Текст книги "Выше ноги от земли"

7

Руднев свернул с трассы и ехал пустой дорогой. На высоком нежно-голубом небе стояли облака. С ровным гулом несся за окном тын леса. Илья глядел поверх дороги. Мысли его тоже неслись и гудели, и он не мог выбрать какую-то одну. Думалось о том, что он не найдет нужного места, нет у него никаких примет, кроме неточных координат и путаных свидетельств Дарьи. А что, если найдет? Что тогда? Не в кустах же дожидается вся скорбная родня. И есть ли вообще она? Есть ли хоть кто-то, кто знал бы мальчишку?

О многом он успел передумать, когда навигатор предупредил о точке прибытия. Руднев снизил скорость. Он искал глазами улики недавней аварии. Дорога была чиста и так же спокойна. Машина двигалась все медленнее, словно педаль газа противилась и сама отстраняла ботинок. Вдруг на встречной полосе что-то блеснуло. Руднев остановился, чтоб присмотреться, и увидел, что это всего-навсего дрожит лужица в дорожной выбоине. Он проводил ее взглядом. Закралось, что Дарья дала ему неверный адрес и теперь он дураком колесит по лесам и всматривается в лужи. Так, казалось, и было, пока он не заметил впереди на асфальте тормозные следы. Не доезжая метров десяти, Руднев оставил машину на обочине и подошел к ним.

Две черные полосы расползались на четыре, а потом, вновь соединившись, юзом уходили вправо. На том месте, где от протектора осталось густо-черное пятно, он нашел пластиковые осколки, две красные чешуйки. Илья собрал их. Нет, это был не пластик, а слетевшая с бампера краска.

Чуть в стороне валялась пара окурков, которые, по первой догадке Руднева, были брошены здесь ленивыми полицейскими. Эту идею заслонила вторая мысль: не было здесь никого! Сигареты принадлежат Дарье. Вон, докурены до середины! Три нервные затяжки – паника – и по новой.

Тишину прорезал тягучий гудок. Руднев увидел, что на него движутся огни фар, и сошел на край дороги. Обдав теплом и вонью выхлопных труб, мимо проехал небольшой фургон. Илья вернулся в машину. Следом за фургоном, поднимая пыль, понесся табун автомобилей. Они будто ждали, пока Руднев найдет нужное место, и тогда всем скопом высыпали на трассу. Вот он и план! Ехать за ними до ближайшей деревни. Желание, рефлекторное, нутряное, звало его продолжить поиски. Илья завел мотор.

Долго ехать не пришлось. Он свернул на первом повороте. Проселочная дорога была прочно прикатана, а значит, впереди Илью ждала деревня, лесопилка или другое обитаемое место. Когда кончился асфальт, сердце забилось чаще. Руднев не мог объяснить, отчего это с ним, но предвидел, что едет верно.

Стороной собирались тучи – облака снаряжались шайками и все чернее, все злее шли к земле. Скоро он увидел, что по грунтовке идет человек. Машина догнала его. Это был старик, в руках он держал корзинку. Руднев скрутил окно, высунулся и крикнул:

– Дедушка, до деревни далеко?

Прохожий развернулся на крик и, напугавшись машины, попятился назад. Залатанный, застегнутый на две пуговицы ватник сполз с плеч. Старик сошел с пути и замахал, чтоб проезжали.

– Есть тут деревня? – повторил Илья.

– Есь. А те какая?

– Любая. Садитесь – подвезу, – сказал Илья, поравнявшись с прохожим. Старик с подозрением заглянул в салон. – Садись, дедушка.

Забравшись в машину, старик сел в центре заднего дивана и оглядел Руднева.

– А ты к кому? – спросил он.

– Ни к кому, – ответил Руднев. – Одного человека найти надо, то есть родственников его.

– Милиционер ты иль бандит?

– А на кого больше похож?

– Ну так-то… на порядочного.

– Врач я.

– Врач, ну!

– К нам в больницу мальчик попал. Тут недалеко его сбили.

– Бабку мою посмотришь, врач? – спросил старик, не слушая Руднева.

– А что с ней?

– Лежит.

– Давно?

– Не встает уж.

– Давно лежит, спрашиваю?

– С субботы. До того на карачках месяц ползала.

Илья кивнул. «Любая дорога ведет к больному», – сказал он себе.

Машина въехала на простор. Слева показалось кладбище. Голубые, серые, выцветшие кресты оборачивались на них с пригорка. За погостом была деревня, и сразу стало понятно, что это пустая и заглохшая деревня с некрепкими домами.

– Так что, не пропадали дети у вас?

– Мало их нонче. Раньше много бегало, – сказал старик вместо ответа.

– И никто не терялся?

– Помирать – помирали, а чтоб теряться…

– Много помирало?

– Почем мне знать, скольку? Один утоп в том лете. А недавно погорели вот…

– Кто?

– Пашка.

– Какой Пашка?

– Так Пашка Цапель. – крикнул дед, удивляясь, что Руднев не знает. – Он солярой слитой торговал.

– Дедушка, ну я же не знаю всех ваших Пашек.

– Так ты спрашиваешь – я говорю. Сгорел он. И дети с им. Стой! – дернул старик. – Вона его дом.

Руднев остановился у черного двора. И старик рассказал, как все было. Илья слушал затылком. Слова старика были неприятны, и от них под волосами бегали холодные муравьи. В горле стало сухо.

– А за поворотиком моя изба. Тама бабка лежит.

Илья вошел в дом, ожидая увидеть страшное обиталище умирающего человека и его самого, просящего смерти в смрадной, пожелтевшей постели. Он увидел другое. Старик оказался хозяином заботливым и усердным. Комната была чиста, светла и пахла печкой, а в углу, за печкой, лежала старушка.

– Болит у ей. Сильно. Днем губами чвякает и дышит-дышит, трудно так. А ночью стонет, как подстреленная. Я не сплю с ей. Выйду на двор или вон в баню пойду. Таблетку дам и пойду.

Старик протянул Рудневу пакет с лекарствами.

– Таблетки врач прописал?

– Ну! Врач тут один раз был. Давление смерил. Не едет больше к нам врач. Это я в аптеке взял. Попросил от боли – вот и дали от боли.

Руднев покрутил пакетик с лекарствами.

– Не помогает? – спросил он.

– А-а-а… – махнул старик. – Вхолостую.

– Ест как?

– Ись не хочет. И на горшок не идет. Только пухнет.

– Родственники в городе есть?

– А?

– Говорю, помощники есть? Дети? Внуки? Кто может ее в больницу отвезти?

– Сын ись… Тока он не с нами, да и сам больной…

Старик кивнул, замолчал о чем-то своем, и Руднев ждал, что тот даст ответ, но старик будто забыл их разговор, и с этой притворной рассеянностью он подошел к постели, на которой лежала его жена.

– Это дохтор. Дох-тор! – сказал он ей.

Руднев тоже наклонился над кроватью. Старушка открыла рот и произнесла, кажется: «Здравствуйте». Так Руднев разобрал, когда она трижды коснулась языком неба. Глаза ее, маленькие, были полны влаги, но смотрели ясно, и от глаз расползалась тяжелые морщины.

– Как вас зовут? – спросил Руднев.

Больная сглотнула набежавшую слюну.

– Катериной! – ответил за нее старик.

Руднев стянул одеяло. Он увидел почти растаявшее тельце, придавленное огромным животом. Старик отвернулся, отошел в сторону. Он ходил по комнате, проверяя порядок. Открыл форточку, потолкал в печи угли. Стал выкладывать из корзины какую-то рыжеватую шерсть.

Илья в это время возился с Катериной. Он послушал, как с натугой бьется сердце, помял вздувшийся живот, согрел опухшие стопы. Осмотр был прост и сводился к тому же смыслу, что и пустые занятия старика, – любым делом оправдать свою бесполезность.

Илья мог сказать много, но сказал пусто:

– Жидкость скопилась. Надо везти.

Старик поискал глазами, будто опять ничего не слышит.

– Забираю ее! – крикнул Руднев.

– Куда ж?

– В больницу.

– Да как? Ну… Ну! Куда ее везти? Не надо. – Он обтер рукой лоб, и на нем осталась полоска крови.

Тотчас Руднев увидел, что на столе, на газете, лежит заячья тушка, а над печкой растянута его мокрая шкура.

– Выбирай, дедушка, – сказал Руднев. – Нужно к врачу ее. Да и ты отдохнешь немножко.

– А она в больнице не помрет? А обратно как? А?

Руднев звонил трижды, радостно приветствуя и быстро прощаясь. Во время третьего звонка Илья закивал-закивал – договорился. Он оторвал от газеты, в которую завернут был заяц, клочок и записал на нем свой телефон, название и адрес больницы, куда собирался везти Катерину.

Старик стал собирать жену в дорогу, но сперва не понимал, за что хвататься. Он подносил к постели какое-то белье, держал его над больной. Та отвечала всегда «нет» и чуть мотала головой. Когда старик поднес к ней два халата на выбор, она сказала: «Не поеду». К ней опять подошел Руднев и стал убеждать простыми понятными фразами. Наконец, когда она услышала от врача, что ее не оставят в больнице и обязательно вернут, Катерина ответила: «Пусть». Илья не спешил, он ждал, когда в ней укрепится решение.

– Поедем? – спросил он снова.

– Ладно, – кивнула Катерина.

Наконец старик собрал вещи и документы. Дед был коренаст и подвижен. Но в этих движениях пряталось будто бы не собственное усилие, а какая-то тяга, владевшая им против воли. Он двигался резко и твердо, двигался постоянно, словно кто-то не давал ему отдохнуть. Видно было, что человек стар, что он устал после леса, но усталость не берет его. Ни тяжелый ватник, ни сапоги, в которые он снова влез, перепутав правый с левым, не мешали ему. Они слетали, мялись под пяткой, но старик шел к машине, не сбавляя ходу.

С возней и топтанием они положили Катерину на заднее сиденье. Она скрестила руки на лбу, а потом запросила: «Посадите, не хочу лежать!» Ее усадили, теперь старушка могла смотреть в окно. Смена положения добавила ей сил и светлого чувства, что увозят ее вылечиваться, а не хоронить.

Подержавшись за руки и поглядев глаза в глаза, старики расстались. Мягко хлопнула дверь. Машина осторожно тронулась. Руднев посмотрел в зеркало заднего вида и увидел, как дед, словно взятый на буксир, засеменил за машиной, но скоро встал и только глядел вслед.

Погода портилась. Тучи садились ниже и вот-вот должны были излиться. Руднев притормозил у сгоревшего дома.

– А какой был хозяин? – спросил он у Катерины, заметив, что она тоже смотрит на пожарище.

– Паша? Длинной да худой. Как цапля и был.

Руднев выскочил из машины и подошел ближе к сгоревшему дому. Печка была разобрана. Сохранилась лишь кладка у самого фундамента. Остальной кирпич был скидан в огороде в две горки. За черным квадратом пепелища лежали горелые бревна, не больше десятка, да и те пустые, как сожженные спички. Половицы прогорели, и пол был вычищен до земли, зиял ход в подпол – будто весь дом и ушел в ту дыру.

Вот что рассказал старик. Солярка, которой приторговывал Цапель, пыхнула так, что разбудила соседнюю деревню. Взрыв не пожалел ни бревен, ни костей. Нашли останки отца, который спал с другого угла, а детскую комнату выжгло бесследно. В огне кроме самого Пашки пропало еще три души: две девочки и младшенький мальчик. Пожар хотели тушить, да боялись подойти. Двое опалили брови, наплескав воду к забору. Ходили с полными ведрами, мочили ноги. У соседей занялась огнем баня, но ее отстояли. А дом… Дом горел всю ночь.

Руднев вернулся за руль. Он плавно выдавил педаль газа, и машина поплыла по кочкам. На выезде из деревни Илья взглянул направо, где было много крестов. Они снова оборачивались к нему. Сзади тихо плакала Катерина. Илья подумал, что, кроме имени, ничего не знает о ней, где родилась, сколько детей дала миру… Он знал лишь, что вот это деревенское кладбище – самая родная ей земля и что она непременно хочет быть здесь, среди своих.

Руднев закрыл окна, чтобы дождь и пыль грунтовки не лезли в салон. Из кустов вылетела серая птичка. Она долго держалась перед машиной, вспархивая и ныряя, как на волне. Илья не жал на педаль, дожидаясь, пока та не слетит в сторону. Вверх-вниз. Вверх-вниз.

– Бедные дети, – прошептал он.

– Да не было тама детей, – отозвалась старуха.

К обочине подошел и затрепыхался лес. Катерина смотрела в окно, вытягивая голую шею, и, казалось, все еще видела родное кладбище.

8

К хлебной лавке, как вор, подлез худой длиннолапый пес. Он затаился под окошком, через которое то и дело высовывалась рука с батоном. Хлебный аромат лился вниз, как теплый сироп. Дворняга открывала пасть, пережевывала его, невидимый и сладкий. Чавкала под прилавком. Подходили ноги. Собачья морда тыкалась в колени. Руки брали хлеб, руки прятали.

Один из очереди побоялся идти к прилавку и тем выдал пса. Из ларька, как шипящая пена из кастрюли, вылезла продавщица. Пес брызнул прочь. Проглотил последнюю сахарную слюну. Пробежался, подпрыгивая и взмахивая ушами, к новому доходному месту – к рынку. Дурной, добрый щенок – он, подлиза, приставал к каждому. Прохожие шарахались, фукали, топали. Кто-то кинул кусок. Пес обнюхал – хватил. Не мясо, не кость, не хлеб. Еле пролезло.

Нажравшись наконец всякой дряни, он деловито почесал к дому. Выбежал к реке, делящей город на две стороны: тихую, которая была псу родной, и шумную, полную машин, куда он забегал лишь однажды. На набережной он освежил все фонари и пустился через небольшой парк. За парком был его дом – сухой закуток между монастырской стеной и сараем.

Ходов за стену было два: под деревянными воротцами со стороны реки и через главный проезд, где в будке всегда сидел черный человек. Под воротами теперь стояла лужа, и мочить теплое пузо совсем не хотелось. Пес дал к сухому проходу. Быстрой струей он протек мимо охранника и, клацая по больничным тропинкам, потрусил к своему месту.

Пробегая через сквер, пес увидел девочку. В больничном парке она появилась недавно, но он никогда не решался подбежать к ней, потому что боялся так, как не боялся ни одного человека. Теперь девочка стояла на его пути, и пес тоже встал, прижавши уши. Она потянула навстречу руку. Пес отступил, не понимая, что с ним и почему инстинкты тянут его назад. Он зарычал, ощетинился. Когда девочка подошла, в собачьем мозгу было пусто. Только жар, только холод – он погиб. Пес покорно опустил шею и слизал с босых ног девочки прелые листья.

– У вас не должно быть никаких переживаний по поводу наркоза. Это просто глубокий сон. Я надену на него маску, Коля сделает шесть-семь вдохов и заснет.

Руднев успокаивал родителей маленького Коли, который поступил в хирургию с дикими болями в животе. Родители слышали в его словах лишь предательскую ровность. Они были научены, они не верили. Терапевт в поликлинике был так же спокойно любезен к ним и в течение пары месяцев с дежурным заклятием «скоро пройдет» выписывал умирающему ребенку ферменты.

– А если что-нибудь…

– Если что-нибудь пойдет не так, я это исправлю. За все осложнения во время операции отвечаю я. Но их не будет, потому что я их не допущу.

– А когда?..

– После того как хирурги закончат, я отключу наркоз. Коля задышит чистым воздухом и проснется. Чтобы полностью прийти в себя, некоторое время он побудет в реанимации, а потом вы сможете его навестить.

Сделав поперечный разрез на вздувшемся, напряженном животе, Заза вытащил на свет петли тонкого кишечника. Пока он перебирал кишки и искал причину непроходимости, ассистирующий хирург крючками растягивал рану. Ревизия правой подвздошной области подтвердила инвагинацию. Кишечник пятимесячного Коли сложился наподобие подзорной трубы: тонкая кишка вошла в просвет толстой и вызвала закупорку.

Заза нащупал узел и принялся его выправлять.

– Здорово отекло! – заворчал второй хирург. – Помочь?

– Пусть вон Машка поможет, – ответил Заза. – Тут все равно что колготки распутывать. Лучше тебя справится! Да, Маш?

Маша спряталась за спину Руднева. Илья расправил плечи.

– Нормально… – Заза осмотрел пораженный участок. Коле повезло, отек не успел развиться в некроз, и резекция была не нужна. – Проинтубируем кишочки, и хватит с него.

Через новый прокол Заза вывел наружу живота аппендикс, срезал с него верхушку и ввел в этот срез дренажную трубку.

– Чего-то жрать хочу, – сказал он, протаскивая трубку внутри вспухшей лиловой петли. – Машка, а пойдем сегодня в ресторан? Ну это если Илюха Сергеич не против.

Ломание Зазы, его известные приемчики никогда не раздражали Руднева, но сейчас ему вдруг стало противно. Он устыдился, будто бы сам произнес всю эту пошлятину. Маша держалась отчужденно, показывая своим видом, что обязательно передаст слова Зазы какой-то другой Маше.

– А почему он должен быть против? – спросил о себе Руднев. – У Маши сегодня дежурства нет.

Наступило неприятное молчание. Маша вновь ушла из виду. Руднев поморщился от острого смущения за свои слова. Он не говорил ничего похабного, как говорил до того Заза, но стыд не покидал, и причина его была куда более веская: вместо того чтобы вступиться за Машу, Илья стал оправдываться сам.

– Тогда скорей соглашайся! А, Машка? Идем?

– А пойдемте! – сказала Маша. – Только куда я скажу!

– Вот и славненько, – протянул Заза и, спрятав кишки, начал шить раздавшуюся рану.

Дыру в окне залепили пленкой. Менять иссохшие рамы на пластиковые запрещал закон о защите объектов культурного наследия. Палаты тысячелетнего монастыря, в которых располагалось детское отделение, разваливались на глазах. Реставрировать их никто не думал, все жили слухами о строительстве новой, современной больницы. Остеклением исторических зданий в городе занималась пара порядочных фирм, но их услуги стоили денег, а деньги у больницы исчезали еще до своего появления. Поэтому о замене окон речи не шло, требовалось только вставить одно стекло. Заведующий отделением обещал это сделать в понедельник – в какой, правда, не уточнил. Ждали второй по счету. Кто-то приволок обогреватель. Наверно, Максимов. В ординаторской он проводил времени больше других.

Маша сидела на диване, положив на обогреватель ладони. Когда вошел Руднев, она упрямо держала на них свой взгляд.

– Маша, у тебя дел нет?

– Три минуты на кофе. – Маша поднялась, включила чайник.

– Пора переводить того мальчика в палату.

– Костю? Давно пора. Не знаю, чего ему у нас делать.

– Костя? Он сам так сказал? – переспросил Руднев.

– Да, сам.

– А что еще?

– Еще сказал, что не хочет иметь дела со слепыми бездушными сухарями.

Руднев цокнул языком. Как не вовремя она научилась так грубо шутить!

– Поговори с ним. Спроси, что он помнит.

– А вы чего?

– Он меня боится.

– Вас все боятся, Илья Сергеич.

– Это почему?

– Потому что вы злой. Рычите на всех. Ничего и никого не хотите замечать. Только этот мальчик вам и нужен.

– Маш. – Руднев почесал виски. – Ну, поговори? Вот, на… – Он протянул Маше модельку скорой помощи. – Дай ему. Пусть играет. Дай ему и спроси, пожалуйста, как звали его папу.

Илья вложил игрушку в холодную Машину руку. Маша сжала ее и то ли с досадой, то ли с печалью взглянула на Илью.

– А может, вы сами его боитесь?

– Не мели чепухи. Все. Шуруй давай!

– Сами шуруйте.

Он не заметил, как быстро она стала сильнее и строже. Не понимал, в какой миг перестала видеть в нем учителя. Уже в дверях Маша спросила:

– Илья Сергеич, скажите честно, вас нисколько не волнует, что я иду сегодня с Зазой в ресторан?

Глаза ее глядели теперь без печали и обиды. Они зорко следили за реакцией Руднева. Щелкнул вскипевший чайник.

– Ты хотела кофе, – сказал Руднев.

Маша исчезла. Он поглядел, как в чайнике успокаивается вода, потрогал зачем-то его горячий бок. Потом сорвал с холодильника стикер, на котором был записан телефон полицейского. В первый раз Илья перепутал цифры и попал на ворчливую тетку. Во второй раз ему удалось дозвониться, и в трубке забасил уже знакомый круглый голос капитана Бырдина.

– Доктор Руднев из детской областной.

– Кто?

– Врач из реанимации. По поводу мальчика, которого сбила машина.

– А! Ну?

– Сегодня переводим его в палату. Можете приехать и…

– Сегодня никак не могу.

– В общем, приезжайте, когда сможете. У меня есть для вас информация. Родни у него, скорее всего, не осталось. Но, похоже, я нашел людей, которые могли бы его знать.

– У них есть какие-нибудь претензии?

– Какие претензии?

– У людей этих.

– Не знаю. Понимаете, у него, скорее всего, было две сестры.

– Они иск будут писать?

– Я вам пытаюсь объяснить!

– Ладно, понял. Не о… р… и…

– Алло?

– Пр…

– Алло, пропадаете!

– Приеду – разберемся! Слышно, на?

– Кстати, его зовут Костя.

– Кого?

Осел. Осел.

Осел.

Из реанимации Костю перевели в хирургию. Освободившееся место заняла двухлетняя девочка, которую едва не убил пьяный отчим. Он шесть раз ударил ребенка вилкой, а сам лег спать. Девочку привез молодой полицейский. Она была завернута в одеяло, покрытое бурыми пятнами. Пока шла операция, полицейский сидел в приемном отделении, и одеяло лежало у него на коленях.

На новом месте Костя пугливо озирался на белые углы, облизывал сухие губы и ни с кем не говорил. Ни с кем, кроме Маши.

– Ну как он? – спросил Руднев, встретив ее в коридоре.

– Мычит.

– Что мычит?

– Папа умер. Ася умерла.

– Папу Пашей звали?

– Не знаю.

– Я же просил… А кто такая Ася? Его сестра?

– Да.

– А вторая?

– Кто вторая? Илья Сергеич, отстаньте уже. Что услышала – то и говорю. Мне пора домой.

– Сестра вторая. У него было две сестры.

– Почему? Почему я должна этим заниматься? Нате, возьмите! – Маша вернула Рудневу модельку скорой. – Не нужна она ему.

Илья взял теплую игрушку.

– Почему не нужна? – растерялся Руднев. Маша прошла точно сквозь него.

– Постой! – бросил он вдогонку.

– Что еще?

– Спасибо тебе. Может, завтра увидимся где-нибудь не в больнице?

Заведующий ОРИТа имел личный кабинет. Это была узкая комната без окон и воздуха, служившая раньше аппаратной. Теперь в ней теснились советский шкаф, рыжий стол, тумба со страдающим фикусом, два непрочных стула и сам заведующий – Матвей Адамович Шамес.

– Ас-саляму алейкум, Матвей Адамович! – Руднев вошел без стука, сел напротив. – Вызывали?

Матвей Адамович поднял густую черную бороду, вдохнул с запасом и свел перед собою в клин тонкие руки.

– И тебе здравствуйте, Илюша. Вызывал. О теме разговора ты, наверное, догадываешься?

Руднев покатал глаза.

– Если нужно скинуться на новое окно – я готов.

– Окно? Ах, да-да… Но речь не об окне. На тебя жалоба поступила. Можешь что-нибудь сказать?

– Чувствую сильнейшее угрызение совести. Можно идти?

– Ну, подожди. Почитай хоть, – заведующий протянул бумагу.

– Вот вам телеграмма от гиппопотама. – Руднев взглянул поверх листа. – О-о-о, нет! Там так много написано. Можно краткое содержание?

Бумага задрожала на весу.

– Пишут, что ты нагрубил и не пустил в реанимацию. И еще… – Матвей Адамович надел очки. – Отказал представителю правоохранительного органа в…

– Какого органа?

– Правоохранительного! Отказал в сотрудничестве, чем вызвал задержание следствия по делу о наезде на гражданское лицо.

– На лицо?

– Ты согласен?

– С чем? Никакого задержания я не вызвал.

– Илья, дорогой, вот претензия. – Заведующий сделал это слово таким мягким, что из него высыпались все согласные. – Спустилась от главврача! Я обязан на нее отреагировать. Давай вместе разберем ситуацию. Ты нагрубил полицейскому? Расскажи-ка все детальненько?

– Все, расходимся, Матвей Адамович.

– Нет, не расходимся! Выкладывай, что случилось?

– Ничего не случилось. К нам поступил пациент после ДТП. Наутро явился этот Бырдин. Стал командовать. Я ему не грубил, просто ушел. Слава добрым докторам!

– Это не тот, что в приемном сидит?

– О господи! Он еще там? Нет, это другой правоохранительный орган. Привез сегодня ребенка с колотыми.

Заведующий поднялся, держа перед собою бумагу.

– А с этим мне что делать?

– Не волнуйтесь. Я разговаривал сегодня с Бырдиным и вызвался помочь. Он был добр и туп. Думаю, следствие ждет недержание. А про жалобу никто не вспомнит.

Лист дрогнул и исчез под стопкой документов на краю стола.

– Иди.

– Матвей Адамыч, в ординаторской… Распорядитесь все же поменять стекло?

– Иди!

Руднев спустился в приемное. Молодой полицейский сидел на прежнем месте. На соседнем стуле лежало одеяльце, сложенное ровным квадратом. Полицейский увидел, что врач идет к нему, поднялся, протянул руку, забыв, что не так давно уже здоровался с Ильей.

– Почему вы не ушли? – спросил Руднев.

– Волнуюсь, – ответил тот.

– Не волнуйтесь. Она скоро поправится.

Илья пожал руку. «Сегодня день холодных рук», – подумал он. В приемном всегда жил сквозняк. Даже летом охранники ходили в зимних ботинках, а гардеробщицы кутались в ватные кофты.

– Хорошо. Но я все равно… Вы понимаете, зачем они так?

– Кто?

– Ну отчим ее. И мать! Та вообще спала рядом, когда я вошел. Спала на той же кровати. Я так ее и не добудился.

– У тебя есть сто рублей? – спросил Илья, пошарив по карманам.

Полицейский исполнил просьбу Руднева как приказ. Он достал бумажник. Вытащил из него сто рублей.

– Капучино или эспрессо?

– А?

– Кофе какой будешь?

– Любой.

Руднев вернулся от кофейного автомата с двумя горячими стаканами. Один он сунул в руки полицейского.

– Согрейся. И езжай домой. Или на службу – не знаю, куда тебе там надо.

– Никуда не надо.

Илья отпил кофе. Полицейский тоже сделал короткий глоток. Они сели так, что между ними оказалось окровавленное одеяло.

– Знаешь, мы тебя оставить здесь не можем, – сказал Руднев. – У нас уже есть один бездомный пес. Еще одного не потянем! – Полицейский чуть улыбнулся. – Я не знаю, зачем они это сделали, – продолжил Илья. – Я, как и ты, не понимаю, что случается с людьми, когда они решают поднять руку на ребенка. Не понимаю, откуда берется эта жестокость. Иногда мне хочется, чтобы в мир пришла чума, от которой бы передохли все взрослые и остались только дети. А девочку твою мы вылечим, откормим…

– И отправите в детдом.

– Это уже, товарищ сержант, судьба, которую мы с тобой изменить не можем.

Полицейский скоро допил кофе, обтер теплыми руками лицо и шею. Его мрачное настроение ушло, и вместо него осталась поганая голодная пустота.

– Что-то мне от вашего кофе дурно, – сказал он и с неохотой поднялся. – Я зайду завтра, можно?

– Конечно. Приходи, – ответил Руднев, снова пожимая руку полицейского и понимая, что делает это в последний раз.

Морг стоял за стеной монастыря и отделялся от больницы не только ею, но и всем своим видом. Плоский домишко из серого кирпича, издали похожий на тир в безлюдном парке. Шифер на крыше, на окнах – решетки. Бетонный двор. Руднев обошел здание и постучал в дверь служебного входа, потом сам же открыл ее.

– Ни хрена, какие гости! – В коридор высунулась и тут же исчезла мокрая взъерошенная голова.

Илья прошагал по рыжей плитке. Заглянул в секционную. Внутри витал влажный хлористый дух. Хрупкий санитар с глазами и осанкой енота выжимал в ведро тряпку.

– Привет, студент, – поздоровался Руднев. Санитар вздрогнул. Выронил тряпку. – А этот где, я не понял?

– В д-душе.

Руднев дошел до следующей комнаты, в которой и нашлась мокрая голова патологоанатома Терентича.

– Твою отдали сегодня, – отчитался он о девочке, выпавшей в окно.

– Ага, – кивнул Илья в сторону. – Терентич, трусы надень.

– Сильно она шмякнулась…

Терентич гремел дверцей железного шкафа.

– Забрали, значит?

– Утром еще. Чего надо-то, говори?

– Да так, ничего.

– Ну прям. Знаешь, сколько сюда ваших заходит?

– Знаю.

– Нисколько. А должны бы! Не интересно, что ли?

Руднев повел плечами.

– Ты думаешь, у нас время есть?

– А-а-а… Время. – Терентич, неловко согнувшись, натянул носки. – Ну то, что у вас времени нет, это я по отчетам вижу. Хер поймешь, зачем вы их вообще пишете. Так чего приперся, говори?

– Слушай, а человек в пожаре может без следа сгореть?

– Совсем без следа не может, – патологоанатом через ворот футболки посмотрел на Илью. – Тебе, что ли, труп надо спрятать?

– Ха. Ха. Очень смешно. В области, не так далеко, пожар был. Семья сгорела. Трое детей. Вот их-то и не нашли.

– Это кто ж тебе сказал?

– Бабка одна. Говорит, только труп отца достали. А больше и некого было хоронить. Просто на кресте три имени лишних написали.

– М-м-м… Ну а тебе-то что? Написали и написали.

– Интересно. Вот ты говоришь, не бывает такого, чтоб без следа.

Терентич застегнул молнию на куртке, перебросил через плечо сумку.

– Не бывает. Правильно говорю, ты бабок не слушай. Что-то остаться должно. Тем более от троих. Но это ж надо найти, если вообще искать.

– Если вообще искать, – запомнил Руднев.

Они прошли по коридору. Терентич толкнул дверь, пропуская Илью, и щелкнул выключателем.

– Ы-ы-ы!!! – из секции донесся натужный вой. – Свет оставьте!

– Ссыкло, – процедил Терентич. – Санитаров нормальных не найти. Либо алкаши, либо вот – студентики бздошные.

Они вышли на улицу и только собирались проститься, как увидели за монастырской стеной тревожное мерцание. По корпусу больницы запрыгали голубые отблески. Всплакнула сирена.

– О, тебя зовут! Беги, – шлепнул по спине Терентич. И Руднев побежал. – С тебя пиво! – слышал он за собой. – Я темное люблю!

По закону парных случаев привезли еще одного колотого – бритого под ноль худосочного подростка. Спортивный костюм его был порезан в двух местах. По счастью, глубоко нож вошел лишь однажды и в первый раз только посек кожу на ребрах.

– Сука, ему пиздец! – орал раненый парень.

– Кому? – спросил Заза.

– А вот херов вам, лепилы. Не скажу!

– Тогда не ори.

– А то что?

– Зарежу сейчас на столе, – объяснил Заза. – Закончу начатое.

– И тебе пиздец!

Глаза его закатывались, но он продолжал кричать, угрожая назавтра отомстить и навести порядок в своем районе.

К ночи Руднев почувствовал, что устал – от работы, от разговоров, от мыслей. И в этой усталости не было привычного покоя, не было награды за свершенное дело. В ординаторской он растянулся на диване и вертелся, как перебитый червь. Ему хотелось пролезть в щель между спинкой и матрасом и исчезнуть в этой тесной темноте. За окном слышался вой, и он тоже не давал Рудневу задремать. Илья поглядел на календарь над столом.

Середина октября. Скоро снег. Скоро день рождения Вани. Руднев поднялся, передвинул рамку на квадрате числа.

На столе, под календарем, он заметил машинку. Илья накрыл ее ладонью, оттянул назад до треска в колесах.

– Начало пути, – сказал он, вспоминая бригаду, свои дежурства на скорой и совсем иную, заслуженную усталость.

Задвигалось пестрыми вспышками прошлое, понесло. Он увидел лицо Саши, ясное и спокойное, увидел баскетбольный мяч, ныряющий в корзину, мелькнула Ванина пижамка с самолетами и облаками. Мысли скользнули в пропасть. Илья очнулся и отпустил машинку. Та разогналась – врезалась в стену.

Снова снаружи послышался вой. Руднев накинул пальто, пошарил по полкам в поисках угощения для собаки. Набрал в карманы печенья и вышел.

Уже пахло снегом. От сухого, холодного воздуха кружилась голова. Илья прошел по больничному двору, посвистывая и подзывая дворнягу. Мерзлые листья с цокотом собачьих когтей побежали следом. Руднев обернулся. Он раздавил, растер один лист в прах. Ветер перестал, и все стало тихо. Он шел в ночи и слышал только свои шаги и свой свист. Он свистел громче, а тишина вокруг делалась глуше. Руднев оказался в сквере.

Там, на скамейке под фонарем сидела босая девочка. Мужская рваная майка была ей вроде платья. Она не смотрела на Илью, и он не хотел, чтобы она смотрела. Он сел на скамью напротив. Голые ноги девочки не касались земли.