Текст книги "Поход"

3. Клятва

Я в вере не силён, но знаю твёрдо: у картин тоже есть душа. Об одной из таких картин расскажу.

Рыжик так и не попался. Тогда Старшой взъярился, схватил Рыжего в охапку, притащил к печурке, ткнул лапой в капкан и оставил сидеть орущего. Я, по обыкновению, удалился на бережок.

Потом мы довольно быстро развезли груз по береговым избушкам и вернулись на базу – лили дожди. Ни зверя, ни птицы мы не видели. Единственное сто́ящее и поучительное происшествие называлось «банки с повидлом». Точнее, «разбитые банки с повидлом». Размок картонный ящик, и Старшой при разгрузке разбил несколько стеклянных банок. Как сейчас помню: две с повидлом – яблочным и сливовым. Одна – с томатной пастой. И одна – с кабачковой икрой. Икра казалась беззащитно-бледной в осеннем стальном свете… А осколки с зеленоватыми гранями – особенно жестокими и досадными…

Мы с Рыжиком стояли рядом, катастрофически не зная, что делать с этим нелепым месивом. Таган сказал очень уверенно:

– Да спокойно можно ись. Ничё не будет. Вообще не обрежешься. Смотрите: мастер-класс. Короткий ход языка. Вот так вот. И вся недолга. Хорошее повидло, кстати. Вот так вот… Р-р-рэз, р-р-рэз…

– Кхе-кхе… Дядя Таган… Вы это… Не увле… – пролепетал Рыжик, – разрешите отработать приём?

– А? – с недоумением прервался Таган. – Ну давайте…

Оказалось, можно, абсолютно не рискуя поранить язык, съесть всё повидло, просто очень аккуратно облизав каждый осколочек. И пасту тоже. Да. И икру. Хорошо, когда с юности везёт с наставником.

Настала ясная погода, и в первый же утренник Старшой повёз нас за птицей. Глухарь по осени вылетает на бережок добрать мелких камешков. В его желудке они перетирают кедровую хвою.

Раз уж зашло про желудки: до чего красиво устроено всё живое!

Люблю смотреть, как Старшой разделывает глухаря…

Прошу запомнить эту фразу! Она покажет, насколько причудливо преломляется слово собачье по отношению к человечьему. Так вот, люблю смотреть, как он работает: руки двигаются быстро и необыкновенно точно, и кажется, всё: и печёнка, и сердце, и кишочки – само разлетается по кучкам. А посуда: чашки, тазы – вроде такое женское, кухонное, а, попадая в рабочие руки, будто мужает. Старшой топориком на чурке отрубает крылья, и мягкое пуховое перо остаётся на изрубленной иссечённой плоскости, вмятым, влипшим в тонкую расселинку от лезвия. Вот по перу разрезает крепкую грудь, раздвигает пупырчатую шкуру, и лилово открываются две могучие мышцы-пластины в жёлтой обкладке жира. Вот в несколько движений шкура с пером снята, и как ложкой вычерпнут пятернёй плотно уложенный, фиолетовый ком кишочков… И вот Старшой берёт и разрезает тугой, тёмно-красный желудок – жгутно-утянутый мясной узел с перевязью белой жилы, разрезает его по самой жильной скрутке, и нож, углубясь, нет-нет да и чиркнет сухо по камешкам. Камешки – белый прозрачный кварц, меленькие, как рисинки, овальненькие с вмятинками, точечками. Лежат в кедровой хвое, чудно настриженной глухариным клювом. Стенки желудка ребристые, в мелкую насечку… (вынужден применить сравнение): как кошачье нёбо (куда деваться, правда превыше политики!)… И всё это круговое нёбо – лилово-малиновое от ягодного сока и будто бархатное. Так что… влажный полупрозрачный кварц. Малиновый бархат. Зелень хвои…

«А ну, нельзя смотреть! Давай чеши отсюда. Кому говорю! Но!»

Собак гонят с кухни, от разделочных столов и прочих важнейших мест с роковой какой-то силой… Голодные глаза никому не нравятся. «Подбери слюни!» – лучшая награда за такие наблюдения.

На утренники собак и берут, и не берут. Не берут, чтоб не орали из лодки на всю реку на глухарей. Правда, привязанные у избушки и оставленные, они ещё пуще орут, и тишайшим утром изводит охотника хоровой отчаянный лай, слитый эхом в одну запевную ноту. В лодке ли, у избушки – собак привязывают часто. Цепочек не напасёшься, поэтому привязка – обычная капроновая веревка с петлей. Петлю натягивают на наши морды так, что те становятся особенно клиновидными, кулькообразными, а глаза – раскосыми, чёрные же углы рта оттягиваются необыкновенно тонко и глупо. Уши прижимаются, и получается комично китайское, лисье выражение, у Рыжика особенно смешное: у него крепкие бакенбарды, стоящие торчком – а без них голова совсем узкая и маленькая.

Привязки так и лежат в лодке и у будок-собачниц, или, по-нашему, кутухов. Я специально остановился на привязках, потому что к ним привязано, простите за каламбур, одно неотрывное от собачьей жизни понятие – отъёдание. Но не в кормовом плане – не будьте наивными: это нам не грозит.

Итак, стекляннейшее утро после наизвёзднейшей ночи. Иней по рыжим листвягам, по берегам-причалам из сыпучего тёмно-розового камня. Потом, когда выйдет солнце, седина оплавится. Листвяги оплачатся, и красные причалы станут малиново-мокрыми.

Но вот Старшой позвал, и мы, сшибая друг друга и Старшого, снарядами впрыгнули в лодку, да так радостно, что я даже выпрыгнул обратно на берег и снова запрыгнул в лодку, за что был обруган и получил с берега пинка. Пинок был бесполезен ввиду моей скорости, так что ногу Старшой выбросил вхолостую и еле удержал равновесие. Всё равно как заряжающий пнул бы снаряд. Камни были заледенелые, и Старшой чуть не упал, как-то неудачно извернулся, и у него вступило в спину. За что я был обруган дополнительно. Снаряд – это огромная пуля, для справки. Матчасть знам.

Таган решил и здесь показать мастер-класс, успев пробежаться по берегу и вернуться секунда в секунду с нашим отплытием. Впрыгнул он виртуознейше – движение не описать, но всё в нём мощь и грация, мягкий тугой топот, изгиб тела, поджатие задних лап в момент пролетания над лодочным бортом.

Нас прицепили кульково на верёвки, и мы двинулись. Прежде на носу царил Таган, а теперь туда определили меня. Чтобы лучше видеть, слышать и обонять, я старался залезть подальше-повыше, пытаясь лапами удержаться на наклонном брусе носовила[4]4
  Носовило – так сибирские лодочные мастера называют форштевень. Шпангоуты именуются упругами, а центральная донная доска – донницей. Сказолюбивый пёс сидел на плоскости носовила, обращённой внутрь лодки.


[Закрыть], синем от изморози и скользком. Привставал, и дрожали поджилки на задних лапах, а мне всё казалось, что надо ещё выше вдвинуться-ввинтиться в осенний воздух. Старшой сбавлял газ и сдавленно, чтоб не шуметь, рычал: «Ты чо там мостисся? Чо мостисся!» И грозил шестом, но дотянуться не мог. Я пуще вытягивался и перебирал дрожащими лапами по носовилу, и чем больше перебирал, тем выше возносился над упругой рекой. Старшой сделал резкое движение румпелем, лодка рысканула, лапы, уже протопившие пятно на дереве, соскользнули, и я полетел в воду. Вместо того чтобы остановиться и вытащить меня, Старшой продолжал невозмутимо волочь меня вверх по шивёрке. Я бултыхался, хрипел, и когда казалось: всё, задушил, он остановился и вытащил меня, жалко похудевшего, трясущегося. Облепленного мокрой шерстью, холодящей, липнущей, тяжеленной… «Ну чо? Понял, как на носу сидеть!» А я чо, понял? Мне б отряхнуться! И вот – круговой фонтан искрящейся пыли во все стороны! И мокрый Старшой машет руками: «Ты, дождевальное устройство, я те чо, грядка?!» А смысл науки таков: привычка моститься на носу может стоить собаке жизни – в серьёзном пороге её уже не выудить: хозяин не бросит румпель. А болтанка такая, что сорвёшься в два счёта.

Поворот открыл первозданнейшую длинную гору с отвесными столбами-перьями и щёточкой редколесья поверху. Всходило солнце и налило таким густым и ярким светом посеребрённые лиственницы, что и в душе всё зазолотилось – а ещё говорят, у собак чёрно-белое зренье! Рыжик засиял вовсе медно, и вдруг я увидел, как он… Подбираю слово: мелко, смешно, по-разгильдяйски, нецеленаправленно, неосновательно. Всё не то… Будто шутя. Будто между делом чавкая, жамкая, кусая… Комично пыжа голову вниз… Будто пытаясь укусить себя за шею и смешно разевая рот, мусолит верёвку-привязку. И уже почти переел её. В эту же секунду раздался окрик Старшого, совмещённый с ударом шеста по Рыжиковой спине. Для справки: шест – универсальный инструмент управления судами и собаками.

Несмотря на алмазнейший утренник, никаких событий, кроме моего купания и отъедания Рыжика, не произошло. Видно, утренник был чересчур образцовым, и это смутило глухариное руководство. Возможно, показательный блеск выглядел слишком внешним, искусственным и направленным на внешний эффект. А может, птицу смутил небольшой ветерок. Старшой не унывал и, пойдя назад самосплавом, кидал спиннинг. Рыжик очень смешно наклонял голову, крутил ею, глядя на цветные камни, проносящиеся под водой, и насмешил Старшого, взлаяв на ленка, который неожиданно высоко выпрыгнул, когда его тащили.

Окончательно пригрело. Река вдруг оглубела и расширилась перед скальным сужением. Старшой достал из рюкзачка термос, копчёного сига в газете. Мы оживились.

– Чо занюхтили?

Таган отвернулся и еле заметно сглотнул.

Рыжик тоже отвернулся, но мгновенно голова его возвратилась, как на резинке.

– Слюни подбери! – рыкнул Старшой и, увидев большой взмыр под берегом, схватил спиннинг и начал бесконечное метание блесны, тупее чего может быть только высмотр сетей.

Мы совсем разомлели на солнце, и Таган даже несколько раз ловил клонящуюся свою голову, а потом положил её на лавку и замер, прикрыв глаза. Только пошевеливались в разные стороны уши и ходили ходуном резные клапанки́ на мокром чёрном носу. Несильный порыв ветра сдул с лавки газету, и та упала под нос Рыжику. Рыжик её понюхал и вдруг, замерев над ней, задекламировал:

– Хм… Во-ло… кон-ный интернет…

– На волах, что ль? – проворчал, не открывая глаз Таган. Это было хоть какое-то развлечение.

– На ко́нях, – в тон ему бросил и я, очень уж хотелось мне заслужить его уважение.

– Узи у «Зины» недорого.

– Чего? – сонно спросил Таган.

– О! Вот это интересно! – взбодрился Рыжик. – Слушайте. Комплект обуви для собак. Четыре ботинка. Предназначен для всех сезонов и любых поверхносте́й. Использованы технологии, и-ден-тичные производству высококачественной трековой спортивной обуви для человека. Незаменимы для ездовых и тянущих пород собак, так как имеют манжеты с застёжкою «элькро», надёжно фиксирующие обувь на лапах. Подошвы из известных патентованных материалов «вибрам» и «грибтрекс»…

– Из грибов, что ль, делают? – сострил я.

– Да лан тут колхоз ломать. Наверняка хорошая штука. Мне Николь рассказывала. Короче! Не проскакивают и надёжно защищают от наста, льда, веток и острых камней. Делают процесс переобувания комфортным. Конические манжеты надёжно держат обувь на лапе.

– Швами ещё хуже натрёшь! – пробурчал я.

– Незаменимы, когда есть породный боковой коготь.

– Прибылой палец, что ль? – Таган презрительно фыркнул.

– Наверно.

– Дак его, наоборот, удаляют. А то лапу порвешь лоскутом… И мяу. Совсем охренели… Нормальное почитай чо-нибудь.

– Между прочим, в Голландии… коготок у собаки не дадут без её согласия состричь! Кх-кхе… Так вот… Они, ну, ботинки эти, так же пригодятся, – мне казалось, что Рыжик даже поддразнивает Тагана и что он зря это делает, – они также пригодятся для повышения мобильности… пожилых собак (Рыжик быстро глянул на Тагана) и собак с проблемными лапами. – И прочитал с особенным выражением: – Яркая со светоотражающими вставками обувь делает вашу собаку нарядной и заметной в любое время суток.

– На хрена заметной?! – не поверил я.

– Охлаждающий инно… вационный жилет двойного действия помогает собаке сохранить оптимальную температуру тела при любой температуре окружающей среды… и организует теплообмен с телом собаки… Достаточно смочить жилет водой, отжать и одеть на собаку…

– «Надеть», вообще-то, по-русски, – сказал я.

– Задницу им бы отжать! – поддержал Таган.

– Рюкзак для собак «Полисад-пак» с карманами для двух бутылок воды…

– Прекрати! – взвизгнул я.

– Да вы чо?! – буркнул Старшой.

– Каждой собаке, – заходился от восторга Рыжик, – после прогулки-тренировки-охоты и прочей активной деятельности нужен отдых и местечко, где никто ей не мешает предаваться сладким снам и воспоминаниям, где можно удобно вытянуть уставшие лапы или, наоборот, уютно свернуться клубком. Предлагаем потрясающий лежак для ваших питомцев! А чо, нормально! Туалет для питомцев… – вскричал Рыжик, – представляет собой эстетическое приспособление… с выдвижным ящиком и лопаткой в комплекте…

– Их бы самих этой лопаткой… по комплекту… – ещё ниже проворчал Таган и закрыл глаза…

– Легко переносится благодаря улучшенной декоративной ручке. Теперь туалет не надо прятать в ванной или в другом укромном уголке. Его можно размещать в любом месте, и он везде будет вызывать восхищение своим удобством, красотой и функциональностью. А уж как котя будет рад! У него будет свой укромный уголок, скрытый от посторонних взгля… Ай-яй-яяяяяй! – закричал Рыжик, потому что Таган, рявкнув: «Ты чо?», молниеносно хватанул Рыжика за окорок и улёгся, возмущённо ворча:

– Т-те устрою лежак…

Рыжик, пряча глаза, скулил.

– Одурел, старый? – рявкнул Старшой на Тагана, и тот втянул голову, зажмурил и плоско вжал глаза.

Старшой погладил Рыжика, который беспомощно перевернулся на спину и стал лизать Старшому руку. Видны были выступающая грудина и два завитка шерсти на уровне передних лап – на границе рыжего и бежевого. И передние лапы – сложенные и болтающиеся. А Старшой говорил образцово-воспитательным низким голосом:

– Рыжик. Ну Ры-ыжик. Ну ла-а-адно тебе, ла-а-адно.

Приближались пороги, и Старшой спустил их на моторе, а ближе к избушке стащил с наших шей петли. Если туда петля надевалась «по течению», смешно уменьшая, удлиняя и косоглазя голову, то теперь, когда петлю протаскивали против шерсти, то мешали уши и шкура собиралась складками и комично давила на лоб, на глаза. Рыжик топырился и только натягивал петлю, затрудняя освобождение.

При подъезде к берегу мы отработали «выпрыг с носа» – важный элемент пилотирования, вызывающий у начинающих собак массу нареканий. Река наша горная, мелкая и особенно каменистая у берега. Старшому надо быстро причалить в точное место, заглушить и поднять мотор и, перебравшись на нос, выпрыгнув, удержать с берега лодку. Меж двух камней и целил Старшой. Мы заходились дрожью на носу и, засидевшиеся, мечтающие пронестись по берегу, изготовились к прыжку. Когда уже было рядом – сиганули, оттолкнувшись от лодки и сломав ей курс так, что она наехала на камень, а на нас обрушился целый камнепад эпитетов.

Ночью я снова влетел в капкан, а Рыжик снова ухитрился безнаказанно сожрать приваду. Он запустил[5]5
  Запустить – закрыть, захлопнуть. Более широко – привести в нерабочее состояние. Как корова в запуске закрывает подачу молока.


[Закрыть] два капкана, сдвинув их вбок лапой и не то стряся, не то как-то ещё рассторожив. «Н-да… – сказал Старшой с задумчивым холодком. – А я смотрю, ты умный… Не знаю…»

Следующее утро выдалось седым, хмурым с промозглинкой и со сквозной какой-то серебряностью… В первом же повороте на длинном галечнике гнутыми головешками сидели глухари, штук семь. Они были настолько замершими и не похожими на живых существ, что когда, чёрные, медленно покачиваясь и вертикально задрав головы, пошли к траве, то их зачаровывающая медлительность буквально разорвала наши глотки восторженно-возмущённым лаем. Пахло от них невозможно – почему-то печёнкой, переваренной хвоей и какой-то кислинкой! Старшой выпустил нас, и мы, подняв брызги, рванули на галечник. Глухари взлетели и, рассевшись на прибрежные листвяги, замерли чёрными почками.

…Боюсь, не описать то чувство дела, которое меня объяло с головой, когда я облаял первого в жизни глухаря и которое объяснило моё предназначение, одарив проблеском одного откровения, речь о котором впереди…

При всём азарте я шкурой ощущал, как внимательно смотрит Старшой на мои движения, как присутствует, оценивает, осознаёт происходящее, подправляет негромким словом и что-то сам себе помечает. Я понял, что мы – очень важное звено, связывающее Старшого и его семью с окружающей нас огромной тайгой. Что вместе мы представляем необъятный организм, многократно превышающий в размерах Старшого и состоящий со Старшим в странных и старинных отношениях. Будто шевельнулись какие-то ваги, жердины мощнейшие между глухарём и камешком, Старшим и мной, мной и глухарём. Когда я думаю об этих вагах, сизых гудящих сушинах, меня аж мутить начинает, и что-то во мне защитно сбивается, ограждая от лишнего знания, от которого я замру, окаменею иль вовсе на куски разлетится моя бедная собачья голова.

О существовании этих длинных и гудких сил, простирающихся во все стороны тайги, реки и неба, говорил особенный, подправляющий и одобряющий вид Старшого. Так же он шёл с неводом, так же оглядывал возведённый сруб, так же ехал зимой в город, и стрела зимника была в тысячу раз больше его тарахтящей машинёшки.

Этот новый образ Старшого мы ощущали и когда он выпускал нас из лодки, и когда забрёл в лес, и шёл к нам, и мы слышали, как осторожно ступает он по траве, по мёрзлому, кровельно-грохочущим мху, в который нога человека проваливается, оставляя печатные дырки с вертикальными рваными стенками. И когда он подходил, прячась за стволы, отстаиваясь за ёлкой, и выглядывал, шатаясь-двигаясь телом, а потом стрелял и подбегал, чтобы в пылу мы не истрепали, не раздербанили глухаря… и разговаривал с нами совсем другим голосом, словно что-то невидимо-новое нарождалось, строилось, струилось, и мы были в центре надежды.

Но чем яснее становилось, что именно Старшой этим невидимым управляет, тем незначительней, незаметней он помогал происходящему и будто только присутствовал, тем сильнее оно само работало и простиралось в сложнейшие дали точно так же, как уходил-простирался в небо мачтовый листвяг с чёрным силуэтом на выгнутой ветви.

Потом ещё были глухари. А потом Старшой решил, как обычно, «разок шваркнуть пиннинг», а потом помаленьку с этим «пиннингом» ушёл до мыска… А мы бесились, рыча, и носились по нежно-жёлтой сухой траве, очень прямой и вертикально-острой, и пропахли ею невозможно, а потом помчались вверх в хребёт, откуда кисло-печёночно нанесло птицей, и взмыли на высоченную гору с гранёными столбами. А потом выбрались на покрытую ягелем бровку, поросшую крепкими кедриками и остроконечными пихточками, среди которых особенно чудно гляделись сухие – пепельно-серые и будто костяные. Мы замерли, затаив дыхание, хотя это было и нелегко – бока ходили ходуном, и языки жарко свисали из разинутых пастей.

Тёмно-синие горбатые сопки, о существовании которых мы и не подозревали, с тучево́й грозностью восстали со всех сторон, а внизу с какой-то поразительной, счастливой наглядностью открылся поворот с лодкой, широченный серп галечника и крохотная фигура Старшого.

Поразила река, плавно ползущая под уклон сизо-серебряной шкурой в водоворотах и шершаво-свинцовых пятнах ряби. Её тягучая плоскость меняла угол в каждый точке и, устремляясь меж каменных мысов к порогу, неумолимо и мощно ускорялась, растягивалась пятнами и гравюрно темнела складками от каждого камня. Далеко внизу пролетел глухарь, казавшийся сверху особенно сизым. Летел он, очень часто и книзу маша крыльями, мощно и коротко вспархивая, а потом мгновенно замирая в планировании. Застыл – и новая череда взмахов и долгое планирование на острых, плугообразно выгнутых крыльях. Даль была такая совершенная и настолько… крупно-насыщенная, что дух захватило от пережитого, и мы долго стояли рядом… в одной волне, в одной… счастливой поре… ощущая с небывалой силой, что мы братья. И что всё, открытое нам – от дальней горы до фигурки Старшого, – тоже наше, и мы, объятые одним делом, нужны и себе, и дали, и, главное, Старшому. Переполненные, мы заговорили наперебой обрывками мыслей, чувств:

– Вот это вид!

– Здесь даже ветер по-другому дует!

– И пахнет… – сказал Рыжик. – Ой, как хорошо! – И глянул на меня в упор: – Ты вообще понял?

– Что понял? – насторожился я.

– Что он без нас не может…

– Старшой-то?

– А кто же ещё-то? Се-рый, – раздельно сказал Рыжик. – Серый, ты понимаешь? Мне раньше казалось, что мы без него пропадём, а ведь, оказывается, и ему без нас… мяу.

– Да? Тебе тоже так показалось? Рыжий! Ведь вот как бывает! Ещё недавно кто мы были? Щенчишки… А теперь у нас своё дело. Давай, брат, ты знаешь. Давай вместе как залаем за это!

– Давай!

И мы дали.

– Да лан, не ори, – сказал я, отдышавшись, кедровке, усевшейся на сушину.

– Да ей за́видно!

– Да, Рыж, действительно надо сейчас что-то очень важное сказать друг другу… И вот этому простору… Смотри, Таган, по-моему, норку гоняет…

– Да где?

– Да вон, в курье́[6]6
  Курья – каменистый залив.


[Закрыть] за лодкой!

– Точно! Без нас, главное!

– От однодворец! Хе-хе!

– Ну. Да, кэшно, это важно, когда у тебя есть любимое дело, понимаешь… У нас есть всё… И всё так начинается…

– Мы собаки! И нам надо сказать…

– Своё слово…

– Сказать себе и друг другу, что будем собаками до конца… Давай троекратно залаем за наше собачье дело, нашу охоту…

– Промысел!

– Промысел! Разницу чуешь?

– А как же!

– За нашу тайгу – что будем беречь её, охранять…

– Ав-ав-ав!

– В такой денёк да в таком месте – чо не лаять!

– Ав-ав-ав!

– Ав-ав-ав-ав!

– Брат! Перед этой тайгой… Давай пообещаем выполнять наше собачье дело, как выполняли наши отцы и деды… так сказать, прасобаки… Быть верными и бескорыстными.

– Да! – с жаром сказал Рыжик. – И не забывать! Что мы не просто собаки! А то щас много развелось… В городах есть собаковидные, которые живут в благоустроенных, понимаешь, квартирах, едят магазинную курятину, которую делают из кур, которых кто-то за них облаивает! Которых за их хозяев кто-то добывает… А мы не прячемся за спины, понимаешь, мы на переднем краю… Помнишь, Старшой говорил, что у балконных лаек лапа ластой! А у нас комком.

– Да чо ты всё время себя сравниваешь?! Сам будь кем надо! Как Таган! Как, помнишь…

– Помню… Дай скажу!

– Нет, дай я!

– Ну говори!

– Нет, ты говори!

– А чо я хотел?

– Не знаю! Забыл! Ха-ха-ха!

– Давай просто полаем!

– Давай! Ав-ав-ав!

– Да! Дак вот пройдёт год, и ещё много будет ошибок, а они будут! Обязательно будут… И я подумал, когда-то Таган также стоял на этом просторе…

– И я подумал!

– Мы оба подумали! И мы сейчас стоим здесь… Я подумал! Пройдёт год, и на следующую осень мы будем так же здесь стоять… И я хочу, чтобы нам было не стыдно за то…

– Что будет в этом году!

– Да! В таком неизвестном…

– Что сердце аж сжимается от неизвестности, до того всё прекрасно!

– И мы должны всегда помнить, что это наша даль…

– И что у нас лапы комком! – крикнул Рыжик и залился на всю округу.