Текст книги "Пьесы и тексты. Том 2"

Пьеса вторая. Ужин

Действующие лица

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА.

НАТАША.

ЛИЗКА.

Кухонька не мала. Заставлена черт-те чем, не протиснуться. В ней шкафы и гардеробы. И газовая плита. На плите – десять кастрюлечек, восемь сковородочек. На четырех конфорках. И все кипят, все шипят, пар отовсюду и дым кругом.

В центре стола сидит ЛИЗКА. Ноги до полу не достают. Сидит и глазками – просто так, в воздух.

Стрелять-то здесь не в кого, кроме ОЛЬГИ ДАНИЛОВНЫ и НАТАШИ, – в кухне никого.

Все началось с того, что на одной из восьми сковородочек оглушительно взорвался жир. Пульнуло во все стороны. И еще раз пульнуло – рикошетом! ОЛЬГА ДАНИЛОВНА и НАТАША умело присели под стол. Их не задело. А ЛИЗКА и не подумала, не пригнулась.

ЛИЗКА (надменно). Пуля штрелка миновала!

НАТАША. Ну, Лизка! Оторви да брось!

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. Смелая. Гордая. Правильно.

ЛИЗКА. Шаблю наголо!

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА (Наташе). Споем, подруга!

НАТАША (печально). Нет, не поется мне никак…

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. Ну! Нашу! Три-четыре!

НАТАША. Нет, прости.

Вот тут и начался бой. Раздалась пулеметная очередь из ближайшей сковородки. Старухи упали на пол.

А ЛИЗКА сидит. ОЛЬГА ДАНИЛОВНА осторожно сняла с ноги меховую тапочку и тихонько подняла ее над поверхностью стола. Пулеметная очередь.

(Лизке.) Ну-ка, коза, прыгни да убавь огонь под сковородкой!

ЛИЗКА. Вот сами и прыгайте, сами и убавляйте. Мне огонь нипочем. Коза еще, главно-дело.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. Смелая. Гордая. Правильно.

Старухи садятся на пол. Хрустя коленками, вытягивают ноги.

Эх! Как я пела! Голос таков, что – в голове трясение. В самих костях головных звон. Виски проламывает. Как я запевала – нынешним так не петь. Они вон где поют (тычет пальцем в открытый рот), а я – вон где! (Ладонью ударяет себя по лбу.) Разница!

НАТАША. Кто пел хорошо, так это – Прохорова.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА поджала губы.

У ней – голос из самой груди шел. Как запоет – так меня всю и заломит-заломит, спасу нет.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. Ага! А звуку – сильного, хорошего – нет. Не полный голос. Уж так разве что – к вечерку попеть.

НАТАША. А пела хорошо.

Пауза.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. Плохо.

НАТАША. Хорошо.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. Плохо.

НАТАША молчит.

Сдаешься?

НАТАША. Сдаюсь.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. То-то! Не такие сдавались. (Загибает пальцы.) На Дону – раз! В ячейке – два! А в женсоветах? Рук не хватит, в голове не удержишь. Если кто хочет со счету сбиться, тогда – пожалуйста!

НАТАША вздохнула. Сунулась в один из шести буфетов, стоящих на кухне, вынула бутылочку с рубиновой жидкостью.

НАТАША. А ну его! Жаришь-паришь… Ничто уж не в радость. Разве что – выпить?

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. Если только по чуточке. Пульнуть. Это – пожалуйста. Это – не считается.

НАТАША наливает. Старухи чокаются крохотными рюмочками, а те жалобно звенят. И не пьется им…

НАТАША свою рюмочку легонько отставила.

А ОЛЬГА ДАНИЛОВНА поднесла рюмочку к одному глазу и стала смотреть сквозь нее.

У-у! Красно-то как! Как – не здесь. Как – незнамо где. Невозможно. Невозможно.

ЛИЗКА тихонько тащит НАТАШИНУ рюмочку и – губки сердечком – выпивает ее.

ЛИЗКА (стонет). Неможное вино, неможное.

НАТАША очнулась и стукнула ЛИЗКУ по затылку.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА, налюбовавшись, вздохнула и выпила, отставив мизинчик.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА (стонет). О-ох! Всю кровь мою разом стормозило. Застыла она, сухая стала. Из веночки в веночку пересыпается. (Без паузы.) Тридцать лет Прохорову не вспоминала. Вспомнила! (Передразнивает Наташу.) Пела, мол, хорошо.

НАТАША. Хорошо.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА заглядывает во все кастрюльки и сковородки.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. У-у! Воды вскипели. Чугуны раскалились. Сала растопились. Душа истомилась! Самое время начинать.

Надевает белый фартук. Надевает белые нарукавники. И нацепив круглые очки, раскрывает толстенную книгу, листает ее долго и отрешенным голосом читает.

…Мясо отбить, зачистить от пленок и сухожилий. Нарезать его поперек волокон. Нарезанные куски отбить деревянным молотком…

ЛИЗКА. Коты вареного не любят, им сырое – для урчания лучше.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. …печень обмыть, очистить от пленок и желчных протоков, нарезать кусками… добавить горошин душистого перца, мускатного ореха и кореньев…

НАТАША. А Прохорова – одни только коренья и ела. Тридцать лет ела.

ЛИЗКА. Обрезки – отдать котам.

НАТАША. А странная такая… Говорит – живого есть нельзя! Как же ты, говорит, Наташа, живое ешь? Это ведь – что самое себя есть. Это ведь, Наташа, грех!.. Мяса не тронь, крови не лей, курочку и ту – пожалей! Одни только коренья: свеклу, морковку, репу пареную. Вот смотри ж ты, странно как говорит.

ЛИЗКА. А кровь – котам отдать на лакание.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА (помолчав). …свежий язык ошпарить кипятком и немедленно снять с него кожу… добавить перебранный изюм и проварить хорошенько…

Молчание.

Она, Прохорова, просто так ничего не делала. Она – все с уклоном. И это, между прочим, не просто так. Она – вегетарианка, Прохорова.

НАТАША. Нет! Что ты. Такое бывает – кто от мяса отказывается.

ЛИЗКА. Лев Толстой.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА сняла очки, аккуратно сложила их, улыбается.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. Я сейчас, Наташка, все поняла. Не смей мне сейчас, Наташка, слово сказать. Сидишь – сиди, а слова сказать – не смей. Ты своими кореньями последний довод мне дала. Я ее разоблачила!

НАТАША (испуганно). Ольга Даниловна!

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. Молчи.

НАТАША (в панике). Ольга Даниловна!

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. Молчи.

Молчат.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА снова надела очки, прокашлялась.

…сердце вымыть. Отсушить на салфетке. Нарезать небольшими кусками. Обжарить на горячей сковородке… (Сняв очки.) Прохорова. Она на себя наказание такое наложила – коренья. Себя самое – наказывала!

НАТАША. За что?

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. Искушение ей было. Хоть и устояла она против него, но в мыслях своих – согрешила. Крепко, видать, напугалась, если вегетарианкой стала. (Подмигивает.) Наташа, а, Наташа… говорят – человечье мясо сладкое?

НАТАША молчит.

А-а! Соблазн! (Смеется.)

И наступила тишина.

Старухи почему-то уставились на ЛИЗКУ.

ЛИЗКА лицо ладошками прикрыла, заревела. Слезла со стула. Пятясь, задом, отступает к гардеробу. Залезла в гардероб и дверку за собой прикрыла.

ЛИЗКА (приоткрыв дверку). Я в живот пну, если что!

Захлопнула дверцу.

Тишина.

НАТАША. Знаешь, Ольга Даниловна… Я сейчас вот что вспомнила. Когда Прохорова тридцать лет назад уходила… И уж на пороге она стояла… Вернулась и в щечку меня поцеловала! Вот оно как было. Дай, говорит, я тебя напоследок хоть в щечку поцелую.

Молчат.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА (тяжело опустилась на стул). …мозги замочить в холодной воде. Потом очистить от пленок. Жарить до образования золотистой корочки… Начну, благословясь.

Идет к плите. Выбирает кастрюльку – одна слишком узка, другая широка, третья – цветом не вышла. Добралась до самой маленькой, до голубенькой. Сунулась.

Но тут из гардероба пулей вылетела ЛИЗКА – хвать крышку с кастрюлечки, другой рукой – выхватила что-то из нее, за спину сунула. И взвыла от боли – из кипятка таскала.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. Дай сюда! Дай, паршивка!

ЛИЗКА сразу в гардероб.

(Барабанит в дверку гардероба.) Отопри! Лучше сейчас отопри! Ну, Лизка, доведешь до греха! Смотри, мое сердце никудышное – зайдется да остановится! Привалюсь к дверке да застыну навек. (Плачет.) Ты уж и сама, Лиза, помрешь – столько времени пройдет. Одни только косточки от тебя и останутся. Да косица.

ЛИЗКА заревела.

Лиз! Дай по-хорошему! Ты молодая, тебе – жить. Не выводи меня, Лиза. Мне самой от себя страшно делается! Когда, Лиза, человек сам себя боится… Ты мала, ты еще этого не знаешь.

ЛИЗКА замолчала.

ЛИЗКА (высунулась в дверку). Знаю.

Пауза.

Нате, подавитесь!

Швыряет на пол. Сама, опустив ноги, садится в печали.

НАТАША подбирает.

НАТАША (вскрикивает). Ай! (Закрывает лицо руками.)

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА Что?

НАТАША. Кукла.

ЛИЗКА. Мизинчиковая. Резиновая. А что ей сделается?

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. Сварила?

НАТАША. Сварила.

ЛИЗКА. Сварила!

Молчат.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА поднимает с полу куколку, обтирает ее передником и подает ЛИЗКЕ.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. На. Не балуй.

Тут вдруг все кастрюльки и сковородки будто с цепи сорвались – все на плите ухает и присвистывает. Всю кухоньку заволокло белым паром. Ничего не видно стало. В тумане лишь слышен печальный и высокий голос НАТАШИ.

НАТАША. Я, Ольга Даниловна, есть не стану. Что-то мне, Ольга Даниловна, нехорошо. Заболела я, наверное. Мне бы, Ольга Даниловна, помереть.

ЛИЗКА. Помереть трудно. Очень хотеть надо.

НАТАША. Я очень хочу. Честное слово!

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. Хотеть мало. Удача нужна.

НАТАША. Я вот, между прочим, сильно обижена. Не заслужила я такого. Уж такого плохого я ничего не сделала. Что другие делают. Кто ж так наказывать велел? Разве я виновата, что всю свою жизнь я глазами большего хотела, чем…

Из дыма и пара появляется хохочущая ОЛЬГА ДАНИЛОВНА.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. …чем желудок сварить мог?

ЛИЗКА весело хохочет.

А как нас с тобой, Наташка, землица кушает? Ам! – и нет. Вот уж у кого глаз завидущий! Ты, Лизка, не слушай бабку глупую, тебе – жить. Жизнь, Лизка, – дело кровавое. Мясорубка, прости Господи! Иной раз ночью проснешься, так и слышишь: шур-шур, шур-шур. Прямо страшно делается. Да все так тихо, все невидимо, неслышимо, прямо – шито-крыто. А утром – на тебе: и листочки клейкие, и птички щебечут, котики по траве гуляют. А ночью: шур-шур, шур-шур. Не нам, Наташка, осуждать! Не нами эта молотилка заведена, не нам эту давилку и кончать.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА наливает по рюмочке красного вина.

За вечный порядок выпить хочу. Не разделяешь – не пей!

Пауза.

НАТАША подставила рюмочку к глазу, другой прищурила.

НАТАША. Ты, Ольга Даниловна, как будто у меня здесь в аквариуме. Рыбина красноперая.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА поднимает рюмочку.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. Вот когда мы Крым брали, я все думала: ну почему ж оно – черное? Оно красное. Ей-богу, красное!.. Хлеба нет. Заесть нечем. Лизка, девка глупая, говорила ведь – сбегай, прикупи. Обещалась. Да обманула.

ЛИЗКА. Не обманывала я. Забыла.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. Обманула, обманула.

ЛИЗКА. Не обманывала я. Я все думала: вот побегу, вот побегу. А потом куколку варить стала.

ОЛЬГА ДАНИЛОВНА. Хлеба нет – жаль. (Выпивает, стонет.) Ой! По крови пошло, по всем заулочкам. Сейчас до сердца дойдет. Бац! – и нет старушки. (Ждет.) Нет, приняло. Не отказалось. Потеплела я вся, помягчала.

Склоняет голову и засыпает.

Тишина.

НАТАША. Ты бы спела, Лизонька. А то скучно.

ЛИЗКА. Я бы спела. Да что?

НАТАША. Да хоть что. Какая разница?

Засыпает.

(Открывает один глаз.) Лизка! За огнем следи!.. Мы сейчас, скоро вернемся.

Темнеет. Спутались очертания всех предметов. Лишь огни на плите светят синим пламенем.

ЛИЗКА (шепчет). Хлеба им не купила. Забыла! Вовсе не обманывала я.

Горят синие огни. Стонут в томлении кастрюльки.

Занавес.

Пьеса третья. Шишел-вышел

Действующие лица

ПАВЛА.

ШУРА.

ВАСЬКА.

Кухонька моя… Так сказано не потому, что она мала, а потому, что я ее люблю… Кухонька не мала. Просто заставлена черт-те чем – не протиснуться. Все в ней вверх дном. Видно, съезжать надумали: полбарахла собрали и в тюки повязали, а половину – так бросили.

За столом сидит ПАВЛА, она в беленьком платочке, повязанном вокруг головы. На другом конце – печальный ВАСЬКА пьет молоко и плюется пенками.

ПАВЛА. Говорит Москва! Московское время – двадцать три часа, то есть по-русски: одиннадцать, двенадцатый пошел. Как была молода, слыхала я песню «Катюшу», с тех пор не сплю, не ем, еще раз услышать обожаю. Отыщите ее в ваших шкапах и заведите ее для меня. Выполняем! (Расплакалась.) А вдруг она не придет?

ВАСЬКА. Как это – не придет?

ПАВЛА. А передумает, вот как.

ВАСЬКА. Хоть бы не пришла.

ПАВЛА. Обещалась. Жди, говорит, Павла, как одиннадцать трахать начнет – я на твоем пороге.

ВАСЬКА. Одиннадцать не трахает, из ума выжила. В двенадцать трахают. С песнею. А про одиннадцать – только словами.

ПАВЛА. А ее нет. Хоть бы не пришла.

Грохот тазов и цинковых корыт. Из-за шкафа-гардероба появляется ШУРА. У нее авоська с яблоками, а под мышкой – картонная коробка из-под ботинок.

ШУРА (кричит). Яблоки! В рубель сорок!

ПАВЛА (радостно). А я за счетчик заплатила!

ШУРА. Вот глупая! Зачем это – за счетчик платить? Баловство это!

ПАВЛА. А как же?

ШУРА. Хватит. Отплатились. Пускай теперь другие платят!

ПАВЛА. Соседям платить пришлось бы. Они обо мне плохо подумают.

ШУРА. К людям зубами стоять надо! Я когда в трамвае ему, народ в углу от меня хоронится – считай, поработала старушка локтями. А кто с книжкой – так прямо по очкам. Невзначай, конечно, извинившись, – не дикари же мы!

ПАВЛА (смеясь). Зачем ты, Шура, на себя наговариваешь? Ты в магазине что почем – уж переспросить не посмеешь. А сейчас говоришь, что, мол, – по очкам! Не люблю я, когда выхаживаются.

Молчание.

ШУРА (вздохнув). Зато я сегодня в ванне так намылась. У соседки весь шампунь извела, ничего ей не оставила. Праздновала.

ПАВЛА. А та что?

ШУРА. А та не видала.

ПАВЛА. Увидит.

ШУРА. Увидит. Теперь мне туда возврата нет.

Пауза.

ПАВЛА. Купила яблок?

ШУРА. В рубель сорок яблоки.

ПАВЛА. И – что?

ШУРА. И – ничего.

Пауза.

Я, видишь, в газовом платочке сегодня вышла. А они трясут мордами, по кассам своим сидючи, хохочут. Магазинские. А я им говорю – я в Крым нынче, девушки, уезжаю! Вот так. Озлобились. Как застучат по своим кассам, как чеки заобрывают – ужас как!

Пауза.

ВАСЬКА. Крым. На Черном море стоит.

ШУРА. Сегодня, говорю, и отъезжаю.

ПАВЛА. В Крым.

Пауза.

ПАВЛА развязывает платочек на голове, а под ним – бигуди. Она их снимает, расправляя жидкие кудельки. Медленно, один за другим, бросает бигуди в мусорное ведро, стоящее посреди кухни.

Я в горошек надену, ничего? Крепдешиновое. Ты-то в чем будешь?

ШУРА. В этом.

ПАВЛА. Ага! Я, значит, в крепдешине, а ты, значит, в этом? Не надо, Шура, выхаживаться, очень тебя прошу, не надо.

ШУРА. А кто выхаживается-то? В крепдешиновом, главно-дело.

ПАВЛА накладывает на лицо бумажки с вырезанными контурами бровей. Мажет черной краской.

ПАВЛА. Со второго этажа. Эта. Померла. Очень тяжело, говорят, помирала, не дай Бог. Так кричала, так кричала. Соседи уж жаловаться хотели.

ШУРА. Куда?

ПАВЛА. В партию.

ШУРА. Пожаловались?

ПАВЛА. Не успели. Поесть попросила, съела все, что в доме было, – крикнула, что есть мочи, и…

Пауза.

Я, знаешь, Шура, на ноги полботинки надену, ничего?

ШУРА. Нет уж! Я – туфли. Не гвоздем, конечно, но тоже ничего. Вот и будешь, как дура, в крепдешине с полботинками.

ВАСЬКА захохотал.

ПАВЛА. Ты чего?

ВАСЬКА. Ничего. Дура в полботинках!

ШУРА бьет его по затылку. ВАСЬКИНО веселье как рукой сняло. Хлюпает носом. Но в голос реветь не хочет.

ПАВЛА (ласково). Как, Васька, любовь твоя поживает?

ВАСЬКА. Какая еще любовь?

ПАВЛА. Лизка.

ВАСЬКА. Ничего не любовь. Она злая. Мы с ней недавно по крыше гуляли. Знаешь, как царапалась?

ПАВЛА яркой помадой мажет тонкие губы. Отплевывается.

ШУРА (качая головой). Ты еще маникюр наведи.

ПАВЛА. А что? Наведу.

ШУРА. Вот и наведи.

Пауза.

ПАВЛА (рассмеялась). А где наши яблочки?

ШУРА. В рубель сорок?

ПАВЛА. Крымские. Медовые.

ШУРА высыпает из авоськи яблоки. Они, как заведенные, скачут по столу, кружатся.

Старухи развеселились.

Мыть ли?

ШУРА. Еще чего!

ПАВЛА. А если дизентерия?

ШУРА. Откуда?

ПАВЛА. Тиф!

ШУРА (грустно). Тифа, милушка, давно уж нет на свете. Вспомнила!

Молчат. По столу яблоки катают.

Ты с кольцом так и будешь?

ПАВЛА. А оно не снимается. Что ж сделаешь?

ШУРА. Пустяковое кольцо. Так себе.

ПАВЛА. Не золото. А не снимается.

ШУРА. Я тогда сережки вдену.

Молчат.

ПАВЛА. Вот у меня девятеро мужиков было, а греха не знала.

ШУРА (хохочет). Девятеро – и не знала?

ПАВЛА. Это не грех, я так считаю. Это, Шура, – хлопоты.

ШУРА. А я грешна, врать не стану.

ПАВЛА. Ты-то?

ШУРА. Ну! Задал мне один такого щупака, страшно сказать. Однажды. Это раз. Второй. Фамилию не помню. Веришь ли, девушка, я с ним в постель легла. Ага! Только он перед тем две бутылки выпил и ничего со мною делать не взялся. Тужился было, но не смог. Фамилию забыла.

ПАВЛА. Раздевшись оба были?

ШУРА. А как же. Все честь по чести, как надо.

ПАВЛА. И все?

ШУРА. Все. Фамилию забыла. Я ее долго помнила, а вот забыла. И больше того раза я его ни разу не видела.

ПАВЛА. Это не грех.

ШУРА. Обидеть хочешь? (Вскрикивает.) Ой, что же это мы при Ваське-то, Павла? (Хохочет.)

Вдруг ПАВЛА заломила руки над головой, да так, что хруст пошел… Растворила дверки огромного гардероба, раскрыла его черную пасть, его пыльную глотку… Легко вскочила в него и ушла в глубину.

ПАВЛА (из гардероба). Платье – крепдешиновое. Чулки фильдеперсовые. На шее чтоб – газовый платочек. И полботинки, конечно.

А ШУРА вынула из коробки туфельки, дунула на них – пыль столбом. Вынула из них комки желтых газет. Надела и притопнула. Газеты на столе разгладила. Губами шевелит, читает.

ШУРА. Ох! Не взаправдашние времена. Не взаправдашние. Фамилию забыла.

На пороге гардероба появляется ПАВЛА. На ней платье в горошек.

ПАВЛА. Как яблоки пахнут.

ШУРА. Видала туфельки? (Притоптывает.) Не гвоздем, конечно.

ПАВЛА кладет голову на стол. Руками обнимает яблоки. Закрывает глаза.

ПАВЛА. Как прелостью-трухой тянет. Будто даже и неприятно. Конечно, если торопиться – так и мимо проскочить можно, не понравится. Легонько надо, слой за слоем, по шажочечку. Сладость чувствуешь? Но это – так себе, пряничная сладость, нарочная. Это летний слой, пустячный. Китайка золотая – хорошего вкуса мичуринский сорт! Осторожно надо, не торопясь, по верхам не шарахаясь. Через горчину, через окислость. До осеннего слоя. Арапка. Царский шип. Анисы. Легонько так если расслоить. Вот. Вот запах. Белый зимний восковой.

Нащупывает одно яблоко. Берет его в ладонь.

Белая сквозина. Хорошей лежкости яблоко. (Открывает глаза. Шепчет.) Оно?

ШУРА (шепчет). Оно.

ПАВЛА (смеясь). То-то же.

ШУРА (смеясь). Кто научил?

ПАВЛА. Сейчас. Сказала я тебе. Кто надо. А ты как его узнала?

ШУРА. Раз ты не говоришь, и я не скажу.

ПАВЛА. Ты первая скажи. Тогда и я.

ШУРА. Еще поглядеть – кто первый, кто последний.

ПАВЛА (смеясь). Ну скажи. Скажешь, я тебе тогда один секретик скажу, довольная будешь.

ШУРА (испуганно). Какой такой секретик?

ПАВЛА. Такой. Такой.

ШУРА (замерев). Скажи.

ПАВЛА (шепчет). Этот-то. Твой. Фамилию забыла. Ну?

ШУРА. Ну?

ПАВЛА. Говорит, позови ее.

Тишина.

ШУРА. Ты что?!

ПАВЛА (хихикает). Что-что. Велел тихонько сказать – пусть, мол, подойдет. Я, мол, покурю пока, а ты – позови, уж сделай доброе дело.

ШУРА. А он… Он что делает?

ПАВЛА. Да курит.

ШУРА. А что сам не идет?

ПАВЛА. Да курит же, сказала.

ШУРА медленно встает из‐за стола.

Стой! Скажи сначала. Тогда – да, тогда – иди. Как яблоко нашла?

ШУРА, пятясь задом, отходит от стола.

ШУРА. В яблочную очередь встать, как все, честь по чести. Но не просто встать, а меж двумя мужиками с одним именем. Долго прислушиваться надо, разговор завести, чтоб имена и у того и у другого вызнать. Но этого мало. Чтоб перед теми двумя мужиками – две бабы стояли. Одна старая – спереди, другая молодая – сзади.

ПАВЛА. Задняя-то – очень молода?

ШУРА. Страх.

ПАВЛА. Это хорошо.

ШУРА. Ну, понятное дело, – чтоб ветер с востока, чтоб собак вокруг – ни-ни. Килограмм купить как положено, рубель сорок. А одно – его! – даром стащить. Когда продавщица отвернется. Стащила. Оно.

На последних словах ШУРА упирается спиной в гардероб.

Молчат.

Проще простого, если честно сказать.

Стоит, прижатая спиной к гардеробу, ртом воздух хватает.

(Шепчет.) Побудь рядом. Боюсь я чего-то.

ПАВЛА. Еще чего. Иди, раз велено.

ШУРА одернула платье. Вздохнула. Кряхтя, лезет в гардероб.

ШУРА. Не сглупить бы.

ПАВЛА. Иди.

Пошла. И скрылась за черным поворотом.

ПАВЛА тут же припадает к гардеробовой боковушке, слушает.

ВАСЬКА. Чокнутые! Чего городят.

ПАВЛА (шепчет, отмахиваясь). Кто городит? Никто ничего. Мы уж ничего от себя не городим, слава Богу, негде больше городить-то, все загорожено.

Вздохнула. Отошла от шкафа.

Катилося яблочко вкруг огорода, кто его поднял, тот воевода. Воеводин сын.

Пауза.

ВАСЬКА. Плесни-ка мне, бабушка, молочка.

ПАВЛА (умиленно). Проголодался?

ВАСЬКА. Нет. Скучно мне.

ПАВЛА. А ты пережди скуку-то.

ВАСЬКА. Моя скука не пережидаемая, всегдашняя.

ПАВЛА. А вот мы нынче с Шурой – переезжаем. Празднуем.

ВАСЬКА. Взяли бы, а?

ПАВЛА (гладя его по голове). А ты кушай. Пенки отгони в сторону да покушай.

И пока он, урча, ест, ПАВЛА гладит его по голове. А он допил свое молоко, голову на руки положил и тихо заплакал.

Чего ты?

ВАСЬКА. Да я вон вспомнил.

ПАВЛА. Что вспомнил-то?

ВАСЬКА. Что надо, то и вспомнил.

ПАВЛА. Сказал бы.

ВАСЬКА. Нет. Не скажу.

ВАСЬКА закрывает глаза, тихо засыпает, всхлипывая во сне.

ПАВЛА тоже, понятное дело, всплакнула. Покатала по столу яблоки, глаза насухо вытерла.

Тут тяжело заскрипел, закачался гардероб, и на пороге его показалась ШУРА.

Долгая пауза.

ПАВЛА. А я думала – тебе в радость будет. Эх ты.

ШУРА (горько). Вот ты всегда, Павла, разные слова говоришь. Уж в душу не глянешь, нет, сразу – слова. Давай помолчим.

ПАВЛА. Давай.

Молчат.

(Вздохнув.) Дура ты.

ШУРА (не возражая). Почему это?

ПАВЛА. Потому.

ШУРА. Ну почему, скажи?

ПАВЛА. Потому. Потому сейчас и злобствуешь-сидишь, что время там попусту потеряла.

ШУРА молчит.

Все думала – как же это может быть его фамилия? Так?

ШУРА. Так.

ПАВЛА. Спросить – обидеть. Не спросила. Время только попусту извела. (Вздохнув.) Я вот что думаю – хорошо ли он там папиросу загасил? Спалите мне еще дом.

ШУРА. Хорошо. Сапогом так прямо и надавил.

Пауза.

Павла, а ты в лифте каталась?

ПАВЛА. К чему это ты спросила?

ШУРА. Ни к чему. Просто так спросила. Тебе что – жалко?

ПАВЛА. А ну его. В животе неприятно делается.

ШУРА. А куда – в животе делается, – когда вверх или когда вниз?

ПАВЛА (усмехаясь). И туда и сюда. Это, Шура, для дела безразлично.

ШУРА. Вот и я так думаю.

ПАВЛА закрыла глаза, откинулась.

ПАВЛА. На печальных берегах мы, Шура, стояли. На мутной воде. Высоких берегов, крутых таких, – не видали. Все дожди, все дожди. Непогода в общем. Но с тех берегов, Шура, хорошо небо видать. Небо чистое, ничего не скажу, тут попрекнуть нечем.

ШУРА. Как же – чистое, когда – дожди?

ПАВЛА. Так бывает.

ШУРА. Не знаю, не видала.

ПАВЛА. Бывает.

Молчат.

Говорит Москва! Московское время – двадцать три часа пятьдесят пять минут. А по-русски, значит, двенадцать, без пяти. В эфире – Юность.

ШУРА (испуганно). Уже?

ПАВЛА. Уже.

ШУРА. Пора?

ПАВЛА. Шишел-вышел, вон пошел!

ШУРА. Ох.

ПАВЛА достает из буфета два крахмальных белоснежных полотенца.

ПАВЛА. С лимоном стирала.

ШУРА. Зачем?

ПАВЛА. Так лучше. Вот спроси меня – что в твоей жизни было замечательно-прекрасного? Я тебе сразу отвечу: когда белье стирала. Не поколеблюсь, так и отвечу.

ШУРА. И все?

ПАВЛА. Мало?

ШУРА. Почему же? Нет.

ПАВЛА поднимает на ладони яблоко. Нюхает его.

ПАВЛА (торжественно). Серебристый анис. Белого оттенка яблоко.

Маленьким серебряным ножом разрезает его пополам. Оно режется с каким-то неслыханным звонким хрустом. Половинку подает ШУРЕ.

Чур, не торопиться. Я ведь, Шура, знаешь, без зубов.

ШУРА. А я с зубами?

ПАВЛА. Вот и не торопись.

ШУРА. А кто торопится-то?

ПАВЛА. Ты.

ШУРА. Я?

ПАВЛА. Я вижу, так и заходила вся.

ШУРА. Не бойся. Я помедлю.

ПАВЛА. Уж помедли, Бога ради.

Молчат.

Обе разом вздохнули. Обе разом откусили по кусочку. Едят.

В кухне темнеет – ночь. Где-то далеко громыхнули двери лифта. Натужно взвыл он и уехал.

ШУРА. Кисловато.

ПАВЛА. Кислит.

ШУРА. Но немного.

ПАВЛА. Нет, немного.

Пауза.

ШУРА. Хорошо пошло.

ПАВЛА. Не поперхнулось.

ШУРА. Мягкое.

ПАВЛА. Не лежалое.

Пауза.

ШУРА. Но – горчинка есть.

ПАВЛА. Пряное.

ШУРА. Но – немного.

ПАВЛА. Нет, немного.

ПАВЛА подносит к лицу полотенце и утирается им.

То же делает и ШУРА.

Линялые ШУРИНЫ кудельки с легким шумом падают на пол. Черную жесткую гриву отбрасывает она за спину.

(Гортанным голосом.) Московское время – ноль часов.

ШУРА (сиплым). Полночь.

ПАВЛА. Идем!

ШУРА. Идем.

Долго они смотрят на спящего ВАСЬКУ и, как бы нехотя, лениво выгибаясь, встают из‐за стола.

Стой!

ПАВЛА. Ну что еще?

ШУРА. Жрать охота.

ПАВЛА. Успеешь.

Идут.

ШУРА. Стой!

ПАВЛА. Что?

ШУРА присвистнула.

ШУРА. Как же я теперь бегать-то стану?

ПАВЛА. А что?

ШУРА. Так грудь! Мешает. Неудобно это.

Вскакивают в гардероб и прикрывают за собой скрипучие его дверки.

Но тут же распахивает их ШУРА.

Стой!

ПАВЛА. Что?

ШУРА. Фамилию вспомнила. Все вертелось: Петренко, Сидоренко. Вспомнила. Михальченко!

Стремительно исчезают в темноте.

Тишина.

Вздрогнувший ВАСЬКА поднимает голову, таращит глаза. Видя, что кухонька пуста и темна, он пугается, но не плачет. Вытягивает руки, катает по столу яблоки.

ВАСЬКА. Свечами они пахнут, вот что.

Вот и опустела кухонька моя… Как-то особенно стало тесно в ней сейчас. Все друг к другу придвинуто, все шкафы и гардеробы друг к дружке жмутся.

Кто-то вздохнул в гардеробе. Чиркнула спичка, изнутри засветились все его щели. Прикуривает кто-то… Дунул на спичку, и щели погасли. Осталась только красная точка папиросы.

В тот короткий миг, когда вспыхнула и погасла спичка, мельком видели мы привалившихся старух, глубоко спящих в покойных позах.

…Ничего не видать.

Занавес.

1990, редакция 1998