе, – Григорий Аникиевич выложил на стол небольшой кожаный мешочек. – Подлечись сколько нужно, коли потребуется что, говори, сыщем. С Москвы привезем, али у англичан купим. Очистится Кама, на струге пойдешь к Якову, в Чусовской городок.

Не дождавшись ответа Карего, Строганов поднялся и, не прощаясь, направился к выходу.

– Отпусти, Данила, казака на мою службу. Взамен любого бери!

– Здесь, Григорий Аникиевич, все на твоей службе, – из темноты ответил Карий. – Васильку и спрашивай.

Казак соскочил с полатей и в одном исподнем да босой подошел к Строганову.

– Ты, Аникиевич, на меня не серчай, только к твоему двору подхожу також, как бабе нагайка. Худо тебе сейчас, никому не веришь, за бродягу уцепиться готов.

Строганов обнял Васильку и, расцеловав, со слезами на глазах ушел в ночь.

Казак смотрел вслед одинокой фигуре, пока она не растаяла в ночной темени. Затем Василько вернулся в избу и сел на строгановское место рядом с Карим.

– Не бойся дверей, а бойся щелей, – развел руками казак.—А я, грешным делом, и взаправду поверил, что так затосковал по бабе атаман, что в бреду любую под себя подминать стал!

– Зря ты, Василько, от здешней службы отказался. Летом на Чусовой совсем худо бывает. Может статься, последнее для нас лето.

– Ничего, мы еще погуляем! Рано еще определяться в дворовые холопья, – глаза казака лихорадочно заблестели. – Воли я хочу, Данилушка, вольной воли! Такой, чтобы окромя Христа никому не кланяться, чтобы хаживать, где захочется, и делать, что по сердцу!