Текст книги "Поход"

А хуже всего, что Вася через несколько лет проигрался в карты и повесился. Ещё случай был: в экспедиции мужик застрелился из-за бабьей измены. Говорят, красавица была беспримерная. А бабья красота, она как осока: на ветру шёлкова, а рукой задел – и кровь потекла. Да… Ну и вовсе дикая история – замечательный мальчишка, десятиклассник, красивый, сильный, остроумный повесился из-за несчастной любви. Прямо дома на вышке.

Кто от позора уходил, кто – от обиды. И всегда ночью или под утро – в самое одиночество. И это от людей через стену. А тут – одиночество на одиночество. А как боялся, что прах звери съедят! Ещё и не помещался, а втиснулся… Господи, да если б его мать увидела и вспомнила, какой он маленький был, молоко сосал… Какая была головёнка шёлковая, а какая теперь… оскаленная. Да… Хорошо Лавря хоть спит, бедный, весь форс растерял.

Да. Ослаб человек. Такое навалилось, что не дай Господи. Но ведь и выход-то на ладони: раз навалилось, то и отвалилось бы. Маленько бы продержался, и если бы рядом кто живой оказался, то и обошлось бы! Иван точно знал: обошлось! И мелькнуло в голове: «От кому лет-то не хватило – не дождался нас!», а потом как ожгло: «А может, я не успел?»

Ивану стало легче, когда представил, как добирается до избушки в те минуты, когда человек на ла́баз собрался. Но и тут пошли развилины. Хорошо, если спасибо скажет… И вспомнился случай, рассказанный костоправом, который Ивану «ставил хребёт». Костоправ этот разминал человека, пять лет лежавшего после удара. Был он «впласт закоревший», и костоправ мял-мял его, растягивал, разворачивал, как «запеклое бересто», да так больно и трудно, что больной не взвидел разминщика, как лютого недруга. Но тот каким-то образом поднял недвижного с лежанки, и вот: чудо-дело, стоит колодина на ногах! Костоправ ему руку согнутую потянул, тот взъярился и в порыве ударил мучителя так, что тот повалился. И поражённый вернувшимся сокодвижением, рухнул и стал костоправу ступни целовать.

Ну уж тут как получится, главное – успеть. И Иван представлял свой подъезд и подход к зимовьюшке по-разному: то на снегоходе подруливает, то на лодке – в речке-притоке вдруг вода небывалая… А то на лыжах подходит к избушке. Идёт себе идёт и не дойдёт никак, началась тут прогалызина большая, и вдруг тайга расступилась, постройки какие-то замаячали, и оказывается, уже не избушка приближается, а старая промхозная контора, к которой он идёт с каким-то мужичком. На плечах у каждого по мешку. И снег метёт, сухонький такой, предрождественский. И облака лёгонькие, задиристые… А идут они сдавать пушнину. Мужичок лицо всё отворачивает, прячет, и сам какой-то вымотанный, заунывный. «Ты чо такой смурый?» – «Да вот – до плана семь штук не добрал, теперь из промхоза попрут и участка лишат. А мне без тайги погибель». – «Да, не дело. Понимаю. А план-то какой?» – «Шестьдесят соболей. А у меня полста три». – «Вон чо. А у меня шестьдесят семь. Но раз такая история – на тебе семь соболей!» Иван развязывает мешок, и тот свой развязывает. У Ивана соболя вычесанные, пышные, лоснящиеся, а у мужичка до того слежалые, грустные, что неловко Ивану за свою пушнину. Берёт он семь соболей, протягивает. А тот говорит: «Только теперь за пушнину деньги именны́е дают». – «Это как?!» – «А так. Есть именные соболиные лицензии, ну, для контролю за добычей и упорядочения сбыту. Но, сам знашь, охотнички народ мухлявый, и теперь за соболей дают деньги пофамильные – вот это Ивановы, а это Пименовы. Чтоб на чужие соболя никово не взять было – только на своя. Ну ты понял». – «Понял, чо не понять. Но ты всё равно бери, не оскудею, поди, на семь хвостов-то».

И мужичок забирает соболей, завязывает мешок и идёт в контору. А Иван стоит и думает: «Ведь как выходит: у ево полста три, а у меня шестьдесят семь, разница четырнадцать штук. Я ему семь отдал, и мы сравнялися. Отбавка небольшая, а разрыв вон как надвоился! Как это?» И тут вдруг голос раздаётся: «Всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет. Как это? Тять… А тять?»

– Тя-ать! – повторил Лавр, откладывая Писание и светя на отца льдисто-пронзительным налобным фонарём.

– Ково тебе? – очнулся Иван, с трудом приходя в себя, морщась и закрываясь от яркого света. – Да убери ты – ослепил!

Лавря выключил фонарь, и в глазах Ивана долго мерк зеленеющий след да ворочалось свежевырезанное на бревне над Лаврей: «Л Б 2003». Потом стало совсем темно, лишь в поддувале дрожал рыжий огонёк и отсвечивал на Стёпином спальнике. Тихо стояло.

– Тять!

– А! – отрывисто отозвался Иван.

– А он почему повешался?

– Почему… – Иван заскрипел нарами. – Мало чо быват. Спи давай. Завтра путики искать пойдёте.

– А ноги-то? Ноги-то касалися… Сам говоришь… Упором-то… касалися. Как он так… удавился-то? Может, помогли?

– Помогли, ясно море! Дед наш, знашь, как говорил? Про самоубивцев… Что когда такое дело – дьявол тут как тут. На подхвате, – отрывисто говорил Иван. – Так поможет, что никакой упор не спасёт. Те и «помогли»… Спи давай. Завтра пойдёте, очепа́ будете делать – лысьте сразу. Чтоб не гнили.

– Тяять… – снова занудил-задомогался Лавр.

«От ить домогной!»:

– Ну чо тебе?

– А пошто мы-то не знали?

– Да кто щас чо знат! Тут этих экспедишников шарилось…

– Дак а чо не хватился никто?

Вдруг неожиданно бодро вступил Тимоха, тоже не спавший:

– А ты, Лавра, его бы и спросил! А то чо-то быстровато убрался.

– Да прыгнул-то красиво. Ему в десант наа! – хохотнув, добавил Стёпа. – Промысловик-десантник!

– А, тять? – не унимался домогной Лавря.

– Да кто искал кого? – отмяк голосом и Иван. – В развал такой? – И снова рыкнул: – Спите давайте.

Ранним, ещё тёмным утром Иван, переступая через сынов, крепко спящих в спальниках, открыл дверцу печки. Догорающий в её нутре огонёк в фонарном свете обратился в перистый кубик пепла. Иван туго затолкал печку сухими еловыми поленьями и поджёг бересту. Береста занялась, скручиваясь и чадя. Иван закрыл дверцу, и глазки́ поддувала зашлись трепетно и ярко. Завыла тяга.

Иван вернулся к столу, прочитал молитвенное правило, быстро и сильно охлёстывая двуперстием вверх от ключицы на гребень плеча. Потом грел в сковородке гречку на сале.

Чайник давно кипел. Иван поднял сыновей, накормил и, не давая мешкать, отправил в тайгу работать – в мороз, снег, свет. Сам перекрестился и не спеша взялся за дело. Сложил раскиданные дрова, порылся на полках, под нарами. Скрутил Лаврин спальник, положил на нары «в голова». Под спальником на досках подобрал измятый листок с дырочкой от гвоздя – половинку выцветшей бледно-зелёной тетрадной обложки. С одной стороны таблица умножения. С другой записка:

Ребята, кто зайдёт в избушку, очень большая просьба. Сходите на лабаз там сверху на мешках с продуктами есть небольшая чёрная сумка в ней в наружном боковом кармане записка для Вани Вагнера. Передайте записку ему очень прошу. (Приисковый, Норильская 23 кв 2, Вагнеру Ивану Берхардовичу.) Правда на лабазе будет и удавленник то есть я. На мёртвых пучиться ненадо. Все мы раньше или позже всё равно умрём. Лучше конечно позже.

Иван не торопясь оделся и полез на лабаз. Перерезал верёвку, на которой висели остатки тела. Поддержал, чтобы оно не ударилось о настил. С сумкой вернулся в избушку.

Здравствуй, Ваня!

Вот пришла пора и мне оставить этот мир. Немножко конечно грустновато. Но и жизнь для меня была нелёгкой. Были и хорошие моменты но я никогда не умел их сохранить. С этой идиотской заброской намучился неприведи господь бог никому такого. Лодка почти сразу потекла. Кое-как до Камдакана постоянно черпая воду дотянул а там у избушки нашёл старую гремцушку (неразборчиво. – М.Т.) разбил набрал смолы. Заделал дырки. Через какое-то время опять потекло. Порог на пороге. За один только день прошёл 17 штук включая перекаты. Сколько было застревал на камнях посередине реки. Но всё как-то обходилось. Всё выбирался. К Ху́ричам подъехал где-то в конце июля. По дурости стал подниматься по Хуричам. За 3 дня протащился 2 км. Потом день ходил смотреть до Чавидокона. Вся река сплошь одни камни. Там нетолько на лодке невозможно подняться. Там как говорится и на вертолёте над ней не пролететь. Думал продукты перетаскать 40 километров на себе. Но берега тоже завалены камнями а по лесу метровый мох. Решил подниматься по Ядромо́ до подбазы сейсмиков. Ведь какая разница в каком месте кольца путиков находиться? Но время уже было упущено. Вода упала. На эти проклятые Хуричи потратил 8 дней. 3 дня поднимался 2 дня спускался назад. 1 день ходил смотреть и потом день ремонтировал лодку. На швах где листы жести соединялись все эти замазки отстали полностью. Стало как решето. Сверлил дырки, засовывал резину и приложив обод от бочки всё стянул болтами, а потом просмолил, но всё равно немножко пропускала воду. Третьего августа собрался до Баладжекита. Это в 6 км от устья Ядромо вниз. Там где-то км 2 ниже сплошные пороги и шивёры. Продукты выгрузил в избушке Сергея Бурцева, а лодкой решил проехать по порогам пустой, потом на себе перетащить продукты, сложить и ехать дальше. И надо же буквально на последнем перекате подкинуло мотор через камень, потерял управление, лодку кинуло поперёк переката хлынула вода и лодку прибило к 2 камням – перевёрнута против течения ковшом как бы. Получилось как плотина. Тонны воды давят на лодку а она прижата к 2 камням спереди и сзади. И всё это посередине реки и посередине шиверы. Посередине реки потому что там был самый наилучший проход. Да и в жизнь никогда бы не подумал бы что здесь перевернусь. Такие водовороты прошёл что волоса дыбом становились. А здесь надо же так получиться. Дальше уже широкий плёс и устье Ядромо. Сколько не мучился так ни лодку ни мотор не смог снять. Вода глубокая и течение сильное. Сделал плотик думал может на плотике подберусь. Куда там. Держусь за плот, сбивает течением, а плот переворачивает и вырывает из рук. 2 дня промучился толку никакого. Пришлось лодку бросить. Стал на Мойеро́ таскать продукты. Построил лабаз. Перевернулся 3 августа. 3 и 4 пытался снять с камней лодку. 5 пошёл на Мойеро́. 6–7 строил лабаз. 8 шёл на Баладжакит за первым грузом. 9 пошёл уже назад на Мойеро. Думал перетаскать быстро. Получилось что ушёл весь август. Туда и обратно получается 60 км. Теперь почти такое расстояние надо опять тасчить до подбазы сейсмиков на что у меня уже нету не силы и не желания. И так ноги опухли как чурки в сапоги не запихать. Да и приманку без собаки не набить. Птица и близко не подпускает. Поднимается и летит чёрт знает куда. Так что Тамара когда шутила что надо меня сфотографировать последний раз живого оказывается была права. Да и я тогда смеялся и мысль такая не приходила что так жизнь кончу. Сейчас через Неконгдокон ещё мог бы выбраться в Приисковый. Да там и Серёга Бурцев прилетит. Да а что дальше? Проситься к гравикам? Но сезон кончается и хрен возьмут. Или проситься в кочегарку кочегаром да и тоже своих хватает. Ехать куда-то ещё я уже не могу потому что денег уже ни копейки. Да и не к кому. Вот я и подумал зачем себя дальше мучить. Если я 53 года проживший на свете жизнь себе не устроил так я уже и не устрою. Зачем и себя мучить и людям надоедать. Что осталось патроны, белка (название ружья. – Прим. М.Т.), лыжи, валенки всё на Мойеро на лабазе. Конечно если остался жив бы потихоньку работал купил бы и мотор и всё остальное. Но я уже больше жить не в силах. Так что очень прошу тебя извини меня за причинённые тебе неприятности. Если надумаешь когда подниматься до участка на лодке то только в половодье по большой воде а иначе намучаешься не хуже мене. Ну кажится всё. Ещё раз простите меня и прощайте!

Леонид. 1996.

Иван медленно поднялся, обулся, накинул азям и вышел из зимовья́. Подошёл к берегу и прислонился к шершавому стволу листвени. Была видна река в таёжных серых сопках и вдалеке квадратные горы. Нежно-меловые в рассветную розовинку, они стояли и прекрасные, и непоправимо другие.

Что скажет солнышко?

Блажен иже скоты милует.

1. Рыбник

Уму непостижимо! Первая осень в тайге, да ещё с братом…

Как сейчас помню предотъездные дни: Старшой избегался-иссобирался до такой низкой и сизой облачности в лице, что даже монументальный Таган, серый кобель западно-сибирской лайки, сидя на цепи и сдерживая предпромысловую дрожь, несолидно поскуливал на метания хозяина с шлангами и канистрами.

Облачность на лице Старшого грозила колючей крупкой. Он пробежал к тракторёнку, жгуче дыхнув на меня черемшой, а дальше всё походило на какую-то панику, запой, громождение ящиков, канистр, мешков из так называемой стекляшки, мягкой пластиковой плетёнки. Плоская, как лапша, нитка, если порвётся и расплетётся, то необыкновенно противно цепляется за углы ящиков, железяки и оказывается неожиданно крепкой, пружинящей.

В телеге такой мешок, туго и бугристо набитый капканами, навалился на железную печку, свежесваренную, с зубастыми необтёртыми углами, с синей окалиной и заусенцами. Мешок зацепился, и когда на берегу его рванул Дяа Стас, здоровенный старшовский шуряк, то выдралась дыра с мочалом ниток. Вывалился капкан и волочился на привязчивой жилине. Мой брат в ней запутался, а Старшой с грозовой синью в очах рыкнул: «Помощнички!» – и тут же улыбнулся, но как-то постепенно, мутно-солнечно, начиная с глаз. Он помог брату выпутаться, а капкан бросил в лодку, тот не долетел и, гулко ударив в борт, упал в воду. Старшой его достал и положил на бортовую доску-протопчину. Синеватый, чуть в копоть и чуждо пахнущий фабрикой, капкан холодно горел в осеннем серебряном свете. На сальной от смазки тарелочке кругло лежали капли. Сомкнутые дуги молчали.

Всё наконец оказалось загруженным в деревянную длиннющую лодку, и мы с братом, не веря счастью, уже сидели в носу среди груза, я – на железной печке, а брат – на сундуке, и восторженно вдыхали пряный осенний воздух. Десятками запахов говорили эти берега, травяной прелью, полынной и тальниковой горечью. Когда лодку догонял ветер, нас обдавало масляной гарью мотора, а из сундука несовместимо сочился запах рыбного пирога.

Едва Старшой оказался за румпелем, лицо его окончательно разъя́снилось, и последнее рваное облачко раздражения уже не делало погоды: сухое и крепкое лицо ровно и одухотворенно горело осенним солнцем.

В перекате на меляке буквально под бортом торопливо занырнул-исчез крохаль[3]3
  Крохаль – порода широко распространённой в таёжных реках рыбоядной утки.


[Закрыть]. Вытянув шею, я увидел его совсем рядом и поразился, как, помещённый в тонкий пласт воды, он, плоско изменившийся, уверенно и тягуче-гибко выгребал крыльями и как, преображённые изумрудной водой, ярко горели на них белые зеркальца.

Таган сидел в самом носу, нервно и величественно вдыхая ветер. Мы ехали в каком-то тихом восторге, и только в узком и скалистом месте, где начался порог с пенным косым валом, стало неуютно и захотелось слиться с лодкой, сравняться с бортами, обратиться в какой-нибудь плоский бак или рулон рубероида. Брат нарочито громко зарассуждал об осенних запахах, которые богаче весенних именно из-за «этой перепрелости», а потом вдруг спросил, нравится ли мне Николь. Я пожал плечами. Во-первых, она мне совершенно не нравилась, а во-вторых, вся эта Николь никак и нисколь не шла окружающей обстановке. Особенно с её напружиненными кудрями и с идиотическим именем.

На третий день к вечеру мы были на месте. Часть груза предполагалось увезти вверх, а часть оставить здесь – на базе, состоящей из просторной избы, бани и снегоходного гаража. Особенно впечатлил нас ла́баз для рыбы и прочей добычи на четырёх ногах. Ноги его были обёрнуты полиэтиленом.

– Чтоб мыши не залезли! – догадался я.

И мы с братом хохотали, представляя, как смешно срываются мыши, перебирая лапками и пища от возмущения.

Молодость есть молодость. Старшой сосредоточенно подсчитывал, сколько батареек и пулек пойдёт в какую избушку, и помощи от нас не требовал: подозреваю, даже хотел, чтобы мы не мешались. А мы и не лезли: привыкшие к плоскому Енисею, мы никак не могли оторвать глаз от волнистых гор, от реки, какой-то необыкновенно ладной, совершенной в каменных своих стенах…

Уже стемнело. Почернели берега. Река шумела с пространной задумчивой мощью, каждый камень, каждый скальный обломыш давал пенный завиток течения, и шум складывался из сотен таких завитков и стоял сплошь. Мы прогулялись вверх до ручья и, развернувшись, остановились. Старшой копался у груза. Мелькал льдисто-голубой налобный фонарь, и в нарождающемся туманчике мутно-дымно продлялся, клубисто креп и длиннел его луч. Старшой что-то доставал, перекладывал. Потом вдруг побежал вниз к лодке, и оттуда остро пахнуло бензином. Видно, поставил наливаться бензин для генератора и замешкался, разбирая груз, а бензин перелился. Потом ушёл в избушку. Всё это выяснилось, когда мы подошли. Картина была следующей: край брезента откинут с сундука. А рядом на бочке – картонный ящик с рыбником.

– Опа… – поёжившись, сказал брат. – Ну чо. Всё вроде сделали. Доехали. Да, Серый?

– Ну, я думаю, да…

– Эх, давно ли я так вот мечтал… С братом… Слушай, – он с силой втянул воздух, – м-м-м… Я прямо чувствую эту осень. Знаешь, у некоторых вечно… «надо втянуться, присмотреться…». Будто боятся, что не сдюжат. А я уже знаю: сдюжу! Потому что моё!

– Утром точно заморозок будет! Звёзды такие… Прямо мороз по коже…

– Ну. Праздник. Знаешь… Эта даль, эти запахи и… этот пирожи́ще. И звёзды… Пирог и звёзды! Угощайся, друга.

– По-моему, нельма.

– Ну. Обалденный. Всё-таки Тётка Светлана первоклассно стряпает.

– Ну. Ць-ць-ць…

– Тут ещё со стерлядкой!

– Да ты чо? Давай его сюда.

– Не жрамши с утра.

– Да понятно. Старшой-то перехватил, поди.

– И не раз. Он в лодке из термоса пил. Ну, давай!

– И из фляжки тоже, хэ-хэ. Так что не бэ. Не обидит себя. Хрящики классные.

Совсем стемнело, подстыло, и тянул ночной хиусок из горного ручья. Дым от костра и избушки совсем положило на берег, и он смешался с туманом. Пахло теплом, жильём и речным берегом. Отяжелелые от впечатлений и ужина, мы с братом не спеша поднялись к избушке, чувствуя, как подбирается к телу молодой сон.

Раннее сонно-тёмное утро выдернуло меня из будки мощным рывком Старшовой руки и громовым окриком: «Ну и как рыбничек?» Я тут же был посажен на цепочку и одновременно отлуплен. Братец было ломанулся наутёк, но Старшой настолько грозно вскричал: «Рыжик, падла, стоять!», что тот упал, как подстреленный, и пополз, прижав уши. «Будешь по ящикам шариться, козёл?! Будешь?!» Рыжика подцепили, и он тут же, кругло поджав задок и пустив хвост промеж ног, юркнул в кутух.

Бил Старшой больно, но грамотно – толстым прутом по окорочкам. Ляжки горели. Я посмотрел на Тагана. Тот очень тихо сидел, высунув нос из будки и почти слившись и с ней, и с местностью, а когда Старшой, словно нам в укор, отпустил его, невозмутимой трусцой и будто по делу отбежал в лес. Таган умудрялся сохранять невозмутимость в любых обстоятельствах и даже в случае наказания умел выражать своим видом полную правоту и ещё и выставлять хозяина в несдержанном и дёрганом виде.

Теперешняя невозмутимость Тагана была абсолютно фальшивой, ибо означала, что мы негодяи, а он молодец и ни в жись не съел бы рыбник, хотя вся его заслуга заключалась лишь в том, что он с вечера был посажен на цепь, чтоб не удрал с утра шариться по тайге и нас не увёл. И я абсолютно уверен, что, окажись он на берегу, моментально отобрал бы у нас пирог, сожрал его, а виноватыми оказались бы мы были, семимесячные щенки-первоосёнки. А он бы царственно сидел в кутухе, и нам бы его ставили в пример.

2. Капканы на нас

Хочу теперь остановиться на таком важнейшем, краеугольном явлении в собачьей жизни, как постановка капканов на собак. Именно так и никак иначе. Беду лучше предупредить. Лучше небольшая неприятность сразу, чем полная непоправимость потом.

Вечером Старшой нас отвязал и как-то особенно приветно-заманисто и демонстративно-наглядно стал вдруг ставить капкан под кедро́й: сделал из колышков загородку, оставив узкую тропку для алчущего. Поставил капкашек, ещё один, ещё – а к дереву в глубь сооружения положил настолько великолепный кусок рябчиного задка, что я неуправляемо облизнулся. Старшой таинственно приговаривал, мол, видишь, нельзя-я-я сюда, и вроде как всё-таки: «Ну, попробуй-попробуй, ну»? Потом то же самое сделал у ёлки в прошлогодней такой же печурке, и я увидел, как сглотнул Рыжик, глядя на вторую половинку задка. Таган не смотрел и был непроницаем.

Покормили нас как-то подозрительно неизобильно, хотя каша была хороша: овсянка с отличной варёной щукой, с разлившимся нутряным жиром и с хайрюзовыми головами. Думаю, Старшой сам бы её с удовольствием попробовал. Кстати, однажды он сварил себе и нам по одинаковой кастрюльке рыбы и запутался, где чьё. Кончилась крупа для заправки «собачьего»: где-то мы встряли весной со Старшим, на каком-то острове, ещё маленькие… С мыслями-воспоминаниями о том походе я и заснул. А проснулся ночью от обострившегося запаха рябчиной гузки. Меня буквально прошило радостным открытием: бывает, мы себе напридумываем на ровном месте запретов, а они… Вот давай, Серый, рассудим: ведь нас наказали за то, что мы сбросили с бочки ящик и открыли. Он был упакованный, и это означало, что не про нашу честь. Согласен полностью. За то мы и получили. По первое число. Тут другая история: рябчик лежит на полу, как говорят охотники, и без упаковки, а значит, является предметом общего пользования, как бы выразился грамотный Рыжик. От этого открытия… прямо темнота расступилась. Надо тихо-тихо, чтоб не разбудить Рыжика… Почему-то в таких случаях не хочется, чтобы видели… Не потому, что затеваешь недоброе, а потому, что опасаешься припозориться, если неправильно управишься. Только поэтому. В общем, я осторожно подошёл к печурке и наступил…

Я думал, что без конца упоминаемые мною в этой истории капканы – это такие же обожаемые Старши́м железяки, как пилы, цепи, ключи, винты-болты и прочие в кавычках друзья человека, а значит, и наши… И тому, что капканы сейчас как-то слишком плоско растопырены, не придавал ни малейшего значения. Я наступил на самый краешек дужки, и капкан наклонился, лапа с него соскочила, и он подпрыгнул и хлопнул дужками так, что искра́ вылетела и запахло кремнём (знаю этот запах: видел, как Старшой показывал сыну Никитке такую искру́). Я отскочил как ужаленный, не ожидав выпада – эффектного, смешного и бессильного одновременно: ясно, что капкан мне ничего не сделает – какого размера я и какой он?! Только пугнуть, нашуметь. И я замер, прислушиваясь, не разбудил ли Рыжика или не ровён час Тагана. Было тихо, и я, осторожно ступая, вернулся в свой кутух. Но сна не было. Снова попытался вспомнить, как чуть не перепутали варёную щуку… Таган рассказывал такую же историю, только с мясом. Два одинаковых котла… Тоже не было крупы, где-то их льдом заперло… «Льдом-льдом…» – передразнил я сам себя. Какой лёд и какой сон, когда у тебя все мысли у этого капкана. Ты – собака! Не сдаваться. Трудное начало – признак удачного продолжения. Не впервой! Главное – не наступать на край капкана, чтоб он не скособочился и не склацал на все Хорогочи.

Я снова подошёл к печурке и наступил точно на середину следующего капкана – на его ровную гладкую тарелочку. Острейшая боль обожгла лапу, но страшнее боли была неожиданность. Из пасти вырвался оглушительный визг. Я попытался сбросить капкан, попытался бежать, но держало крепко – капкан был привязан к колышку. Попытался грызть – не ожидал, что металл такой мерзкий, холодный и кислый, хотя Старшой и выварил капкан в пихте́… В отчаянии укусил лапу! Почему капкан не отпускает? Страшней всего непонятное! Ладно бы тяпнул и отпустил. У нас-то ведь удар-укус. По крайней мере первый, предупреждающий. А этот держит. И чуть дёрнешься – такая боль, что в глазах мутнеет.

Из избушки не спеша вышел Старшой с налобным мертвенным фонариком. Несмотря на мои крики о помощи, которые я показательно усилил при его появлении, он не торопился и даже замешкался под навесом избушки. Зная пристрастие Старшого к механизмам, я решил, что он ищет какое-то приспособление, какой-нибудь очередной «капканный ключ-освободитель на две-тысячи-пятьсот-четыре на семьсот семь хромо-ванадий». Но как рухнуло сердце, когда он подошел и я увидел в его руке знакомый прут. Самое дикое, что Старшой присел на корточки рядом со мной и ещё несколько минут, которые показались вечностью, объяснял, что нельзя-я-я так делать, что, мол, вот посиди, посиди и что это лучше, чем пойти на варежки… Так и сказал. На варежки. Потом отстегал меня и сжал пружину крепкой кистью. Подобрав лапу, я пристыженно унёсся в кутух.

Заснуть не мог часа полтора, очень болела лапа. Наконец задремал, но тут же проснулся от визга. Визг также длился минут пять, пока не подошел Старшой и всё не повторилось. Я не выдержал и, опустив хвост, убежал в лес. Вернулся через часок, когда рассвело и Старшой разбирал сеть на вешала́х… Накрапывал дождь. Собаки на редкость непамятозлобные, и, пока я гулял, настроение поправилось. Если час назад поведение Старшого и осознанная тягучка с моим освобождением казались верхом предательства, то теперь я обрадованно завилял хвостом. «Что, капканщик, набегался?» – полугрозно сказал Старшой, и я уткнулся ему в колени. «Ну всё, всё», – говорил Старшой справедливым голосом. А потом с улыбкой… с облегчением: «Ничё, всё нормально будет… заживё-ё-ёт лапа… заживё-ё-ёт».

Вот тут-то я и проснулся по-настоящему от щелчка и легкого взвизга. В воздухе так же пахло кремнём от капкашка, который своротил и рассторожил Рыжик, смущённо скрывшийся в соседнем кутухе. Я уже не спал окончательно, но разговаривать не хотелось, и я притворился, что дремлю. Подозреваю, Рыжик делал то же самое. Сна не стало вовсе. Не потому, что мне хотелось услышать, как попадётся Рыжик. А просто не было. С огромным трудом я нагнал на себя полудрёму и вдруг услышал шевеление, трусцу по утоптанной земле вокруг избушки и удаляющийся шорох по мху, прихваченному ночным морозцем. Чуть светало, и я увидел, как Рыжик осторожно, как-то особенно мелко рыся, приблизился к печурке и аккуратно поставил в неё лапу, потом, видимо, другую (ещё было плохо видно), потом просунулся внутрь и высунулся обратно с чем-то в зубах, а потом оглянулся и, быстро отбежав, повалился на мох. Раздалось аккуратное чавканье.

Вскоре проснулся Старшой и, первым делом заглянув во вторую печурку, процедил грубое слово, подошел к Рыжику, проговорил: «Л-л-ладно. Я те устрою. Суконец». Меня порадовало, что он правильно определил нарушителя и не подумал, что это я́ второй раз полез: доверие. Потом Старшой положил приваду и снова всё насторожил.

Этот рассказ назывался «Капканы на нас».

Вот к нему эпилог.

Эпилог

Вечером Старшой наставил ещё кучу капканов, присыпал пером и положил очень пахучей привады. Ночью раздались оглушительный перещелк капканов, топот Старшого и звуки погони. И истошный визг Рыжика. Я от греха отбежал на бережок.