Текст книги "Княжна Голицына – принцесса моды"

Из всех квартир мне больше по душе была та, что на улице Грегориана. Там я выросла, там жила до замужества. Из дома я видела весь Рим. Из каждого окна открывался вид на определенный участок города. Были видны даже холмы Кастелли Романи. Возможно, в тех стенах прошли самые мои счастливые годы: юность, первые праздники, первые увлечения, первые друзья, учеба в университете, первая работа. Но, прежде всего, это были годы мечтаний и огромной веры в будущее. Я не была связана никакими условностями, а мой бунтарский дух и взрывная красота молодости еще не имели хозяев.

* * *

После садика я поступила в начальную школу Сакро Куоре на Тринита дей Монти. Поскольку я была православной веры, на мое поступление в школу потребовалось специальное разрешение кардинала Мерри дель Валя[43]43
  Рафаэль Мерри дель Валь-и-Сулуэта (1865–1930), испанец по происхождению, в 1920-е гг. секретарь ватиканской Верховной Священной Конгрегации Священной Канцелярии.


[Закрыть] – друга моей матери. Сестры-монахини согласились принять меня в школу только потому, что кардинал, который очень благоволил ко мне, попросил их сделать исключение. Но я должна была являться на мессу каждый день в восемь утра и участвовать во всех религиозных церемониях, и горе мне, если я появлялась с опозданием. Монахини все время надеялись, что я стану католичкой.

Существуют несколько основных предпосылок для формирования личности – это государство, семья и школа. Именно в этих рамках ребенок познает свои права и обязанности, они помогают ему продвигаться среди общих для всех условностей и тем самым обретать уверенность. Я же была лишена всего этого: маленькая русская девочка, нашедшая убежище у итальянского государства, дочь разведенных родителей, убежденно исповедующая православие в католической школе. Эти мои «отличия» не раз отмечались монахинями, товарищами по учебе, подругами. А я и не старалась это скрывать. Была ли в этом детская форма снобизма? Или просто гордость? Меня считали умной девочкой и, несмотря на болезненную застенчивость, я унаследовала от мамы большую силу духа и львиное мужество. Я никогда не хотела казаться жертвой. Монахини держали меня в церкви особняком из-за того, что я была иной веры. Я же приходила с опозданием и занимала место на последней скамейке. Меня отличали живость и фантазия, и я всегда была в центре внимания. Мой бунт был активным и сознательным, наказания лишь придавали мне силы. Подруги по учебе не включали меня в свои небольшие девчачьи группы. Но я жила другими понятиями. Я мечтала стать и великой балериной, и подняться в небеса до самых облаков. Я жила в иной реальности, более одинокой, но, несомненно, более достойной и определенно более героичной. В конце концов, разве я не княжна?

Монахини и подруги по учебе стремились любым способом поставить меня в неудобное положение. Это происходило всегда в церкви, на уроках по религии. Но никогда из-за этого не приходило ко мне желание сменить веру, хотя должна сказать, что, когда меня исключали из некоторых религиозных церемоний, таких как причастие, я и в самом деле ощущала себя «чужой», отщепенкой. Полагаю, что так думали и самые близкие мои подруги.

Училище «Сакре Куоре» в Риме

Мама и я посещали православную церковь на площади Кавур[44]44
  Русская церковь св. Николая Чудотворца в Риме, устроенная первоначально при императорском посольстве в 1836 г., размещалась в наемных помещениях до 1932 г., когда ее приход вступил во владение особняком кнж. М.А. Чернышевой на виа Палестро, где церковь находится по сию пору (ниже автор называет этот особняк как «дом графини Барятинской»: княгиня София Николаевна Барятинская, рожд. Каханова [1868–1938], этой собственностью не владела, но принимала большое участие в устройстве церкви, и ее имя отмечено на мемориальной доске в притворе храма, вместе с кнж. М.А. Чернышевой).


[Закрыть]. Православная служба с красотой ее текстов и мелодий, блеском церемониала и глубиной символов отвечала моей жажде духовности. Среди русских, которые встречались в церкви, был общий объединяющий дух: здесь мы ощущали атмосферу подлинного братства. Священные сцены, изображения на иконах, оказывали большое влияние на мое детское воображение.

Когда я была маленькой, я всегда старалась встать недалеко от двери, чтобы опереться на нее в минуту усталости, и с завистью глядела на старую графиню Ферзен, которая в течение всей службы стояла прямо и неподвижно. Наш священник, отец Симеон[45]45
  Архимандрит Симеон (в миру Сергей Григорьевич Нарбеков) (Сергиев посад, 1884 – Рим, 1969), с 1916 г. настоятель русской православной церкви в Риме, известный проповедник, «златоуст Русской Зарубежной Церкви».


[Закрыть], был необычайным человеком. Раз в неделю он давал уроки закона Божьего мне и другим детям. Он оставался в Риме в течение 50 лет и был очень привязан к моей матери.

Наши религиозные службы намного более красивы, чем католические. И конечно, они более духовны, а от пения хора у меня бегут мурашки по коже. Наш праздник причастия очень впечатляет меня, поскольку вместо ости (облатки) верующие принимают хлеб и пьют вино. А наша исповедь, когда стоишь лицом к лицу со священником, а не просто говоришь в исповедальне!

Через несколько лет наша церковь переместилась в дом графини Барятинской, на улицу Палестро. Графиня сдала в аренду часть виллы, чтобы получить необходимые средства и поддержать приход. Я подарила этой церкви все, что оставила мне мать, а также картину большой ценности, на которой был изображен мой предок, причисленный к лику святых[46]46
  Не удалось установить, кто имеется ввиду


[Закрыть].

К сожалению, верующих сейчас мало, а те, кого я помнила, почти все умерли. В Риме когда-то была довольно многочисленная колония русских, но затем часть из них уехала, кто во Францию, кто в Америку. В те годы, когда мы прибыли, русских было еще немало, моя мама ходила в гости ко многим и сама приглашала гостей, мы говорили по-русски и вспоминали прошлое. Она, например, очень дружила с княгиней Зинаидой Юсуповой[47]47
  Кн. Зинаида Николаевна Юсупова, графиня Сумарокова-Эльстон, рожд. кнж. Юсупова (С.-Петербург, 1861 – Париж, 1939), дочь гофмейстера кн. Николая Борисовича Юсупова


[Закрыть] – матерью князя Феликса, одного из тех, кто участвовал в убийстве Распутина.

Княгиня Зинаида Юсупова в эмиграции

Княгиня Зинаида Юсупова была последней представительницей большой и богатой семьи татарского происхождения, отличавшейся своей эксцентричностью и страстью к искусству. Она вышла замуж за графа Феликса Сумарокова-Эльстона, которому было разрешено взять фамилию жены, дабы древнейший род не прекратился[48]48
  Кн. Феликс Феликсович Юсупов, граф Сумароков-Эльстон (С.-Петербург, 1856 – Рим, 1928) – генерал-лейтенант, генерал-адъютант, адъютант московского генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича, командир Кавалергардского полка (1904–1908), командующий Московским военным округом и главноначальствующий над Москвой (1915–1917).


[Закрыть].

В знаменитом заговоре участвовал также Дмитрий Павлович, сын брата Александра II, великого князя Павла.

Я знала и Феликса, и великого князя Дмитрия. Оба они были очень привлекательны, хотя каждый по-своему: более чувствительный и женственный Феликс, более мужественный Дмитрий. После свадьбы Феликс и Ирина переехали в Париж, где они открыли дом моды, который назывался «Ирфе» – Ирина-Феликс. Хорошо помню старую княгиню Зинаиду, которая каждый год на Пасху дарила мне яйцо работы Фаберже, помню и племянницу Бэби, она стала моей первой русской подружкой. Дочь Бэби я встретила несколько лет тому назад в России.

Феликс часто приходил в наш дом, когда я была маленькой, и, как я уже говорила, божественно пел. Я увидела его вновь через много лет в Париже. Он и его семья все потеряли и жили в скромном домике, в котором и умерла старая княгиня Зинаида[49]49
  Похоронена на парижском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа; на римском кладбище Тестаччо рядом с могилой ее мужа устроен кенотаф.


[Закрыть].

Я всегда испытывала особое расположение к изделиям Карла Фаберже – русского ювелира, который в начале века выставлял свои оригинальные творения в витринах магазина на Морской улице в Петербурге. Я очень люблю драгоценности, если они исполнены по индивидуальному заказу, драгоценные камни, красоту которых подчеркивает гармоничная оправа. Возможно, из-за русского происхождения я предпочитаю Фаберже. Каждый раз, находясь в Нью-Йорке, я не могла устоять перед соблазном и забегала в «Старую Россию», на Пятой авеню – это один из лучших в мире магазинов, торгующих предметами искусства, сохранившимися после русской революции, там выставлены изделия Фаберже.

В семь лет я была живой длинноногой девочкой с умными глазами. Одевалась со вкусом, поскольку мама стремилась передать мне свойственные ей стиль и элегантность. С детства мне нравилось примерять мамину одежду и обувь, нацеплять на себя найденные старые вещи, словом, наряжаться, как взрослая синьора. Все, что я находила в доме, годилось в моем воображении для создания чудесных нарядов. У меня были длинные каштановые волосы, если я их распускала, то могла на них даже садиться. Много лет в школе я ходила с очень длинными косами. Заплетать их каждое утро было довольно нудным занятием, а одноклассницы, желая доставить мне неприятности, частенько дергали меня за волосы. Когда я начала ездить верхом на лошади в Форо Италико вместе с известным наездником Д’Инзео, я собирала волосы в «хвост». Мне нравилось распускать косы, но постоянно держать их чистыми было нелегко. Я, естественно, не ходила к парикмахеру и должна была сама ухаживать за волосами, а сушить их было настоящей мукой. Нередко мне хотелось отрезать свою гриву, но маме нравились мои длинные волосы, тем более, что они были пышными и красивыми.

Мои отношения с Ниной становились нелегкими, между нами шла постоянная битва. Мама говорила со мной по-русски, а я отвечала ей по-итальянски. Чтобы разрешить эту проблему, меня направили на уроки к одной из дочерей Толстого – Татьяне, его любимой[50]50
  Графиня Татьяна Львовна Толстая, в замужестве Сухотина (Ясная Поляна, 1864 – Рим, 1950).


[Закрыть]. Я встретилась с ней, когда она уже была пожилой женщиной, внешне очень похожей на отца. У нее была дочь, которая вышла замуж за графа Альбертини[51]51
  Татьяна Михайловна Сухотина (Сухотина-Толстая) (Ясная Поляна, 1905 – Рим, 1996), жена Леонардо-Джузеппе Альбертини (1903–1980).


[Закрыть]. На уроки я ходила со своим другом Николаем Ферзеном, и после обеда мы вместе читали «Войну и мир» на русском языке. Родители Николая умерли от туберкулеза, он сам тоже в те дни был болен. После войны он уехал жить в Америку и сейчас преподает там в университете русский язык. Каждый год Николай приезжает в Рим навестить графиню Ферзен – свою тетку, а я его каждый раз приглашаю к себе, чтобы вместе посмеяться над старыми проделками.

Татьяна Львовна Сухотина-Толстая с дочерью Татьяной, в замужестве графиней Алъбертини

Я долго отвергала русский язык, я могла на нем говорить, но не хотела. Я спрашивала у моей матери: «А зачем он мне? Кто теперь говорит по-русски? Никто… Ради тебя одной, что ли, я должна трудиться?» Тем более, что приходилось учиться по устаревшей грамматике. Должна сказать, что теперь я признательна настойчивости мамы. Занятно и то, что по прошествии стольких лет я не забыла русский язык.

То же происходило и с фортепьяно. Музыку я любила, но пренебрегала ею. Мама пробовала научить меня играть на этом инструменте, но у меня не хватало терпения повторять упражнения. Помню, что меня били по рукам. Нина говорила: «Ты хуже отца, слуха нет, петь не умеешь, можешь только танцевать». И когда мне было всего шесть лет, она повела меня в оперный театр на спектакль великой балерины Анны Павловой.

Спектакль был чудесным, я сходила с ума от восторга. Позднее за свою жизнь я повидала многих отличных балерин, но ни одну из них нельзя сравнить по таланту с Павловой. В конце спектакля мы пошли поздороваться с ней в артистическую, и я пробормотала: «Как бы я хотела танцевать, как Вы!» Павлова осмотрела мои ноги, сняла мою туфельку и сказала маме: «Думаю, что девочка могла бы хорошо танцевать». После чего я уже не давала покоя маме, хотела обязательно учиться танцам.

В тот год одна русская пара вела курсы танцев в оперном театре. Видя мою настойчивость, Нина решила меня туда записать. Но я была очень высока для моих лет и пришла в замешательство, увидев, что придется танцевать с девочками намного ниже меня. Мама была озабочена, и думала: «Если так будет продолжаться, до какого предела она еще вытянется?» Отец был очень рослым, и я, видимо, пошла в него. Так или иначе, я начала заниматься, но когда монахини в школе узнали, что я учусь танцевать, они были вне себя, сочтя это грехом. Мне пришлось бросить танцы, может быть, и к лучшему, а то я и так не успевала с учебой, занятиями спортом, языками. Мать решила дать мне такое образование, как если бы мы остались жить в России. Она не хотела, чтобы я чувствовала себя эмигранткой. Напротив, ей хотелось, чтобы я была привязана к стране, в которой оказалась, сохраняя в то же время любовь и к моей земле, моей Родине.

Когда мне было всего восемь лет, мама даже послала меня в Оксфорд, к друзьям, у которых было большое поместье. Она хотела, чтобы я хорошо выучила английский. Но большую часть времени я проводила на конюшне, среди лошадей и конюхов, а в этой среде трудно было обзавестись рафинированным акцентом. Когда она приехала за мной, то обнаружила, что вместо английского я вовсю болтаю на жутком жаргоне кокни.

У меня не было ни одной свободной минуты, у Нины тоже. Она взялась даже лепить маленькие скульптуры из гипса: фигурки располагались на площадке из искусственного снега вокруг рождественской елки, которая была украшена серебряной нитью и кусочками богемского хрусталя. Эти сувениры хорошо раскупались. У Нины были золотые руки – что бы она ни делала, у нее все получалось отлично. В те годы мама принимала дома много людей, особенно любителей музыки. Ей нравились умные и образованные люди, а светскую жизнь как таковую она презирала. Поистине, она была удивительной женщиной, необычайного интеллекта, сильного темперамента, подлинной артистичности. Ее приглашали петь даже к королеве Маргарите, которая хотела послушать эту молодую русскую, обладающую чудесным голосом. Мне исполнилось восемь лет.

Моя мать была очень спортивной и заставляла меня заниматься различными видами спорта. Например, летом – плаванием и теннисом, который мне надоедал, или верховой ездой, которую я, правда, очень любила. Скакать галопом за городом, по открытой местности – это опьяняло. Как и езда на велосипеде, это было соревнование один на один с природой, когда ветер дует в лицо и развевает волосы, щеки горят, а кровь бурлит в венах. Ритм – то, что давало движение моей жизни, подобно метроному, с его постоянным и регулярным «тик-так»: нельзя останавливаться, нельзя оглядываться. Существует только настоящее, а будущее – оно впереди. Моя философия – никогда не унывать, скука убивает жизнь.

Поэтому мне так не нравилось сидеть дома и играть, как другим девочкам. Мне не нравилось сидячее времяпрепровождение и слишком девчачьи игрушки. Никогда я не просила дарить мне куклы. Я предпочитала мужские игры, любила кататься на велосипеде, на роликах. Мне нравилось также плавать (я посещала бассейн на Форо Италико).

Единственное, что не любила Нина и чему она меня не научила, – это стряпать. Но я всегда обожала хороший стол. Когда я была маленькой, у нас была русская кухарка. Она была из Маньчжурии и вышла замуж за итальянца. У нее было двое детей, а муж работал в бродячем цирке. Моя мама многое делала, чтобы помочь их детям. Кухарка была обычной русской крестьянкой, но у плиты творила чудеса. Она не жила у нас, а приходила только готовить. Она умела готовит все русские блюда, в том числе мои любимые «котлеты по-киевски». С тех пор, как я стала путешествовать, из каждой страны я старалась привезти рецепты блюд и затем объясняла их своим домашним поварам.

Одной из моих подруг в то время была Симонетта Колонна ди Чезаро[52]52
  Донна Симонетта Колонна Романно, герцогиня ди Чезаро (1922–2011) – модельер; в 2007 г. вышла ее книга воспоминаний «Una vita al limite: l’autobio grafia della prima donna della moda italiana».


[Закрыть], которая затем вышла замуж за одного из Висконти, родила ему дочь, правда, почти сразу они расстались. Она тоже жила в конце улицы Грегориана. Ее мать была наполовину русской[53]53
  Варвара Павловна Колонна ди Чезаро, рожд. Антонелли (1880–1969). Дочь графа Паоло Антонелли и его жены Елены Владимировны, рожд. Зариной; жена дона Джованни-Антонио Колонны герцога ди Чезаро (1878–1940); на ее могиле на кладбище Тестаччо стоит эпитафия «Дочь русской матери. Она всегда считала Россию своей второй родиной» (пер. с итал.).


[Закрыть]. Но больше мы дружили с ее сестрой Митой. Мы ходили играть в парк виллы Боргезе. Симонетта всегда обижала Миту, она имела невозможный характер, агрессивный, деспотичный, тогда как Мита была, напротив, мягкой, послушной, готовой помочь. Впоследствии, когда обе мы с Симонеттой стали известными стилистками, мы так поссорились, что не разговаривали друг с другом в течение 20 лет.

Герцогиня Симонетта Колонна ди Чезаро

С учебой в школе я справлялась, не очень убивая себя занятиями. Я была слишком живой, не могла сдерживать свой темперамент, ненавидела лицемерие, и за это меня часто наказывали, по большей части несправедливо. Должна, однако, заметить, что сестры из Сакро Куоре были подлинными благородными женщинами. Единственным недостатком было то, что школа их не была приравнена к другим, и каждый год мне приходиось дополнительно сдавать экзамены в училище Назарено. Так продолжалось пять лет. Тогда мама подумала, не пришел ли момент изменить обстановку. Тем временем и монахини осторожно дали понять, что, возможно, мне пора их покинуть, ведь я не отличалась послушанием и, к тому же, была другой веры.

Кончились бурные 20-е годы с их чарльстоном и джазом, нуворишами и запретом алкоголя, годы немого кино, безудержных пьянок, гангстеров и «золотой» молодежи. Годы Вирджинии Вульф и Гертруды Штайн, великолепных ночей Скотта Фитцжеральда, Греты Гарбо и Чарли Чаплина, Глории Свенсон и Рудольфо Валентино. Женщины заменяют лифчики на «брассьер», пуговицы – на застежки-молнии. Становятся короче юбки и длиннее ожерелья. Мишель Морган открыла моду на плащи. В 1927 году погибает Айседора Дункан, задушенная длинным шарфом, намотавшимся на колесо ее автомобиля. В 1929 году Альберто Моравиа публикует свой роман «Равнодушные». Курцио Малапарте становится главным редактором газеты «Стампа», издательство «Мондадори» запускает в продажу серию детективов, Леонида Репачи учреждает литературную премию Виареджо. В том же году, перед катастрофой на Уолл-стрит, повлекший всеобщий кризис, в моде появляется длинное вечернее платье. В 1933 году в Турине создается Национальное общество моды, а во Франции принято одеваться у Шанель.

После начальной я поступила в среднюю школу Кабрини. Это тоже было религиозное заведение для девушек, но среди преподавателей были люди светские, большей частью мужчины. Многие из преподавателей мне нравились. Мне запомнился математик Фольеро, очень симпатичный человек. Я не очень надеялась преуспеть по его предмету, но в конце концов получила высшую отметку. Был и весьма манерный преподаватель французского языка. Он очень гордился моим произношением. Но и здесь сестры-монахини постоянно наказывали меня. Я была веселой, возможно, слишком живой. Наверное, это было еще и потому, что я была самой высокой в классе, и даже если случалось что-то, в чем я не была виновата, в первую очередь указывали на меня.

Школа находилась далеко от нашего дома. Мне нужно было либо садиться на городской автобус в семь тридцать утра с портфелем, полным книг, либо дожидаться школьного автобуса, который, однако, всегда опаздывал. Тогда я решила ездить в школу на велосипеде, поскольку мама подарила мне на день рождения новенький сверкающий велосипед. Так, по крайней мере я могла оправдываться за то, что не брала с собой все учебники и словари и оставляла их либо дома, либо в школе. Кроме того, утренняя поездка по холодку среди холмов Пинчо, головокружительный спуск к вилле Боргезе, а затем труднейший подъем к институту Кабрини помогали мне избавиться от излишка энергии перед тем, как отправиться в класс. В те годы на террасах Пинчо художники любили ставить свои мольберты, чтобы запечатлеть открывающиеся отсюда живописные уголки Рима. А от виллы Боргезе доносились крики детей, которых выводили на прогулку няни. Я с безразличием воспринимала нотации, что девушкам не подобает браться за велосипед, если они хотят примирить гигиену и мораль, что нам-де больше к лицу игра в мяч и конные прогулки. «Если любая форма развязности является оскорблением для правил приличного поведения, то уж вращать педали столь дисгармоничным и неэстетичным способом – прямое проявление хамства», – заключал журнал «Фьямма вива» (Живой огонь) в 1929 году.

И все же для всех я оставалась маленькой княжной Голицыной, которой поручали каждый раз вручать цветы, когда в школу приходили известные лица, такие как министр колоний Луиджи Федерцони или Коррадо Риччи – сенатор и президент Высшего совета по античности и искусству, который в период фашизма руководил многими работами, такими, как раскопки и реставрация римского Форума, строений на холме Палатино и в античной Остии.

Конечно, все это было лицемерием. Я спрашивала себя: «Почему они выбирают именно меня? Из-за моей фамилии? Или потому что я самая высокая?» Меня вызывали даже тогда, когда я отбывала наказание. От этой школы у меня не осталось приятных воспоминаний. Не было теплоты отношений, я не чувствовала, что меня понимают. Была еще одна жертва этих наказаний: ученица Оретта Черпана, старше меня на два года. Нас запирали в разные комнаты, заявляя, что мы являемся зачинщицами всех безобразий.

В то время газеты уделяли особое внимание одному событию. Графиня Дороти Дентиче ди Фрассо познакомилась в Америке с актером Гарри Купером и пригласила его приехать к ней в Италию. На ужинах в Риме в честь американского актера присутствовала и мать Оретты Черпана. Когда я узнала об этом, то попросила Оретту добыть для меня фотографию с автографом Гарри Купера. Во время обеда в школе достала фотографию, чтобы показать ее подругам, и не заметила, что за спиной у меня стоит монахиня. Она вырвала фотографию из рук, заорала: «Кто этот мужчина?» и, не дождавшись ответа, повела меня к ректору, а тот удалил меня с занятий. Потом вызвали мою мать. Объясняя им, что «мужчина, вызвавший столько волнений», был лишь известным американским актером, Нина не смогла удержаться от смеха.

А затем наступили 30-е годы. Пишет Мара Пармеджани Альфонси: «Кино находит и празднует новое воплощение красоты. Грета Гарбо – тончайшая, неземная, таинственная актриса. Мода следует за ней: на лицах поменьше грима, шляпы с большими полями погружают лицо в тень, в почете высокие и стройные девушки, одетые в мужские пиджаки. Входят в моду длинные черные шелковые накидки, придающие исключительную женственность. В 30-е годы мода останавливается в задумчивой паузе, которая не только длится несколько лет, но и будет регулярно возвращаться на круги своя в последующие годы. Разразился бум на лисьи воротники. Вокруг лиц кинозвезд и вокруг шей богатых женщин засверкали меха серебристых лис, которые на время войны уступили место мехам более домашним – бараньим, овечьим и козьим».

Княгиня Виктория Русполи с Риккардо, Беатриче и Эмануэлой, Рим, 1922 г.

В годы отрочества самым большим развлечением для меня были танцевальные четверги в семье Русполи. В них участвовали Беатриче, с которой мы были одногодки, и Эмануэла, ее старшая сестра, позже она вышла замуж за сына испанского короля. По субботам в их дворце проходили праздники для взрослых, а четверги предназначались для нас. Я обожала танцевать вальс, и получалось это у меня превосходно. Я больше общалась с мальчиками, чем с девочками, у подруг это порождало зависть, чувство соперничества. Я ощущала себя иной, чем они, а они смотрели на меня как на привилегированную персону, хотя я и не понимала почему, ведь они были намного богаче, чем я.

К сожалению, лучшие молодые люди моего поколения почти все погибли на войне.

Ранее, до этих танцевальных вечеров, я всегда одевалась просто и по-спортивному, потому что так хотела мама. Ей нравилось, когда я была скромно одета. Кроме того, не имея больших денег, она выбирала мне такую одежду, что подходила бы и для прогулок на вилле Боргезе, и для обедов вместе с подругами. Когда мне исполнилось 17–18 лет и я стала ходить на балы, я начала одеваться более женственно, но тоже весьма скромно. Мне никогда не нравились экстравагантные и претенциозные вещи. Позже, уже на своих вернисажах мод, я показывала всегда простые модели, очень редко выставляя что-то эксцентричное.

Завязались первые флирты, но Нина постоянно вмешивалась. Она была строгой, настаивала, чтобы соблюдались определенные правила, прежде всего, чтобы она всегда была в курсе, где я нахожусь и во сколько приду домой. Сама же она распрощалась со своей личной жизнью и решила полностью сосредоточиться на моем воспитании. У мамы было много поклонников, и если бы она захотела, то вполне могла бы выйти замуж. Но она не пошла на это ради меня. Если не ошибаюсь, свою личную жизнь она видела только в связи с моей. Меня же все это сильно угнетало, и в конце концов я начала просто задыхаться. Кроме того, у меня появились комплексы: Нина была так умна, что я боялась проиграть в сравнении с ней. Она становилась лучшей подругой всех мальчиков, с которыми я флиртовала, а на самом деле, пока у меня сохранялась с ними какая-то сентиментальная связь, она осуждала меня и всячески препятствовала нашим встречам. Но как только мои отношения в этом плане прерывались, мама снова приглашала ребят к нам и вновь относилась к ним доброжелательно.

В 17 лет вместе с Пегги – американской подругой, которая гостила у нас в доме, я была приглашена на бал в Гранд-отель. Я решила, что вернусь рано, так как наутро мне предстояло отправиться в горы. Пегги желала остаться на вечере подольше, но я ее уговорила. На улице шел снег. Мама настаивала, чтобы я отвезла подругу к ее родителям в чьем-нибудь сопровождении, и на этот раз водителем был Крешенцио Серлупи, настолько некрасивый парень, что мама не считала его «опасным». У него была американская машина, и это, как оказалось позже, нас и спасло – иначе мы бы погибли. Как только мы отъехали от Гранд-отеля, машина начала скользить по дороге, она шла зигзагами, от одного тротуара до другого. Я подумала, что Крешенцио пьян. Я была на заднем сиденье, и от меня от водителя и Пегги отделяло стекло. Когда я почувствовала, что машину сильно заносит, я нагнулась к стеклу и хотела крикнуть Крешенцио, чтобы он тормозил. Но он и так уже тормозил, чем лишь ухудшил ситуацию, поскольку, когда асфальт скользкий, колеса теряют сцепление с землей. А машина тем временем на всем ходу врезается прямо в фонарь, и в тот же момент меня бросает вперед и влево и я ударяюсь лицом о ручку двери. Помню, что на мне был костюм бирюзового цвета из шифона, а к волосам я прикрепила живые камелии. Из машины я вышла вся окровавленная, а у Крешенцио даже очки не были разбиты, с Пегги тоже ничего не случилось. А у меня переносица была сломана, одним глазом я не видела и потом несколько месяцев. Спутники были в шоке и все проверяли, в порядке ли они сами. Я же, вся в крови, искала носовой платок и только просила их позвать кого-нибудь на помощь. Но мои друзья словно не слышали. Прошло еще несколько минут, наконец они опомнились и увидели, в каком я состоянии, тогда они решили оставить меня здесь, а сами бежать за подмогой в Гранд-отель. Но я не собиралась торчать здесь совсем одна и ответила, что хочу вместе с ними отправиться в гостиницу. Это был первый настоящий физический шок в моей жизни. Мы вошли в отель и я побежала в туалет. Когда я глянула в зеркало, то чуть не потеряла сознание: передо мной была кровавая маска. В гостинице все начали суетиться: меня нагрузили полотенцами, платками, позвонили маме, сказали ей, что я якобы ушиблась, танцуя, и что надо зайти в аптеку перед возвращением, и мы действительно пошли туда, и аптекарь, увидев меня закричал: «Скорее отправьте ее больницу!» Все это происходило в час ночи.

Мы прибыли в больницу. Сопровождавшие меня юноши – в смокингах, моя миловидная подруга – в вечернем платье, а рядом с ними я – с камелиями в прическе и окровавленным лицом. Хорошенькое зрелище! Больше часа я провела в приемном покое, стуча зубами, в ожидании, что кто-нибудь появится, чтобы сделать мне рентген. Потом меня повели в операционный зал и там, без анестезии, вставили мне в нос тампон, причинив нестерпимую боль. Эта пытка длилась до шести утра. А в это время мама металась по всем больницам, пытаясь найти меня. Наконец, меня посадили в машину и отправили домой.

Никогда мне не забыть эти часы. Лифт был сломан. Не помню, как мне удалось подняться по лестнице. Когда я приехала, дверь мне открыла мама и, увидев меня в таком состоянии, едва не лишилась чувств. На следующий день обнаружилось, что часть волос у нее поседела. Я пыталась ей улыбнуться, но улыбаться было трудно. Меня сразу уложили в постель, поскольку боялись, что я получила сотрясение мозга. Она сказала, что сейчас не до проблем эстетики. Какая уж там эстетика: одним глазом я ничего не видела! В течение месяца меня не хотели трогать. Затем маме сказали, что в Милан приехал профессор Санвенеро Росселли – специалист по пластической хирургии, который лечил солдат, вернувшихся из Африки. В госпитале на улице Комменда, куда меня поместили, было много раненых.

Я отправилась туда одна. Так происходило и потом во всех важных случаях моей жизни. Я взяла билет в спальный вагон, а на вокзале в Милане меня встретили друзья. Никогда не забуду приезда в госпиталь. Двор его был заполнен солдатами, вернувшимися с эфиопской войны. Некоторые из них, безносые, с обожженными хрящами наружу, курили сигареты, и я видела, как сигаретный дым выходил из отверстий на лице. Много было обожженных юношей, с тяжелыми ранами. Они смотрели на меня недоброжелательно, поскольку они страдали от ужасных ран и ожогов, полученных, видимо, в результате взрывов горючего, а меня с моим разбитым носиком считали всего лишь привилегированной особой.

Мне выделили комнату, которую я занимала в течение месяца. Но я не была лежачей больной: то ходила по госпиталю, то принимала друзей, то угощала докторов кофе, когда у них выдавалась свободная минута. Мне сделали одну операцию, затем еще одну повторно. В носу все еще были осколки кости, которые мешали дышать. До этого случая у меня был тонкий нос аристократки, как у моего отца. После пластической операции мама с сожалением констатировала, что нос стал похожим на картошку. Трудности с дыханием я испытывала еще долгие годы, пока наконец не съездила в Лондон, где один очень талантливый профессор сумел почти полностью избавить меня от проблем. Это была третья по счету операция.

Все эти переживания сказались и на моем характере. У меня появилась тяга к хирургии настолько, что в госпитале я хотела присутствовать на операциях, в том числе операции ребенка, у которого была опухоль в мозгу. Я была очарована своим профессором, в нем было столько шарма! Между нами ничего не было, но наши отношения я определила как влюбленную дружбу, а все мои друзья подшучивали надо мной. Но этот жизненный опыт дал мне пищу для многих размышлений.

Одной из реакций на инцидент было первое проявление у меня странного мужества, которое и потом выручало в различных ситуациях. А в ту ночь речь, может быть, могла идти о храбрости, поскольку на всем лежал отпечаток романтического героизма: уход с бала, платье, запятнанное кровью, поздний час, ирреальность римских улиц под снегом, зеркала Гранд-отеля, в которых отражалась окровавленная девушка, ожидание скорой помощи, драматическое возвращение домой. А разве решение поехать в Милан не было отчаянно храбрым поступком? Ведь мне было всего 17 лет. Конечно, это можно объяснить эксцентричностью, подростковым поиском новых ощущений, в том числе и негативных. Но я действительно выходила одна на встречи с болью и болезнями. Таким был мой выбор.

«Зачем обременять других своими страданиями?» – спрашивала я себя. Сочувствие родных и друзей часто наносит вред, побуждает жалеть себя, терять самоконтроль и в итоге страдать еще больше. Только ли это? Несомненно, было и еще что-то. Возможно, начал проявляться и мой личный героизм, который я ранее не выказывала, но всегда в себе воспитывала. Возможно, во мне заговорила и гордость, оттого что я в состоянии глядеть в глаза трудной судьбе, а не воспринимать ее пассивно. И, как оказалось впоследствии, именно эти качества помогали мне принимать удары судьбы, как настоящему бойцу.