Текст книги "Камни Господни"

Мужики скидали волков к идолу, а своих – поодаль, под наспеххрубленным шалашом.

– Двадцать четыре! – Строганов радостно хлопнул по плечу Карего. – Никогда такой стаящи не видывал! Кажись, посекли всех подчистую!

– Эй, ты что удумал?! – Данила подбежал к застрельщику, приноравливающемуся снимать волчьи шкуры.

– Не видишь, что ли, волков деру! – недовольно буркнул Илейка. – Вона, каков мех! Зазря ему, что ли пропадать?

– Пошел вон!

Илейка встретился с взглядом Карего и, чертыхаясь, отполз в сторону:

– Исшо один… недобитый…

Капище заложили сучьями и хвоей почти до самого верха, так, что над образовавшейся горой торчала одна лосиная голова, словно парящая в утренней просини.

– Что, ребятушки, запалим? – возбужденно спросил Строганов.

Огонь осторожно лизнул сложенные ветки, пробежал по хвое, радостно понесся по бересте и разом объял все капище. Василько с ужасом смотрел на огромный костер, в пламене которого вместе со свистящей хвоей жадно шипела горящая плоть. Он подошел к Строганову и тихонько шепнул ему на ухо:

– Видишь, Аникиевич, как аукается Масленица.

Глава 16. Тризна

Убиенных развозили по домам на тех же санях, что затемно везли их, еще живых и здоровых, на волчий лов. Теперь, сложенные в розвальни друг на дружку, накрытые мертвецкой рогожей, одни казались умиротворенными и просветлевшими, лица других были обезображены от боли и страха. Они возвращались к своим женам и детям, к своей родной крови в последний раз, но для самого главного, что могло ждать в этом мире. Их тела, окончившие земной путь, надлежало обмыть водой и, умастив настоем душистых трав, обрядить в смертную одежду из белой холстины, непременно шитую живыми нитками без узлов, намоленную и наплаканную во время рукоделия. Затем, чтобы душа покойного улеглась с миром, его обвывали родичи и оплакивали соседи, и только после этого везли на отпевание в церковь.

Отвезти мертвого Пахомку вызвался сам Григорий Строганов. Положил в сани мальчика, накрыл холстиной, перекрестился:

– Ты уж, Пахомий, не взыщи, прими мою службу возничего.

На проезжавшего купца таращились бабы:

– Ульяне какая честь-то выказана!

– И то правда: сироту безродную сам Строганов везет!

– Теперь деньжищ без меры отсыплет!

– Озолотится баба!

– Для того мальца на верну смерть и посылала!

– Да ну?!

– Грех-то какой!

– Раньше в худой землянке без пола жила!

– Теперь как барыня заживет!

– Мужики липнуть начнут, как мухи на мед!

– Какой уж там мед?

– Знамо какой, серебряный.

– Холостых нонче, хоть пруд пруди…

– И все голозадые!

– Того и гляди, поминки справит, да замуж выйдет!

Бабы, прикрывая варежками лица, заглядывались на удаляющиеся сани с Григорием Аникиевичем.

Строганов остановился у низенькой избы. Тянул время, ждал – Ульяна не выходила. Осторожно слез с саней, медленно вошел в избу, перекрестился на образа.

Ульяна, в черном, как монашка, сидела на лавке, безжизненно опустив руки.

– Я тут… сына твого привез, – сказал Строганов запнувшись. – Иди, встречай. – Спохватившись, что сказано не так, размашисто перекрестился. – Прости, Господи! Прости, Ульяна! – Помолчав, добавил. – Забирай сыночка своего. В санях он мертвым лежит.

***

Карий пришел в храм последним, после того как отпевание уже началось, и когда исполненные болью глаза родичей перестали вглядываться в лица покойных, а устремились на проводящего обряд священника, на строгие образа и дальше, сквозь них – к Богу.

Данила не хотел видеть этих глаз. Не оттого, что чуял вину, не потому, что искал себе оправдания или раскаяния. Каждый раз, когда доводилось смотреть в заплаканные глаза сирот и вдов, чувствовал в себе лютый холод, словно под взглядами коченела душа, рвалась из ледяного плена, да только высвобождалась кусками.

Карий не знал, как выглядит ад, но врата в преисподнюю запомнил хорошо, стоя мальчиком в толчее кафинского невольничьего рынка. Тогда, ребенком, Данила усомнился в том, что есть Бог. Нет, никого нет в мире: есть только ледяное, душащее одиночество. Вокруг – скользящие тени и дьяволы. Сытые, бесцеремонные, злые, наряженные в парчу и атлас, с массивными перстнями на толстых пальцах-червях. Выбирают тела и души не спеша, подробно разглядывая, бьют по щекам стыдливых, тут же толкуя о цене девичьего срама. Потом тычат плетью в найденные изъяны, плюют живому товару в лицо, сбивая продавцам цену. Но самое страшное ждет того, кто не был продан. С вечерней зарей приходили уборщики трупов. Тогда хозяин рабов Солейман выбирал тех, чье содержание стоило дороже жизни, и небольшой палицей пробивал им головы, чтобы мертвых уволокли длинными крючьями, очищая рынок живым, которых до утра ждала длинная, как Млечный Путь, общая цепь.

Там же, на невольничьем рынке, убили его мать. И не потому, что она была больна или стара, просто хозяин заспорил с покупателем о цене, сказав, что за его деньги готов продать разве что ее кожу. Покупатель согласился…

Он не видел, как ее обдирали, не слышал криков, не запомнил, что в это время делали их хозяева. Только ее глаза: огромные, зеленые, наполненные нечеловеческой мукою, он не забудет никогда. И себя, тихонечко всхлипывающего мальчика, отгоняющего веточкой мух от умирающей, закутанной в белую окровавленную холстину, матери.

Его спасителем и светом стало черное ремесло персидских убийц. Пройдут годы и в своей секте, куда бежал из лавки торговца, он станет лучшим. Он станет убивать так же, как мать поет колыбельные песни, как дарит первый поцелуй возлюбленная, как кисть художника касается образа.

Данила нашел Солеймана умиротворенным благочестивым старцем, коротающим безмятежные дни за разведением роз в любовно отобранном гареме. Карий убил его без упреков и объяснений. И в ответ на мольбы и стоны не произнес ни слова.

Глава 17. Калики перехожие

Зимнее солнце, холодное, усталое, висело над краем земли, медлило, словно не решаясь впустить ночь; наконец дрогнуло и покатилось, цепляясь за сизые облака, в непроглядную земную бездну.

Нищие, в старых заношенных зипунах, поданных крестьянами на Рождество, вздрогнули, поворачивая вслед исчезающему солнцу обветренные лица с белыми, незрячими глазами.

– Посмотри-тка, малой, ужели солнышко пресвятое опочивать улеглося? – старик с обезображенным оспой лицом дернул за веревку поводыря.

– Истинный Бог, дядька Парфений, улеглося! – мальчик посмотрел на старика и виновато пожал плечами. – Не ведал, что не поспеем к заре.

– Далече ли ишо до Московении? – послышался из-за спины старика хриплый голос Ондрейки.

– Далече-ль, близехонько, да отсудова един Бог, не узришь! – Парфений, было, рассмеялся, но глухой кашель тут же оборвал смех, заставляя старика низко согнуться, почти до самой земли.

– Может, нас малец и по темени проведет? – не унимался однорукий Ондрейка. – Дюже боязно и хлад стоит смертный, терзает плоть, аки лютый бес.

– Веруйте, – Парфений многозначительно поднял вверх сложенные в двуперстии пальцы, – тогда и в морозе будете стыть, да не околеете, и в огнь войдете, да не спепелитесь!

– Тоды вели мальцу костерок палить!

– Хоть бы пяты отогреть, совсем от ног отстают.

– Да помолиться, дабы лукавый не принялся кастить!

– Хлебца, хлебца гретого пожевать!

– Буде языками балакать! – окрикнул калик старец. – Хуже баб раскудахталися!

Нищие зароптали, застучали об снег палками. Но их угроза не произвела на Парфения никакого действия.

– Истинно глаголю, блудные дети, что забыли вы слова Спасителя нашего! Аз, грешный и недостойный, напоминаю Его сущий глагол: «Аще кто хощет ко Мне ити, да отвержется себе». Тако! Разумеете?

Странники замолчали и, присмирев, стали молча садиться в снег на сумы-кромы. Малец подошел к старику и, обнимая за шею, тихо шепнул на ухо:

– Я мигом хвороста насобираю да еловых веток надеру! Дозволь…

– Не страшно во кромешную тьму ступать? Все равно, что во адовой бане выпариться!

– Не спужаюсь, – малец покачал головой. – Мигом обернусь.

– А коли волки? Или того хуже, бес полуночный перед тобою предстанет? – тревожно зашептал старик. – Не успеешь и знамения крестного положить на чело, как он душу вымет, да по ветру пустит. И мы без тебя куды? Как до Москвы добираться станем?

***

Пробудившись поутру, калики стали медленно разминать промерзшие и превратившиеся в снежную кору зипуны и порты, потом подниматься на ноги, чтобы окончательно отогреться на живом ходу.

Старик Парфений важно растирал заледеневшую бороду скрученными, покрасневшими от холода пальцами. Затем крикнул мальца:

– Скажи-тка, Алешенька, все ли бальки Христовы пробудилися, да белу снегу поклонилися?

– Нет, дядька Парфений, Ондрейка лежит.

Старик взял мальчика за руки и, подойдя к лежащему калачиком нищему, легонько толкнул его палкой. Ондрейка не отозвался.

– Посмотри-тка, почто наш однорученька не пробуждается?

Мальчик нагнулся над окоченевшим телом и, потеребя Ондрейку за нос, стянул со своей вихрастой головы огромный, нахлобученный по самые глаза суконный колпак:

– Окоченел…

Старик встал на колени, пробежал пальцами но застывшему лицу, затем ухом приложился к губам:

– Преставился.

Слепцы подходили к покойному, снимали шапки и отдавали земные поклоны. Затем подняли Ондрейку на руки и, подойдя к ближайшему дереву, привязали к нему тело веревкой, а затем закидали принесенными мальчиком ветками.

 
Из-за моря, из-за леса возворачиваются,
Ждут да и дожидаются.
А тебя, Ондреюшка,
Не дождатися, и не возвернути…
 

Парфений, подражая церковному песнопению, торжественно и густо затягивал слова, помахивая, словно кадилом, ветхой шапкой из овчины. Нищие, вслед за ним, подхватили причеть, распевая его на два голоса:

 
Так завейтеся ветры буйныя,
Разнеситеся снега белыя,
Разойдитеся леса дремучия,
Раскатитеся горы,
Божьи камешки…
 

Окончив требу, скоро перекрестились, взялись за веревку, и пошли прочь. Алешка-поводырь, идущий с Парфением впереди, долго молчал, ожидая, что старик скажет сам, объяснит, почему калики не схоронили Ондрейку по христианскому обычаю, а бросили мертвого посреди леса. Но Парфений молчал, и лишь изредка по-стариковски шевелил губами, подставляя лицо лучам взошедшего солнца.

– Так что же, дядька Парфений, мы Ондрейку так и оставим подле дерева, зверям на съедение, а сами в чертоги царские пожалуем? – мальчик с укоризной поглядел на старика и, раздосадовав его молчанием, с силою дернул за рукав зипуна. – Слышь, дядька Парфений, давай воротимся, пока отошли недалеко, костер запалим, да хоть на малую яму земли отогреем. Тоды по-людски дядьку Ондрея схороним. Хороший он был… – Мальчик задумался, вспоминая, как однорукий Ондрейка мучаясь, вязал ему соломенных кукол, да плел лапти из лыка. – Воротимся, а то ей Богу, брошу вас и хоть куды убегу. Хоть к самим татарам!

– Что-тка, миленькой! – старик ласково погладил мальчика по волосам. – Не проворим отмерять ножками и пары верст, как сама собою расступится под Ондрейкою нашим мать-земля, в себя примет, да камушком Господним припрет! А нам туды соваться нельзя, великий грех к наготе земли-матери прикасаться.

Впереди, на занесенной снегом непроторенной дороге, показались груженые мешками сани, рядом с которыми лежала лошадь с перебитыми передними ногами. Плюгавенький мужичонка, везший на ней муку, хлопотал перед поклажей, колотя стонущую кобылу по голове коротким еловым суком.

– Ай-ай, родимая, почто же ты, отродье кособрюхое, на полпути обезножила! Дошла бы до Слободы, там бы себе и колела! Тепереча получается, что сани на себе придется тащить?

Калики обступили возницу, и, ощупав руками воз, заговорили меж собой. Наконец, вперед вышел нестарый, с сильно заросшею волосами головой, невысокий коренастый мужик. Чуток покряхтел, переминаясь с лаптя на лапоть, и степенно сказал:

– Ненадочко столь грузить. Ужо и наст ложится, а внутри снежок мягок. Вот эндак с пригорка сани покатилися, да кобыльи-то ноженьки и прищучили.

После его слов вперед выступил другой: ссутулившийся, словно иссохший слепец, перемотанный в разноцветные тряпицы и лоскуты. Поклонившись до земли, стал неспешно показывать руками, как случилось провалиться кобыльим ногам под наст.

– Эй, дурья башка! – завопил возничий. – Какого лешего клешнями машешь? Мне что ль показать хочешь, так я и сам все видел, а дружкам своим маши не маши, не разглядят ни хрена!

– А мы, милой человек, не тебе и не себе, а самому Богу рассказываем да показываем, как приключилося энто, – выступил из-за иссохшего калики Парфений. – Нас послушай-тка, глядишь, и твоя жизнь не будет себе по кобыльему ноги гробить!

– Ты бы, Богдашко, в башке серьмяшка, вначале поразмыслил, а уж потом говорил. Господь-то всеведущ! Ему и без ваших скомороший обо всем на свете ведомо! А с вас один прибыток: в сани впрячь, да дотащить поклажу до Слободы. Зато хлебом бы накормил вволю!

– И рады бы тебе помочь, да не могем, – Парфений опустил голову. – Поспешать надобно, шибко поспешать.

– Вот балда! – расхохотался возничий. – Куды вам, убогим спешить? Кто вас окромя могилы ждать может? А она баба терпеливая, поаминет, да и дождется!

Старик поклонился на четыре стороны и с укором сказал:

– Царь в пресветлом граде Москве ждет! Пойдемте, и без того заговорилися.

Заслышав слова старца, Алешка зазвенел в колокольчик, и замерзшие калики стали с охотою нащупывать веревку и становиться друг за дружкой в ряд.

– Постой, дедок! – испуганно завопил возничий, бросился вслед уходящему Парфению и вцепился в его плечи. – Почто к царю собрались? Кто надоумил?

Старик усмехнулся:

– Знамо кто, Богородица открыла!

– А теперь, значит, и меня к вам послала! – радостно воскликнул возничий. – Чегось в Москву идти? Нету там батюшки, и не скоро в ней объявится!

– Да ну? – ахнули калики. – Куды ж он делся?

– Куды-куды, раскудыхтались! Этого вам никто не открыл? – возничий вцепился в веревку и дернул ее на себя. – Впрягайся в сани, на царев двор и повезем хлеб!

– Так в Москве двор-то, – смущенно прошептал Парфений.

– Эх, лапотники! В Москве к заутрене звонили, а на Вологде звон слышали, – возничий подошел и стал распрягать стонущую лошадь. – Почитай, как месяц царь в Слободе!

– Ну? – удивился Парфений. – Тебе почем знать?

– Внимай: у думного дворянина Григория Лукианыча Скуратого я, Семион Дуда, личный холоп!

Груженные хлебом сани медленно ползли по заснеженному лесу, оставляя за собой на снегу от полозьев широкие вьющиеся ленты, которые, уходя вдаль, бесконечно вились друг подле друга, и никак не могли соединиться вместе.

***

По прибытии в Слободу Семка сопроводил странников в подклеть, да припер там засовом, приказав дворовому мальчику Ермолаю приглядывать за убогими, а коли начнут буянить, то кликать Кузьму, чтобы как следует поучил уму-разуму. Сам, зная царскую любовь потолковать да позабавиться с юродами да нищенствующей братией, схватил старика за шиворот и, не мешкая, потащил его к государю.

Привязав Парфения кушаком к лавке, Семион проскользнул в царские покои, огляделся. Найдя Иоанна в веселом расположении духа, присел на корточки, принимаясь по-заячьи скакать у его ног.

 
– Зайчики-китайчики —
Головы роняем,
Хвосты задираем,
Глаза колупаем!
 

Иоанн ласково посмотрел на шута, погладил по голове. Затем, скользнув пальцами вниз, поймал его за ухо и стал медленно подтягивать к себе:

– Почто, дурачок, царевой мысли течь помешал? Или мыслишь, что моему сердцу от паскудства веселие будет? Пошел прочь!

С нарочитым недовольством царь оттолкнул его в сторону, но Семка не упал, а ловко перескочил на карачки и принялся подле крутиться по-собачьи:

 
– Я маленький холопчик,
Влез на столбчик,
В дудочку играю,
Христа забавляю…
 

Царь рассмеялся и поманил Семку, заставляя служить и танцевать, как собаку. Натешившись, хмыкнул:

– Пожаловал бы мясной костью, да нынче Великий пост! Обойдешься копеечкой!

Холоп жадно поцеловал царскую руку, прижался к ней щекой и зашептал:

– Калики к тебе пришли, государь. Слепые, драные, обмороженные, страшные, словно выходцы с того света. А мальчик ихний, поводырек, истинно живой покойник! Все смотрит, спрашивает, а у самого кожа прозрачная да синяя, как у мертвяка!

– Так вели их метлами гнать! Я вас собак, на что расплодил? Или без меня не только татей, но и паршивых овец испугались?

– Не можно, государюшка, не можно, родненькой их прогнать, – запричитал Дуда. – Лихо будет, проснется одноглазое, встанет у изголовья и будет по ночам душу пить. Не прогоняй юродцев запросто, умилостивись, побалакай.

– Отчего ж их прогонять нельзя? – удивился Иоанн. – На земле мне все позволено, как Богу на небе. Здесь права воля моя!

– Нет, батюшка, не все, – Дуда посмотрел в немигающие змеиные очи царя. – Богородица их послала. Чудо! Али знамение?

Иоанн подошел к нерукотворному образу Спаса:

– Веди!

Глава 18. Бездна последняя

Обмороженные ноги совсем не слушались. Переступая с трудом, Парфений стучал пальцами по ногам, пытаясь отогнать ломоту. Но боль не отступала, с каждым шагом становилась нестерпимей и, едва переступив царский порог, старик упал, расшибая лицо в кровь.

Парфений подполз к ногам Иоанна и, ухватив царя за колени, заплакал:

– Исус, Сын Давидов, помилуй мя…

Иоанн милостиво улыбнулся:

– Что ты хочешь от меня? Уже ли прозрения просить шел?

– Прозрения, царь, прозрения…

– Коли мог бы пожаловать… – Иоанн задумался. – За этим, глаголешь, Богородица являлась?

– Истинно, – старик ткнулся лбом в царские ноги.

Иоанн ласково коснулся бесцветных глаз слепца:

– Прозри! Вера твоя спасла тебя!

Парфений в ужасе отпрянул от царя:

– Что ты, батюшка! Или ты – Христос, чтобы меня зрячим делать? Одна сия мысль грех страшный!

Иоанн вздрогнул.

– Неужто ты, овца паршивая, пришел меня искушать? – разгневавшись, царь ударил старика по лицу. – Или решил испытать мою веру?

Царь поднялся с кресла, вновь подойдя к образам, заглянул в суровые очи Спаса. Смирив ярость, сказал:

– О видении правду сказывай. Ложь почую, железом пытать стану!

Старик встал на колени и, поминутно крестясь, принялся говорить сбивчиво, то и дело произнося слова навзрыд:

– Славили мы по Рождеству, от деревеньки до деревеньки, только что ни двор – горюшко, что не изба – поминки. Видано ли такое на Руси? Однако ж идем дальше, псалмы поем, Бога народившегося величаем, да на восход кланяемся, гадая, проберет ли кого морозной колун, али смилостивится Господь, да погреет Своим дыханием. Шли мы так, да с дороженьки и сбилися, куда идти – не ведомо.

Гляжу-тка, а Пресвятая Дева на ките плывет, посуху, аки по морю! Под ногами ее луна, и на главе венец из двенадцати звезд сияет! – Парфений перекрестился и обхватил царские ноги. – Только вслед Нее волки бегут, дабы пожрать надежду на спасение наше. Рвут, окаянные, кита-рыбу. Плавнички-тка поотгрызены, хвост еле шевелится, вот-вот умрет от окаянных царь-рыба, пропадет и Пречистая, – старик замолчал, растирая по лицу слезы.

– Без утайки поведай! – Иоанн ласково коснулся лба калики. Парфений вздрогнул, почувствовав, как пронзают чело его ледяные мертвенные пальцы.

– Глаголет Богородица: коли не прозреет царь, что волки лютые суть его опричники, а рыба великая – святая Русь, да ежели не покается, то сгинет его царство, и за грех его перейдет род!

Иоанн рассмеялся, но не по-доброму, а лютым скрежещущим смехом:

– Шелудивый ты пес поповский! Подучен владыкою, да ко мне подослан, дабы смутить волю мою? На опричнину замахнулись? Врешь, шельма, не выйдет! Истинно глаголю, разворочу ваш поповский улей, да головешками горящими закидаю! На земле у меня жариться станете, как во аде!

Царь схватил стоящий подле кресла посох с кованым наконечником, и что было сил, ударил старика в живот:

– Теперь, старинушка, внимательно слушай, что тебе Богородица будет сказывать. Да не забудь запомнить, хорошо ли поют ангелы на небеси? Али уши заложило? – Иоанн вогнал посох глубже, и принялся покачивать его из стороны в сторону. – Признаешься в сговоре, шевелить перестану, на подославших укажешь – выну из тебя жало мое!

Зажав руками живот, Парфений корчился на полу, не произнося ни слова.

Иоанн нагнулся и с презрением заглянул в неживые глаза:

– Что, провидец-то наш не из живаго духа и даже не из камня сработан, корчится, словно на иголочке муха!

Преодолевая боль, старик потянулся к царю и, уцепившись окровавленными пальцами за его руку, прошептал на ухо:

– Сами, как живые камни, устрояйте из себя дом духовный, священство святое, чтобы приносить жертвы… – Парфений тяжело вздохнул и затих, не успев договорить главного.

– Собаке собачья смерть! – Иоанн оттолкнул старца ногой. Хотел кликнуть холопа, но пересохший язык пристал к гортани, приставая напрочь, словно приложили его на морозе к железу. – Никак отравили, извели-таки ж окаянные?!

Иоанн попытался встать, но тут же рухнул на кресло, поджимая обожженные пятки; глянул под ноги и взвыл зверем – внизу, вместо начищенного до блеска дубового пола, словно в кузнецком горне шипели раскаленные уголья, а под ними, внизу, черная ледяная бездна. Из нее, словно облачко, медленно поднималось женское лицо. Высохшее и почерневшее, с растрепанными седыми волосами, оно кружилось вокруг скованного ужасом царя, пока не обросло живой плотью, ветхой и морщинистой, на глазах превращаясь в нагую старуху.

– Ванятка, да ты никак помираешь? Небось, страшно теперь? – старуха прошлась по углям и села подле царя. – Признаешь, али нет?

– Ма-а, – промычал царь.

– Марфа, – кивнула головой старуха, – не забыл кормилицу свою, да и я о тебе помню. Не приду к тебе боле. Не пытай, почему, – Марфа тяжело вздохнула. – Сейчас бесы пожалуют, станут грешнаго терзати: кости дробить, да жилы тянуть. Помолиться бы, да не могу, Ваня, душа от кровушки убиенных да замученных тобою истлела. Тако Господь судил, что кровопивцу своим молоком вскормила.

Старуха поцеловала Иоанна сухими, будто истлевшими губами, и рассыпалась по его телу горсткой холодного пепла.

«А, проклятые, не дамся добром! – при виде подкрадывавшихся к нему бесов, черных, с мерзкими свиными рылами и красными угольками вместо глаз, царь изо всех сил сжал в руках посох. – До последнего биться стану, хоть одного, да скину вниз, в геену огнену… не одному же пропадать…»

***

– Держи, Федька, держи руки! – кричал Вяземский, всем телом навалившись на бьющиеся в судорогах ноги царя.

– Сам бы попробовал за руки подержать! – зло огрызнулся Басманов. – У него кинжал кесарев, исполосовал ужо все ладони!

– Выдергивай к едреной матери! Поранится государь, опосля с самих головы снимет!

– Одолели, совсем одолели бесы! – рыдал Иоанн. – Марфушка, хоть ты приди, дай ты мне распятие золотое, али медное, лишь бы отогнать нечистое отродье! – Царь пучил глаза и, плюя опричникам в лица, радостно хохотал. – Как, бесы, святая водица? Жжется? Истинно, жжется, аминь!

Наконец, высвободившись из ослабших рук Басманова, Иоанн с размаху саданул ему кинжальной рукоятью в лоб.

– Убил! Ей Богу, мозги наружу полезли! – Федька схватился за окровавленную голову и с воем повалился на пол.

Иоанн выдернул из-под Вяземского ногу, и принялся молотить кованым каблуком по княжеской голове, беспорядочно тыча в Афанасия кинжалом:

– На аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия…

Наконец израненный Вяземский сдался и отпустил царевы ноги. Иоанн тут же вскочил с кресла и бросился к выходу.

Столкнувшись на пороге с входящим Скуратовым, радостно его обнял и, отметив троекратным лобзанием, заговорил по горячечному быстро и сбивчиво:

– Радость великая на земле Русской, Малютушка! В лютой сече одолел окаянных, разбил свиные рыла, унизил гордыню бесовскую! – глаза Иоанна судорожно бегали, словно пытаясь выхватить за спиной Скуратова прятавшиеся от взгляда тени. – Только выгнать пока не смог. Ослаб я, Малютушка, занедужил, – Иоанн оттолкнул Скуратова, сделал пару шагов и рухнул, как подкошенный.

– Ко мне, подымать государя! – закричал Малюта унимающим кровь опричникам. – Зализывать раны после станете!

Царя положили на большую, заправленную мягкой периной, кровать, велели кадить ладаном и денно и нощно читать над болящим Псалтырь.

– Счастливый ты, Григорий Лукианыч, – наконец сказал Вяземский. – И в горячечном бреду тебя признал!

– Оттого и признал, что служу ему по-собачьи! – огрызнулся Малюта. – Это вы за красные глаза да за румяны щечки в царевых любимчиках ошиваетесь, а Скуратов государя ради по уши в крови увяз! Коли потребуется, по одному цареву слову захлестну кровушкой всю землю русскую, окрещу, как Господь потопом!

– Будет пыжиться! – Басманов посмотрел на Скуратова сверху вниз. – Мы не меньше твоего государя любим, а уж на что готовы пойти, одному царю да Богу известно!

– Однако ж, третий день бредит, – Вяземский посмотрел на Скуратова. – Совсем худо.

– Надо бы в Москву, за Елисеем послать, – поддержал Афанасия Басманов.

– Только здесь еще проклятого волхва не хватало! – отрезал Скуратов. – Не потерплю, чтобы царев двор проклятый чернокнижник своим дыханием поганил!

– А как помрет царь? – лукаво спросил Вяземский. – О сем ты подумал, Малюта? Молчишь? Да в тот же день боярские холопы, а вместе с ними и вся земщина нас на колы вздымет!

– А тебя за особое рвение первым колесуют! – рассмеялся Басманов.

Малюта задумчиво посмотрел на мечущегося в бреду Иоанна:

– Делать нечего. Посылай за волхвом!