Текст книги "Камни Господни"

– Значит, и от меня уйдешь?

– Уйду, Данилушка, Богом клянусь, уйду! Смертью грозить станешь, все равно не остановишь!

Глава 2. По живой воде

Легкий струг с раскинувшим крылья резным соколом на носу, словно сани, скользил по маловодной Каме, не набравшей сил от хоронящегося по северным лесам да ложбинам еще не растаявшего снега.

– Чудно! – восторгался Василько, – по реке идем, аки посуху. Ни волн не гоним, ни воды не плещем. Почитай, так же, как и в Орел ехали, только топереча за нами следов-то не видно!

– Не приведи Бог! – покачал головой Савва. – Сколь горя в Орле пришлось перенесть. Самих Господь чудом поберег.

– Будет пужать, – отмахнулся казак. – Зато Строганов богатою казною пожаловал, да запаса зелейного вволю отмерил. И пуль, и пороху вволю, как на войне с туркой. Теперь пали – не хочу! Я вон, еще легчайшей кольчужкой да мисюркой разжился!

Василька с гордостью напялил на голову небольшую кожаную шапку, отделанную клепаными чешуйками и большой железной чашкой наверху.

– Как доспех?

– Почто миску на голову пялишь? – засмеялся Карий. – Думаешь, и впрямь защитит?

– Со святыми угодниками убережет! Давай на спор, Данила, звездани мя по голове кистенем, враз сомненица отлетят!

– А ежели душа в рай? – пробурчал Снегов. – Или того, опять умом повредишься!

– Ты, Савва, мужик добрый, только слегка недоделанный! – съязвил казак. – Оно и понятно, столь годов живать, да отродяся живой бабы не испытать. При таком житии скотинке и то белый свет опостылет, что же про грешное семя адамово баять!

С казаком Снегов спорить не стал, молча повернулся и ушел с носа к рулевому.

– Скажи-ка, Брага, дойдем ли сегодня до городка Чусовского?

– Куды там! Почитай, по Каме от Орла до устья Чусовыя реки верст восемьдесят с гаком будет, да по Чусовой верст пятьдесят. Была бы еще река полная, могли бы и поднажать, а так только в оба гляди, не то на мель сядешь, али об камень стукнешься.

Брага Моисеев, опытный строгановский кормщик, разгладил рукою растрепавшуюся по ветру жидкую бороденку, и с достоинством замолчал.

Весна выдалась ранняя. Тяжелая, с разлапыми елями и столетними соснами, Парма еще не освободились от стелящегося иссеченным полотном бурого покрова снега, но по реке уже во всю гуляли пришедшие с юго-востока теплые ветра, несущие густой аромат обновившейся хвои и лопавшихся от солнечной истомы перезревших клейких почек.

Данила дышал полной грудью, с удовольствием смотря на такие разные камские берега: то пологие, пустынные, заунывные, то резко встающие на дыбы, выворачивая и обнажая земное нутро с ее жесткими каменными гранями, да застывшим напряжением сцепившихся почернелых корней.

Кама становилась раздольнее, шире, решительно раздвигая рваные берега, с длинными песчаными отмелями, хищно выступающими клювами мысов и бесконечной россыпью еще не скрытых половодьем островков, покрытых чахлыми деревцами и редким кустарником. Строгановский «Соколик» подходил к слиянию Камы с Чусовою.

Уже смеркалось, когда кормщик Брага поворотил струг к ближнему островку, зычно покрикивая гребцам:

– А ну, робятушки, дави ласковей, аки девку на стожку, не то хряснемся у бережка о каменья!

В предвкушении отдыха и винной чарки гребцы довольно зашумели, принявшись табанить веслами, мягко подводя «Соколика» к каменистому берегу.

– Все, робятушки, Христа ради причалились! – кормщик перекрестился, поклонясь принявшему струг берегу. – Верещага! – крикнул сухонькому мужичку, с облезлой беличьей головой, – будет глазами лупить. Сигай в воду, да за конец подтягивай!

Затем Брага подошел к Карему и, прокашлявшись, стал степенно докладывать:

– Больший путь, стало быть, позади. Ровно шли, не поспешая – река худая еще, не напиталася живою водицею вволю. Для покоя ночного сей островок выбрал: и голодушный медведь не потревожит, да и вогулец реки не жалует, в воду лишний раз не сунется.

– Будь по-твоему, Моисей. Ночью на Каме сидим, а рассвет встречать на Чусовую пойдем, – ответил Данила и, взойдя к борту струга, ловко спрыгнул на выступавший над водой прибрежный камень.

На берегу валялись прибитые волнами скользкие коряги, да почерневшие ветви, оторванные с мертвых деревьев еще зимними бурунами. Играя своею лютою силою, долго носили их по речному льду, забавляясь, отшвыривали прочь толстые сучья, выгибали в пауков тонкие еловые лапы. Затем, цепляя друг с дружкою, гнали ледяные перекати-поле по стылой реке, заставляя трепетать застигнутых бурею путников перед проносящимися в слепящем снеге бесовских саней.

Мужики запалили костер, выпили по чарке водки, выданной для сугрева Григорием Аникиевичем, откушали хлеба с солониною и, постелив шкуры, улеглись спать наземь – после Святой Пасхи землица стала безгрешной, не застудит и не уморит, и возлежащего на ней к себе не заберет.

– Благодать звездная… И в брюхе не пусто, и на душе светло, словно исповедался! – завалившись на бок, Василько пошерудил вицей пышущие жаром уголья.

Карий поднял руку вверх, призывая к молчанию.

В темноте послышались неясные шорохи, да еле слышный треск валежника.

– Крадется кто? – Василько приподнял самопал, наводя ствол на качнувшийся кустарник. – Пальнуть, али выждать?

Качнулись ветви, под тяжелым шагом отчетливей затрещали сучья – из темноты показалась лосиная голова, с широкою горбоносою мордой, длинными ушами и тоненькими, будто шило, рожками-бугорками. Лось фыркнул на дым, мотнул головой и уставился на людей любопытными глазами.

– Не зря святых угодников помянул, свежатины наедимся!

Василько прищурил глаз, угадывая попасть лосю в сердце, но Карий выстрелить не позволил, рукою приклонив самопал к земле.

– Дай ему, Василько, пожить-погулять, пореветь по осени, да с другими сохатыми в поединке схлестнуться. Видишь, лещеват еще, спичак-первогодок…

Лось переступил ногами, подался вперед, вытягивая шею с кожистой серьгою, фыркнул губами, растворяясь в неверных очертаниях ночи.

– Иди-иди, – крикнул Василько вслед, – да всей лесной твари поведай, кому жизнью обязан!

Костер догорал. Вместо потрескивания горящих углей теперь слышалось в прошлогодней листве негромкое шуршание мышей, да шепот ветра в еловых лапах. Повеяло просачивающимся сквозь одежду влажным холодом. Тяжелое небо начало медленно высветляться к востоку. Над сонными водами Камы стелился густой белесый туман.

Глава 3. Старшой брат

Струг подошел к городку, когда солнце уже стало клониться к вечеру, и на землю ступили долгие весенние тени. Ветерок, легкий, попутный, уснул на разлапых прибрежных елях, оставив гряду розовеющих облаков недвижно висеть над деревянными кровлями городка, сонно следя, как тают их отражения в темнеющих водах Чусовой.

Неспешно подойдя и поворотясь боком, судно тихонько приткнулось к добротной пристани, и встало, словно у привязи конь.

– Гляди, как у старшого Аникиевича все прилажено! – восхитился казак заведенным порядком. – Людишки не бестолково снуют, службу знают исправно. Кораблик, и тот встал, как в скобу засов! Стоит да не шелохнется!

– Погодь, узнаешь ишо порядки, – недовольно буркнул идущий с большим кулем на спине Верещага. – Самого приладят, что продохнешь, да не шелохнешься.

Караульный, еще издали заметив подплывающий струг, в знак особой важности дал холостой выстрел из пушки, а посему прибывших в Чусовую гостей «Соколика» у причала встречал сам Строганов.

– Сын точно отец! Вылитый Аника, только ежели годков десятка три поубавить, – шепнул казак. – Вот уж воистину яблочко от яблоньки падает недалече.

Яков Аникиевич, в заношенном зипуне, строго осмотрел прибывших и, кивнув на Данилу, спросил:

– Ты будешь Карий?

– Другие кличут так, – ответил Данила, остановившись против Строганова.

– Эти с тобою? – Яков Аникиевич кивнул на казака с послушником.

– Со мною.

Строганов с высоты деревянного помоста изучающим взглядом осмотрел прибывших:

– За мною ступайте. Истома! – крикнул приказчику. – Проследи, чтобы припасы зелейные, присланные от брата нашего, были бы посчитаны да записаны в книгу под цифирь.

Яков Аникиевич повернулся и пошел в терем, укрепленный толстыми в два бревна стенами с высокой, приспособленной под огневую стрельбу, крытой башней.

– И впрямь суров! – подмигнул казак Савве. – Держи крепче подрясничек, а то задерет полы, и за так от души всыплет!

От свежеструганных досок пахло хвоей, душистой смолой и лесом. В красном углу, перед дорогими, выписанными из Москвы и Царьграда иконами, мерцает неугасимая лампада. Пол чисто выскоблен, без ковров, даже не прикрытый рогожею, лавки так же стоят голыми, без полавочников, и лишь на столе – скромный льняной подскатертник. Не купеческая горница – монастырская трапезная!

– Отужинаем, чем Бог послал, – Строганов не спеша подошел к столу, подавая знак нести ужин.

Проворный хлопец расставил по столу деревянные миски, подал ложки, из печи горшок с пшеничной кашей, сдобренной конопляным маслом, да кувшин овсяного кваса, и только затем выставил свежий каравай.

Ели молча. Проголодавшийся казак уплетал-таки безвкусную, сваренную на воде пресную кашу, с тоской вспоминая обильный и разносольный харч у Григория Аникиевича в Орле.

«Вот кто на Чусовской землице настоящий упырь! – мелькнула у Васильки крамольная мысль. – Такой, знать, работает, деньги считает да постится. Оттого егонные мужики умом-то и повреждаются…» Казак посмотрел на Строганова исподлобья: «Ничего себе, вольная да хлебосольная православная землица. Хорошо здесь всякому, да не как Якову…»

Окончив есть, Строганов встал, прочитал молитву и приказал служившему за ужином холопу уложить казака и послушника почивать, а сам остался с Данилой наедине.

– Читал о тебе в письме у Григория, – неспешно, расставляя слова, произнес Яков. – Хорошо пишет, складно.

Купец испытующе посмотрел на Карего:

– Но мне ты и без того глянулся. На людей у меня нюх чуткий!

Данила усмехнулся.

– Что ж такого, себе на загляденье, учуял?

– Да хотя бы то, что сюда пришел, зная характер строгановский. Мог ведь я, дабы твою гордыню смирить, тебя и высечь, да поморить в яме. Или за то, что жену братову бесчестил, предать смерти. И не убоялся.

– Так и я мог тебя убить. Прямо на пристани. А потом в реку – и поминай, как звали. А ты впустил меня в свой дом и тоже не убоялся.

***

Карего поселили в просторной избе, специально поставленной Строгановым для особых гостей. Большие, закрытые слюдой окна, высокие, в два человеческих роста, стены, покрытая изразцами печь, пол, заботливо обитый для тепла войлоком. Данила скинул сапоги, и не спеша прошелся по избе. Резной стол, с парой литых подсвечников, над которым помещалась полка под книги или списки, массивное кресло для отдыха, вдоль стен – широкие, удобные лавки с приголовниками, чтобы гостю было удобней вздремнуть, когда вздумается.

Тихонько скрипнула незапертая дверь – на пороге показалась молодая розовощекая баба, одетая в красную расшитую узорами рубаху, и в накинутой поверх нее опашне.

Баба деловито перекрестилась на образа, скинула верхнюю одежду и неспешной походкой пошла к сундуку – стелить Карему постель. Она ловко придвинула к стенной лавке широкою скамью, сверху положила перинку, заправив ее льняной простынею, а сверху накинула легкое беличье одеялко, положив к изголовью пару маленьких атласных подушечек.

Закончив с постелью, баба встала подле нее, как вкопанная, и стыдливо опустила глаза.

– Тебя как зовут? – спросил Данила.

– Марфуша.

– Чего же ты, Марфуша, еще ждешь?

Лицо бабы пунцово вспыхнуло, она улыбнулась и, скидывая на пол рубаху, открыла Карему свою жаркую, манящую наготу.

– Тебя никак Яков Аникиевич прислал? – усмехнулся Карий.

Марфуша лукаво посмотрела на Данилу и нарочито смиренно поклонилась:

– Сама пришла… дабы плотью не томился… Небось по бабе-то соскучился?

– Соскучился, Марфуша, еще как соскучился, – Данила подал бабе лежавший у дверей охабень. – Смертельно устал я, Марфушенька. Завтра о сем потолкуем, утро вечера мудренее, а день ночки честнее.

Баба недовольно напялила рубаху и, не застегиваясь, накинула на плечи охабень:

– Как знаешь… Я бы хорошо приласкала.

– Ступай, Марфуша, – сухо ответил Карий, протягивая бабе деньги, – прими копеечку. Знатно мне постель постелила, надобно на ней и выспаться подоброму.

Марфуша зажала серебряную чешуйку в кулачок, хмыкнула и поспешно вышла из избы.

«Ну, купец! Ай да Строганов – решил меня хоромами заманить, да через бабью ласку приручить!» —

Данила заложил дверной засов и подумал, что судьба уже свела его с тремя купеческими братьями, только в отличие от сказки, проведя его путь от младшего—к старшему.

Сон не шел, но мучительная дремота одолела быстро, заставляя то забываться, проваливаясь в скользящую темноту, то, вздрагивая, возвращаться назад на бессонное ложе.

***

– Погляди, Яков Аникиевич, как кровь в человеке лютует! – Истома указал перстом на Данилу, на следующее утро плывущего посреди Чусовой. – Истинный крест, лютый зверь, а не человек!

– Принеси-ка овчинный покров, – Строганов снисходительно посмотрел на приказчика. – Пойду на лодочке покатаюсь…

Яков помог забраться пловцу в легкий, остроносый стружек, и протянул сшитое из овечьих шкур покрывало:

– Хороша водица?

– Да как родился на свет заново.

– А Марфушка, стало быть, не по вкусу пришлась. Что так?

– Больно смелая, – засмеялся Карий. – Чуть не снасильничала, насилу отбился!

– Добро, Данила! – Строганов серьезно качнул головой. – Дам тебе девку непорочную, да без изъяна!

– А что, ежели с ней потешусь, да и брошу? Тогда как?

Строганов с удивлением посмотрел на Карего:

– Тебя никто и не неволит. С моими деньгами да под мое слово женихи вмиг сыщутся. И попрекнуть никто не посмеет!

– Не пойму, за что же такая строгановская милость? – удивился Данила. – Али и вправду денег не жалко?

– Ты моих денег не считай, – обрезал Яков Аникиевич. – Хочешь узнать, так напрямую и спрашивай! Тако мыслю: и ты службу вернее справлять станешь, да и девка от тебя добрый приплод принесет. Своей-то мякины у меня и без того достаточно.

Строганов задумчиво посмотрел на Данилу:

– Мне бы сотню таких молодцов как ты, за полгода Сибирь бы под себя подмял!

– Кликнул бы казаков на Волге. Там нынче вся гулящая Русь собралась, вот где настоящая сила!

– Кликнуть-то можно, только вот каким эхом сей клич в Москве отзовется…

Плыли молча, наблюдая, как поднимающееся солнце гонит прочь марева, как бывшие неясными и изменчивыми береговые очертания обретают свой истинный, неискаженный вид.

– Паренька тебе дам. Толкового проводника, пастушонка. Смышленый малый, места здешние хорошо знает, – Яков Аникиевич поворотил лодку к берегу. – Настороже быть надобно, Данила! Перебежчики говорят, зашевелился по весне Пелым, нынче собирает князь Бегбелий лучших воинов – отыров. Значит, не к войне готовятся, к набегу. Скоро, очень скоро грядет на эту землю большая кровь…

Глава 4. Пути-дороженьки

– В шкуру овечью облачился, волча ненасытное… – пробормотал Истома, наблюдая за плывущей к пристани лодкой.

– Не ступал бы ты на волчьи пути-дороженьки, авось, и милует Бог, – шепнул подошедший к приказчику Василько.

Истома вздрогнул и, поворотясь, пугливо перекрестился:

– Чур, меня! Упаси, Господи, от казацкого отродья, да от лихого негодья!

– Чем тебе, добрый человек, казачки досадили? Али холопского пса чужая вольность пужает? Так Божья она, даровая, бери, сколь шкурой вытерпеть сможешь!

– Земля-то слухами полнится да баснями стоит, – Истома брезгливо скривил рот. – Ты, говорят, в Орле-городе повитуху до смерти умучал, а ваш тать, Карий, женку Григория Аникиевича за срамные места щупал.

– Не, брехня!—усмехнулся Василько. – Это он приказчика Игнашку за нерадение, за мудки в сенях подвешивал!

Истома побагровел и, потрясая кулаком возле лица Васильки, злобно раскричался:

– Воистину, вы, казаки, не русские люди, а отродие чертово, из бесовских подменышей на христьянской крови понаросшее!

– Шел бы отсель, – Василько прикусил ус. – Не ровен час, в охапку-то сгребу, да в Чусовой выполощу! Водица в ней холоднешенька, вмиг занедужишь грудью. Почахнешь малехо, да и помрешь. А с меня, казака, какой спрос? Строганов, конечно, пожурит, может, для порядку, плетей всыплет. Так опосля сам же чарку и поднесет!

Истома опасливо попятился назад, плюнул наземь и скрылся за воротами купеческих хором.

– Любо с приказчиками балакать, понятливые хлопцы! – Василько довольно потянулся и зевнул.

Спросонья к пристани подбежал Снегов: заспанный, почти раздетый, со всклокоченными волосами. Заметив со двора стычку Васильки со строгановским приказчиком, очертя голову бросился на помощь.

– Чего случилось? – перевел дыхание Савва.

– Чего-чего, – передразнил казак, – дрыхаешь, как девка на выданье!

– Данила куда подевался?

– Глазенки-то разуй! – казак ткнул пальцем по направлению реки. – Вон, со Строгановым к пристаньке подгребают.

Савва недоумевая посмотрел на Васильку:

– Почто в овечью шкуру завернут? Да и никак мокрый…

– Так в реке купался! – видя замешательство послушника, расхохотался казак.

– Вон оно что… – послушник посмотрел на разутые ноги и, смутившись, пошел прочь.

– Эй, Савка! – окликнул казак. – Смотри, куда прешься! Это ж строгановский двор! Ворочайся в избу, а то, неровен час, Истомка с тебя штаны спустит, да и прикажет холопьям вицами под шумок отодрать!

Подошедшему Строганову Василько лениво отдал поклон и, пытливо заглядывая в глаза, спросил:

– Верно ли, Яков Аникиевич, что у тебя в городке казачки рехнувшиеся томятся?

Строганов сурово глянул на казака:

– У кого выведал? Правду сказывай, не юля!

От неожиданного дерзкого медвежьего напора казак подался назад, стягивая с головы шапку.

– Так в Сольвычегодске сам Аника Федорович про то сказывать изволил. Истинный крест!

Ища подтверждения, Яков Аникиевич посмотрел Карему в глаза:

– Ладно, были казачки, да все вышли…

– То есть как это «вышли»? – Василько нахлобучил шапку по глаза. – На Волгу что ль воротились?

– В мать-сыру землю сошли, куда все после смерти идут! – Строганов сжал кулак и, отогнув большой палец, ткнул им вниз. – Истома!

Притаившийся возле ворот приказчик в тот же миг выбежал на зов хозяина, услужливо протягивая рушник, дабы Строганов мог отереть с лица пот.

– Вот что, Истома. Пошли кого за Петрушей, да освободи его от всяких дел и повинностей. Гостю нашему вожак надобен.

Приказчик молча поклонился.

– Остался в живых Давыд Калачник, – перекрестился Строганов на видневшиеся вдалеке купола храма. – Блаженным при церкви живет. Сами на него поглядите, да расспросите, о чем хотите, коли дичиться не станет.

– Был казачком, да стал дурачком, – Василько пристально поглядел на Якова Аникиевича, желая угадать скрывавшуюся за его словами правду.

***

Шумят, шумят, наливаясь весенним соком окрестные леса! Мягкою да нежной хвоей шепчутся ели с соснами, гудят, набухая ветвями, осины, томясь в безмятежной истоме, глухо рвется белая кора – плачут березы.

– Красота-то какая дана православному люду, Господи, аж плясать хочется! – Василько посмотрел на высокое играющее в небе солнце, на выглядывающую из-за городских стен каменную гряду, на мужиков, вдалеке ставящих варницу, на проходящих мимо розовощеких баб, и запел:

 
По саду, по садику Казаки ходят,
Они ходят-гуляют —
Красных девок выбирают…
 

– Да ты, Василько, никак снова жениться удумал?! – рассмеялся Карий. – Давай, поспешай, пока Строганов работой не наградил!

– Ну, их к лешему на пень! От баб казаку одна погибель! – Василько зачертыхался и сплюнул через левое плечо. – Я топереча падок лишь до чужих женок!

– Распутство – как смола: коготок увяз, и всей птичке конец.

– Послушничек-то наш послушал, да и попом с амвона заголосил! – Василько схватил Савву за руку. – Давай, черноризец, об заклад биться, что до снежного пути с бабою согрешишь! Чует мое сердце, выйдет из тебя знатный сластолюбец!

– Дурень ты, – Савва повернулся к Карему. – Позволь мне, Данила, первому поговорить с Давыдом. Человек он теперь иной, Божий, не спугнуть бы его души.

– Это когда чернобрюхий первым с казаком заговаривал? Не велика ли честь? – Василько возмущенно сорвал с головы шапку, стискивая ее в кулаке. – Казак казаку и поп, и брат! Про вашу ласку в Пыскоре сполна сведал, как бы не заступничество Данилы, то и самого уморили бы до смерти!

– Перед Давыдом оба молчать станете, – Карий жестко пресек спор. – И я первым не произнесу ни слова!

– Как же так? – всплеснул руками Василько. – Постоим, болванчиками поглазеем, да и уберемся восвояси?

– Не захочет говорить – расспрашивать и неволить не станем.

** *

Возле небольшой бревенчатой церкви Бориса и Глеба, прямо на вытоптанной ведущей к храму тропинке, широко раскинув руки, лежал седовласый дедок в рваном сермяжном кафтане, да в заляпанных весенней грязью холщовых портах. Приметив идущих к нему людей, дедок приподнялся, размотал онучи и, бережно сняв лапти, встал на тропинку изувеченными беспалыми ногами.

– К Давыдке ходи без обидки! – радостно закричал старик, кланяясь подходящим до земли. Затем, изобразив испуг, закричал, прыгая с ноги на ногу. – Глядите, под ногами мох!

Василько испуганно поглядел на ноги, стряхивая ладонью с сапога пыль.

– А вот не кланяйся, я не Бог! – довольный удавшейся поддевкой Давыдка горделиво обошел вокруг незваных гостей и, раскидывая руки, снова повалился наземь.

– Вот так причуда! – Василько заломил шапку набекрень. – Узнаю зубоскалие казацкое!

Дедок приподнял голову и настороженноприслушался к ветерку:

– Так ты казак?

– Он самый, батюшка! – красуясь перед своими спутниками, разгладил усы Василько.

– А я подумал, что дурак! – старик вытянул из-за пазухи резную свистульку. – Держи райскую птаху, будешь свиристеть Богу в уши!

Василька принял деревянную птичку, покрутил в ладони, да и дунул в тоненький свисточный срез:

– Знатно поет! Правда, братцы! – казак протянул свистульку Карему. – Погуди-ка. Ишь, иволгой заливается!

Старик вскочил на ноги и, бросив на землю изъеденную мышами шапку-колпак, живо пустился в пляс:

 
Скачет галка
По ельничку,
Бьет хвостом
По березничку.
Наехали на галку
Разбойнички,
Сняли они с галки
Синь-кафтан.
Не в чем галочке
По городу гулять.
Плачет галка,
Да негде взять!
 

Давыдка зашелся сухим, каркающим смехом, затем встал на четвереньки, подполз к Савве и стал выпрашивать у него благословения:

 
Стояла монашенка
В синей рубашонке,
Велела оброниться —
Камушком подавиться…
 

Снегов попытался поднять старика на ноги, но тот по-кошачьи зашипел, зарычал и, люто набросившись на послушника, вцепился беззубым ртом в его руку.

– Совсем человек умом повредился, – сокрушенно покачал головой Савва. – Дело говорил Строганов, уходить надобно.

Давыдка согласно покачал головой, но, встретившись глазами с Данилой, испуганно вздрогнул, обмякая телом:

– И ты прости меня, Божий человек.

– За что прощения просишь? – удивился Карий. – Не спорили, да не толковали с тобой, разве что взглядом перекинулись.

– Смотри, чегось покажу…

Старик нагнулся к земле и, карябая пальцем, отчертил на ней большой круг.

– Вишь, распутный камень залег на пути. И на нем слова начертаны, одне по-русски, другия по-православному, а третия – на бусурманский лад. Читать, али как?

– Воля твоя.

– Э-эх! – вздохнул Давыд. – На все воля Божья, желаньице человеческое, все одно, что трава придорожная!

– Тогда почто моей воли спрашиваешь, коли ведаешь, как сему быть суждено?

Дедок пропустил замечание Карего мимо ушей и принялся медленно разбирать вслух только что начертанные на земле закорючки.

 
Направо пойдешь – убит будешь;
Налево пойдешь – смерть найдешь;
Прямо пойдешь – себя потеряешь,
А назад не вернешься.
 

– Беспросветно да безрадостно все у тебя выходит, – покачал головой Данила. – Живой еще, а ты хоронить спешишь.

– Не слушай его, атаман, – беззаботно сказал Василько. – Сам видишь, не в себе Давыдка. Блаженный он, да к тому ж дряхлый дедок, а они, как дитяти неразумные, день-деньской языком без толку мелют, да беззубый рот чешут!

– Истинно глаголет! – Давыдка троекратно перекрестился на церковь и, подобрав шапку с лаптями, пошел усаживаться на паперти.

– Дураком-то себя показал, а вот в дураках оставил нас, – Савва посмотрел на улыбающегося беззубым ртом Давыдку. – Второй раз сталкиваюсь с юродом, только чудится мне, что эта встреча пострашнее первой.