Текст книги "Пьесы и тексты. Том 2"

И раздавил ногою подскочившего к нему кузнечика. И еще одного раздавил. Увидел третьего, рассмеялся и в пляс пошел.

Среди смеющихся ЮВЕНАЛИЙ выглядел нелепо. Он поморгал глазами, глотнул воздуха и громко, по-детски разревелся.

МАМОЧКА прижала его к груди. Схватила на руки, но не устояла – большой уже! – повалилась в кресла вместе с ним. Усадила его на колени и стала целовать его лицо, голову, его шею и его руки.

Он закричал и стал бить по ее ласкающим рукам.

ЮВЕНАЛИЙ (кричит). Не надо! Не надо!.. Мамочка моя, не надо этого! Папа! Папа!.. Пустите меня, я не хочу этого!.. (Визжит.) Банка! Лейденская банка!.. (Дернулся и замер.)

ЛЮБОЧКА хохочет.

МАМОЧКА (крепко держа его). Так оно и есть! Я же знала! Я же видела! У него – жар!.. Пот на лбу! И весь в испарине! Ручки-то, ручки разожми, больно же мне! Разожмите ему руки! Разожмите ему зубы!.. Не сжимай ручек, ведь все хорошо!.. (Сильно встряхивая скрючившегося на ее коленях Ювеналия, громко поет, укачивая его.)

 
Спи, дитя мое, усни!
Сладкий сон к себе мани:
В няньки я тебе взяла
Ветер, солнце и орла.
Улетел орел домой;
Солнце скрылось под водой;
Ветер, после трех ночей,
Мчится к матери скорей.
Ветра спрашивает мать:
«Где изволил пропадать?
Али звезды воевал?
Али волны все гонял?»
«Не гонял я волн морских.
Звезд не трогал золотых;
Я дитя оберегал, колыбелочку качал!..»[1]1
  Стихотворение А. Майкова.


[Закрыть]
 

Прошло три года.

За столом, заваленном коробочками со стеклянными крышечками, склянками и гимназическими учебниками, под неяркой лампой сидели ЮВЕНАЛИЙ и ЛЮБОЧКА.

ЛЮБОЧКА, как всегда, качалась на стуле. Толстая белая коса ее была закинута назад, за спинку стула. Сидела она в широком светлом халате, босичком, сбросив туфельки на пол.

ЮВЕНАЛИЙ внешне мало изменился. Очки на нем все те же – круглые, с серебряными дужками. Появились лишь черные острые усики.

ЮВЕНАЛИЙ. Идея построить антресоли на самом деле принадлежала дедушке. Он сразу, как вошел, увидел эти высокие – в два света – потолки, так тут же в уме и расчертил все, по потолку, снизу, сверху и в разрезе. Но вот что было во всей этой истории главное… Он торопился! Дедушка наш был… как бы это сказать… – несколько мальчиком! Только мальчики бывают так нетерпеливы и скоры в своих желаниях. Если не сейчас, то никогда, или – вообще не надо… Вот это и решило дело. Дедушка обмерился и в высоте столбов и, главное, – сбился, не рассчитал основательно сам угол наклона лестницы. Такая дурацкая, просто мальчишеская торопливость! Неравномерно оказались загружены сами несущие конструкции: лестница вышла круче, чем ждали, ступеньки – ýже и чаще. Если б чуть-чуть развернуть лестницу, чуть изменить сам ее угол! Ждали, что ссохнутся и приладятся друг к другу ступени, но этого не вышло. Как скрипело, так и скрипит – ужасно, неестественно как-то скрипит, не совсем натурально. Так в старых и глупых романах бывают такие специальные, ненатуральные скрипучие лестницы…

Молчание.

ЛЮБОЧКА (мурлычет). Когда я учу таблицу слов на ять, у меня заболевают гланды. Таблица умножения гораздо веселее… (Помолчав.) Знаешь, есть один мальчик с такими длинными-длинными глазами… С такими длинными… что так не бывает вовсе.

ЮВЕНАЛИЙ (серьезно). Отчего же они у него такие длинные?

ЛЮБОЧКА. Не знаю.

ЮВЕНАЛИЙ. Ну а еще на лице у него что-нибудь есть? Или только эти самые длинные-длинные глаза?

ЛЮБОЧКА. Есть нос… Рот… Есть брови. И челочка есть. Но это все какое-то совершенно никакое, этого даже не замечаешь из‐за длинных-длинных глаз… Еще есть черная родинка пониже шеи, я видела. Когда у него ворот апаш, то ту родинку видно…

ЮВЕНАЛИЙ (после паузы). Таблица слов на ять – это страшно, страшно скучно. Но таблицу слов на ять нужно выучить наизусть, потому что без этого – никакого правописания не будет! Наука строится на простых и очень-очень скучных вещах, это правда!.. Но это необходимо. Глубокий и устойчивый интерес на самом деле строится на сплошных скучностях… Ничего здесь не поделаешь…

ЛЮБОЧКА. А еще есть Храпунов. Он нахальный-пренахальный. У него бобрик на голове. Бобрик или ершик?.. Нет, у него бобрик. Это, конечно, все равно, но бобрик – это звучит гораздо лучше. Вот как скажешь: бобрик – так видишь Храпунова всего целиком. А если скажешь: ершик – ничего не увидишь…

ЮВЕНАЛИЙ. В общем-то, скучность – это и есть сигнал к тому, что здесь что-то страшно важное заключено внутри. Если я вижу в книге скучное место, я так вот и впиваюсь туда глазами. Я теперь ни за что не пропущу, как в детстве. Страшная важность заключена там, за сеточкой скучных слов!..

ЛЮБОЧКА. На самом деле я хотела бы целовать его в эти длинные-длинные глаза. Но он говорит, что этого не нужно делать. Я поцеловала однажды черную родинку пониже шеи, когда был ворот апаш… Он просто боится целоваться – я думаю, что он еще такой. Он думает, что так можно, целуя кого-то в губы, в рот, – взять и высосать душу… Как сырое яйцо с блюдечка – всосать в себя. А там еще злодейки младенцам глаза высасывают… Он верит этому и никому еще не дает его в глаза целовать…

ЮВЕНАЛИЙ. Отвратительная вещь – неполный каталог! Хуже некуда. Если хоть один прочерк в нем есть – нечего тогда и людей смешить! Неполный каталог так и хочется швырнуть под порог и изорвать. Другое дело, когда система закончена! Совсем все иначе, когда сидишь долгим зимним вечером – и система закончена, а за окнами в это время страшно метет…

ЛЮБОЧКА. Я совершенно не могу представить, как можно целоваться с Храпуновым. По-моему, это совершенно невозможно. У него такие руки… Большие пальцы, толстые-претолстые… Он одну хотел нечаянно за грудь задеть… У него жесткий-прежесткий бобрик, я сначала даже не думала, что он такой жесткий…

ЮВЕНАЛИЙ. Жужелицы собраны у меня не все. Очень хочется закончить ряд, и, в общем-то, он и близок к завершению, только жужелицы не все! Есть такие экземпляры, которых как раз и недостает… Ума не приложу, где и как их придется добирать? Нужно снова ждать лета. Но ведь до него еще так долго.

ЛЮБОЧКА. Одна девушка… Хорошенькая такая, с очень-очень хорошеньким личиком… Так вот – она взяла и серных спичек съела. И совсем не мучилась. А просто даже спокойно себе заснула. Только помолилась хорошенько, закрыла глазки на своем хорошеньком личике и заснула. И ни слова никому не сказала, ни ему, ни тем, – никому!..

ЮВЕНАЛИЙ. Нет ли у нас в доме яблочков? Очень яблочков захотелось.

ЛЮБОЧКА. А мамаша еще спросила ее – зачем, мол, у тебя в комнате серные спички? Взяла и унесла их в кухню. Подумала, что эта девушка тайком стала папироски курить. А у девушки в комнате было две коробки со спичками; одну мамаша в кухню снесла, а другую не увидела, потому что та за подзеркальником была так хитро запрятана, что и не было ее видно никому.

ЮВЕНАЛИЙ. Говорят, что мне очень идут усики, но я этого не знаю. Мне нравятся мужчины с усиками, это как-то привлекательно. Если мужчина и вовсе без усиков, то ведь можно подумать, что он актер!.. У Владимира Ивановича лицо так гладко выбрито… и голос у него такой гусиный… что и вправду кажется – актер. Просто перед приятелями неудобно. Он без шапки был на морозе, когда хоронили Леонида, и я все смотрел на его лысину. Так смотрел, что и сам замерз…

Молчание.

ЮВЕНАЛИЙ перебирает коллекцию. Звякают склянки и их стеклянные крышечки.

ЛЮБОЧКА (злобно). Прекрати перебирать своих жуков как сумасшедший! Что за глупая затея – жуков перебирать, колоть их иголками! Я даже знаю, зачем ты это делаешь. Тебе просто нравится этих бедных букашек накалывать на булавочку, тебе это просто нравится – вот и весь твой интерес!..

ЮВЕНАЛИЙ (кричит). Дура!.. Это – энтомология! Это нужно для науки!..

ЛЮБОЧКА. Но это же противно, и тошнит, и им больно!

ЮВЕНАЛИЙ. Это нужно! Ты не понимаешь, дура, что такое наука… Это – необходимость!..

Где-то хлопнула дверь. И по стуку каблучков стало ясно, что идет сюда МАМОЧКА.

Вошла, вяло улыбнулась детям, подсела к столику.

МАМОЧКА. Некому смести с крылечка снег… Неужели это трудно – смести снег с крылечка? Обстукать его хорошенько, обколоть лед – и с крыльца, и со ступенек. Я все знаю, Ювеналий, – ты много работаешь, читаешь, пишешь, занимаешься и сортируешь коллекцию, готовишь уроки, исполняешь гимнастику, учишь языки, музицируешь на пианино, много работаешь, читаешь, пишешь, занимаешься и сортируешь коллекцию… (Раздраженно.) Но, ей-богу, мне кажется это нетрудным – надеть валеночки с калошами на них, вязаную телогрейку с гусиными лапками, шинель и пятигорский башлык, обвязаться шарфом крест-накрест, как я тебя всегда учила, надеть валеночки с калошами на них, вязаную телогрейку с гусиными лапками… (Громко.) Обстукать, обколоть, подрубить лед! Перевалить снег за забор! Взял бы лопату, метлу и ломик… Обстукал, обколол лед… (Закрыла глаза и задремала. Встряхнула головой, сдерживая радость.) Владимиру Ивановичу дали новое назначение – ехать в город Казарин!.. Он зовет нас поехать туда вместе с ним, в город Казарин. Это его новое назначение!..

ЮВЕНАЛИЙ равнодушно листал каталог: осторожно, за верхний угол прихватывал страницу и с тихим шелестом ее переворачивал.

ЛЮБОЧКА протянула руку через весь стол, взяла склянку с большим темно-вишневым жуком и вытряхнула себе на ладошку, нежно подула на его лаковую спинку.

Я хочу, чтобы Владимира Ивановича вы называли папой. Ведь теперь мы будем жить с ним одним домом: он там, в городе Казарине, должен будет обвенчаться со мной, поэтому – я хочу, чтобы Владимира Ивановича вы называли папой. Я не хотела бы об этом повторять два раза, и здесь не должно быть недоразумений…

ЮВЕНАЛИЙ снял очки, подышал на них и протер их клетчатым носовым платком.

(Сердито.) В город Казарин даже железная дорога ходит, там есть магазины и университет – вот какой большой и красивый город Казарин!.. Владимир Иванович очень хороший человек, за это ему такое назначение – в город Казарин, и там он должен будет обвенчаться со мною, чтобы жить одним с нами домом, поэтому вы должны называть его папой, ведь он будет заботиться о вас, и у него новое назначение.

ЛЮБОЧКА брезгливо бросила жука в склянку и прикрыла его крышкой. Протянула руку через весь стол и поставила склянку под носом ЮВЕНАЛИЯ.

(Задумчиво.) Через две недели мы тронемся в путь. До того, конечно же, Владимир Иванович вернется из Казарина, он уже подыскал нам дом и все узнал о своем новом назначении. А мы теперь будем собираться в дорогу!.. Что ж! Никола в путь, Христос по дорожке!.. (Восторженно.) Пароходом «Стрела», каютой… по реке Колочь, по реке Мокошь… до самой пристани Козопасово… Возницким трактом и Серпейской дорогой – Сотниково озеро оставить по левую руку! – на паром… переправой на станцию Тугарино… Там ходит железная дорога до Казарина!..

ЛЮБОЧКА качалась на стуле.

ЮВЕНАЛИЙ тоненькой палочкой гонял в склянке темно-вишневого жука.

За вас я спокойна, но Леонид, Леонид!.. Все назло, все специально! Он еще маленьким был, но как скажешь ему: не лижи сосульки, гланды будут! – так он все сосульки, какие есть во дворе, – слижет!.. И еще снега поест, наберет полную варежку – и всю ее назло съест! А я его обманывала! Я никогда не говорила: не ешь, мол, сосулек! – я молча шарф ему повязывала, а если скажешь – не дай Бог, не дай Бог!..

ЛЮБОЧКА грохнула с досады стулом.

А ЮВЕНАЛИЙ пальчиком провел по усам.

Он нарочно это сделал, я знаю, – поди, еще ждал, когда тот извозчик как следует подъедет! Ведь сказала же я ему перед уходом – осторожнее переходи улицу, сказала! Ну вот, так и получилось, вышло все так, как сказала… Как пример с сосульками – так и вышло!.. (Вздохнула.) А мы не будем его злом поминать в городе Казарине. Мы раз в год будем даже на могилу приезжать. (Быстро.) Железной дорогой до станции Тугарино… на паром, переправой… Серпейской дорогой и Возницким трактом – Сотниково озеро оставить по правую руку!.. до пристани Козопасово… По реке Мокошь, по реке Колочь… каютой, пароходом «Меркурий»!.. Мы у Верочки Константиновны поживем, на могилку походим, Владимиру Ивановичу телеграфируем и фьють! (скороговоркой) – на пароход «Стрела», каютой… по реке Колочь, по реке Мокошь, до пристани Козопасово… Возницким трактом и Серпейской дорогой – Сотниково озеро оставить по левую руку! – на паром… переправой на станцию Тугарино… там ходит железная дорога до Казарина!.. (Запыхалась. Устала и замолчала. Стала пальцем водить по скатерти, по ее рисунку…)

ЮВЕНАЛИЙ (отложил книгу). Неполный каталог. Неполный каталог.

ЛЮБОЧКА осторожно взяла мать за руку.

ЛЮБОЧКА (улыбается). Твой лысый, мерзкий Владимир Иванович давно уже живет с Масловой, у нее в доме живет!..

МАМОЧКА радостно кивнула ей в ответ.

Тебе об этом сотню раз говорили. Ты опять за свое?..

МАМОЧКА кивнула.

Дура ты, сто раз дура!.. Что за город Казарин ты выдумала, с магазинами и университетом? Там живет твой лысый, твой мерзкий, с гусиным голосом, с потными руками, с родинкой возле носа – Владимир Иванович?..

МАМОЧКА кивнула.

Хорошо живет?

ЮВЕНАЛИЙ (вяло). Оставь ее. Это, Любочка, глупо.

ЛЮБОЧКА вздохнула и бросила руку МАМОЧКИ. Легла головой на скатерть.

ЛЮБОЧКА. Коробочку серных спичек. Коробочку серных спичек.

ЮВЕНАЛИЙ. Ты очень, Любочка, глупая… Ты не понимаешь, что наука – это необходимость… это скучно… но это – и есть наука…

ЛЮБОЧКА (лежа головой на скатерти). Это противно, и тошнит, и букашек жалко.

ЮВЕНАЛИЙ. И противно. И тошнит. Но думала ли ты когда-нибудь, что отвращение – великая сила!.. Если бы не оно, то ничего не удержало бы людей в трезвости ума, в трезвой и ясной мысли!

ЛЮБОЧКА. Я не люблю, когда меня тошнит. Меня маленькую все время тошнило – от овсяного киселя и от извозчика, от зеленого мыла…

ЮВЕНАЛИЙ (хрустнул пальцами). И от своего тела тошнит. Ты не думай, что от немытого, – от мытого, от мытого!.. Все равно тошнит! Есть вещи, от которых только когда тошнит, – удержаться можно. (Хохотнул.) Тот, с длинными глазами, тебе наврал, что в поцелуе душу у него высасывают, – он не потому, не потому… А просто, когда его в рот целуют…

ЛЮБОЧКА (кричит). Прекрати!..

ЮВЕНАЛИЙ. Хорошо. Я не скажу дальше.

ЛЮБОЧКА (заткнула уши). Прекрати сейчас же!

ЮВЕНАЛИЙ. Хорошо. Хорошо…

ЛЮБОЧКА (вскочила). Ты скотина! Ты просто скотина! (Сунула ноги в туфельки и взбежала вверх по лестнице. Там, вверху, уселась на ступеньки, привалилась к перилам и обняла коленки.)

МАМОЧКА листала гимназический учебник, водила пальчиком по строчкам.

МАМОЧКА (улыбаясь). …Это ложь, что в театре нет лож! Дрожи не дрожи, а пиши с одной «жи»!.. (И засмеялась.)

ЮВЕНАЛИЙ в раздражении вышел из‐за стола, поднял занавески на окне и стал смотреть.

Молчание.

ЮВЕНАЛИЙ (спиной). Если зажечь свечу и поставить ее к самому глобусу… То на одном полушарии будет день, а на другом – ночь. На одном – лето, а на другом – зима… А если тихо поворачивать глобус, то дни будут мерно чередоваться с ночами, а лета – с зимами.

ЛЮБОЧКА (сверху). И что?

ЮВЕНАЛИЙ. И ничего.

Пауза.

ЛЮБОЧКА все так и сделала: зажгла свечу и поставила ее к глобусу. И медленно повернула шар.

ЛЮБОЧКА. Вот так?

ЮВЕНАЛИЙ. Так.

ЛЮБОЧКА. Вот так однажды бедная наша бабулюшка взобралась сюда, наверх, чтобы погасить эту свечу… Она очень боялась пожара, ведь они горели в детстве. Оступилась и упала. Упала и разбилась насмерть. В гробу она лежала такая рыхлая и огромная, что даже крышка еле закрывалась… И с тех пор все боялись этой лестницы, этой страшной истории с бабулюшкой. А ты, когда ты был маленьким, однажды даже описался от страха, напрудил целую лужу. Ты помнишь?

ЮВЕНАЛИЙ молчит.

А теперь ты не боишься…

ЮВЕНАЛИЙ не отвечает.

А я боюсь. Мне кажется, что кто-то ходит здесь по ночам. Ходит и вздыхает. Я думаю, что нашей бабулюшке иногда хочется домой. Ей, конечно, там хорошо, она там с Богородицей… Но иногда она возвращается сюда… (Покрутила глобус.) А я в детстве думала, что ее кто-то испугал, вот она и упала и убилась. Из баловства гавкнул неожиданно из темноты, а она была такая толстая и неловкая… Вскрикнула, повалилась на перила, оступилась и поехала донизу… И умерла. А теперь я думаю, что это был ты. (Пауза. Шепчет.) Но это неправда. Это детские фантазии. В сумерках так разыгрываются детские фантазии… (Громко.) Правда?

Молчание.

ЮВЕНАЛИЙ. Я теперь не боюсь. Могу спокойно приходить сюда и всю ночь крутить глобус у зажженной свечи… Если покрутить, то желто-зеленое будет сменяться синим, а это значит, что материки уходят, а на их место наступают океаны и моря. Но земля потом возвращается.

Молчание.

(Раздраженно.) Не нужно плакать. Ничего страшного. Все хорошо, а если что-то и было плохого, то ничего с этим не поделаешь. Я не люблю слез. Ты боишься, что я уеду учиться в университет, на юридический, а ты останешься одна. С мамочкой. (Водит пальцем по стеклу.) Но это еще не решено окончательно. Об этом нужно будет очень серьезно думать. Серьезно решать. Мы что-нибудь придумаем. Что-нибудь решим. И все будет хорошо.

ЛЮБОЧКА чиркает спичками: зажигает и тушит.

ЛЮБОЧКА. Хорошо.

ЮВЕНАЛИЙ (спиной). Я так скучаю по зиме. Зимою всегда чуть болит горло и к ночи всегда дают пить теплое молоко.

МАМОЧКА (шепчет). Биссектриса – это крыса, делит угол пополам.

ЮВЕНАЛИЙ (оборачиваясь). Что?

МАМОЧКА засмеялась и махнула на него рукой.

(Снова спиной.) Летом, когда тоскливо и жарко, я любил листать книги и находить в них зимние картинки. Там река подо льдом, и вмерзший в лед паром, и все дороги заметены снегом… Слово «снегом» пиши через ять… Озеро подо льдом, и торчит вся серебряная, мерзлая коряга. Кружевной черный мост от железной дороги, стог сена… Его замело, и он превратился в огромный, неприступный снежный сугроб. А вокруг лесá со страшными волками. Волки воют, как зевают, на свое волчье солнышко – на зеленую луну. В лес не сунешься – так сразу и обвалится на тебя целая пропасть снега, или – угодишь в берлогу, в медвежье логовище, в самую его снежную пещерку… Потом с неба медленным путем пойдет снежный прах; а потом по полю побегут мелкие струйки сыпучего, сухого снега. Вывернет вдруг рыжая лиска, норный зверь песьего рода, пролаза и проныра, – станет хвостом снег замывать. Она лисицына хлебушка ищет… По дороге версты все в струнку, гусем идут полосатые столбики. Небесныя ангела, верста единообразныя!.. А что самого мучительного и самого сладкого, – так это сон в дороге. Укрытый меховой полостью, под скрип полозьев. Сон специальный, насильный сон, от нечего делать, сон – сам собою оборачивается вдруг сладким, дурным обмороком, где и оправдаться перед собой можно лишь тем, что – я расту!.. не обморозить бы пальчик!.. смешно!.. Березовым, еловым лесом, жидкими перелесками и все больше плоскими белыми полями – к домику, заметенному снегом, где лишь дымок над крышей. Где окно светится желтым, теплым, цвета яичного желтка, светом… В доме заткнуты все щели. И белыми холстяными полосками заклеены все окна. Дверца печи приоткрыта, и мелкий красный уголек упал на железный лист, и мокрые варежки стали сухими, горячими, пыльными… Двор заметен снегом, и дорожка заметена, и ступеньки крыльца никто не обстукивает ото льда… Надеть валеночки с калошами на них, вязаную телогрейку с гусиными лапками, шинель и пятигорский башлык, обвязаться шарфом крест-накрест, как тебя учили, надеть валеночки с калошами на них, вязаную телогрейку с гусиными лапками…

Занавес.

«…Смысл и значение буквы „ять“ страшно утрачено, правописание через нее шатко. Ее и держат-то лишь в память о древнерусском!.. Можно было бы разобрать эту путаницу и установить особое правило или же остаться при одной букве „е“. Только буква эта очень перегружена, она и нынче уже произносится на шесть ладов…

Передай как-нибудь поклон Верочке Константинове, скажи, что – …»

Из письма, присланного ЮВЕНАЛИЕМ к ЛЮБОЧКЕ спустя еще два года.

1990

Газета «Русскiй инвалидъ» за 18 июля…

Михаил Угаров

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ИВАН ПАВЛОВИЧ.

НЮТА, его старая няня.

АЛЕША, его племянник.

САШЕНЬКА, его племянница.

Занавес.

Театр представляет собой не богатую и не бедную гостиную московского дома.

В глубине гостиной – фонарь из пяти окон, с мелкими оконными переплетами. В фонаре – сад, где есть финиковая пальма с пожелтевшими концами перьев, она произошла когда-то из косточки, брошенной в землю неизвестно кем. Виноградец оплел поверху оконные рамы, а теперь свободно падает вниз. В мелких плошках круглый год цветут темные фиалки.

Высокие напольные часы с ленивым медным маятником, с тяжелыми гирями. Они орехового корпуса, с башенным боем недельного завода. В башенке часов обустроена целая сцена, где райское дерево из жести с райским яблоком на нем. У дерева Адам и Ева. Жестяная Ева сначала срывает яблоко с дерева, а потом подает его Адаму. Жестяной Адам же печален и задумчив. А из‐за дерева, покачивая головою, выглядывает змей. Жесть местами тронута ржавчиной.

Диван черной кожи, у него на спинке шкафчики с гранеными стеклышками в створках, они запирались каждый на свой ключ, а теперь все ключи утеряны. Хорошо лечь разгоряченной щекой на его холодную кожу.

Черной кожи кресло, глубокое и холодное, со скамеечкой под ноги. Сиденье его когда-то было распорото, порез пришелся буковкой «У». Теперь он зашит черными шелковыми стежками. Если сесть в него, то сзади и не видно будет, что кто-то в кресле сидит. Темно-вишневый плед с кистями и пять крошечных подушечек для удобства, если случится вдруг сидеть долго.

Большая люстра затянута белой марлей, теперь запыленной и пожелтевшей. Иногда она сама, ни с того ни с сего, начинает вдруг покачиваться…

Бухарский ковер с драконами. На нем есть бурое пятно, несмываемое и несчищаемое ничем. Его посыпáли солью много лет подряд, и сами ворсинки на этом месте обросли легкими кристалликами соли. Поперек ковра – вытертая и облысевшая тропинка.

Черный буфет с отделениями для серебра, для вин, для сладостей. В детстве было интересно, спрятавшись в нижней колоде, подслушивать потайные разговоры отца с Нютой, а потом отца с матерью, а после матери с Нютой. И все кончалось слезами… А в отделении для салфеток был тайник, но про него все знали. И в отделении для вилок – тайник, но про него знали лишь некоторые, не все. Среди фарфоров есть и пастух с пастушкой, и Тальони с крылышками мотылька, и фавн с отломанной ногою. Пасхальные яйца из серебра и слоновой кости: серебряное заводится и позванивает, а костяное – заводится и кружится. Китайские, в мелких трещинках вазы, расписанные травами, где хранятся разные глупости.

Сине-черная обнаженная дева – светильник занимает особое место в гостиной. Она так изогнула одно бедро, что можно положить на него коробочку со спичками, и коробочка не свалится. У нее большой черный живот, и кажется, что она вот-вот родит сине-черного холодного младенчика. У нее видна черная пуговица соска. Черные ноги ее скрещены, меж них не заглянешь, и пальчик туда не вложишь. Зато весело, когда взрослых нет рядом, шлепнуть ее по широким черным ягодицам. А пальчики на ее черных ногах толстые и короткие, и мизинчик – с виноградную длинную ягодку.

На этажерке – заводной симфонион, в нем сорок тонов; с жестяным диском, где слепыми дырочками наколота итальянская музыка.

А письменного стола не видно, он за ширмами. Лишь когда зажигают на нем свечи – смутно высвечиваются его очертания. Глобус с вмятиной на Африке и на Аляске, с выпуклостью на Туркестане. На столе чернильный прибор в виде тургеневской охотничьей собаки: изгибами своего тела она облегла две узкогорлые черниленки, а лапу положила на перочистку. Зеленое сукно залито по левую руку чернилами, пятно вышло видом с зайца с двумя ушами. Узкая дамская рука прижимает пружинкой письма и старые рецепты. На ноже для разрезания бумаги надпись на восточном языке, ее можно толковать по-разному, как захочется. Ящичек с уральскими камушками оклеен серой мраморной бумагой. Хрустальная пепельница и фарфоровая тройка с санями, где ровными полешками уложены спички с толстыми серными головками. Малахитовая коробочка с перстнем отца, с медальоном матери, где лежит прядь волос неизвестного; орешек в золотой бумаге; игральная карта – пиковая десятка, означающая черную вещь, болезнь, а при короле или даме – брачную постель… Сверкают песочные часы – получасовые; песок течет так медленно, что можно отлететь от хода событий на расстояние Луны…

Широкие и тяжелые двери, с медными ручками и защелками. Открываются они с шумом, с протяжным скрипом. В детстве хорошо было кататься на этих тяжелых дверях.

Полукорпусом выступает из стены ребристого кафеля печь. Квадратики кафеля все в мелких жилочках-трещинках. На темной дверце печи отлит изогнутый цветок лилии; вьюшки ее как пуговички на мундире, начищены. На гладком кафеле можно написать чернилами плохое слово. Если шепотом прочитать его – по животу пройдет холодок. За корявыми буковками можно вслед, чуть с запозданием, представить тот предмет, который это словцо означает. Если предмет мужской, то можно просто усмехнуться, а если женский, то скорее послюнить палец и стереть написанное, как будто его здесь и не было никогда.

Легкие ширмы расписаны узкими подводными травами. А рыбы больше похожи на птиц…

За окнами светло.

ИВАН ПАВЛОВИЧ стоит, повернувшись к нам спиной, смотрит в окно.

ИВАН ПАВЛОВИЧ. …Убежали, гамак бросили, книжку в нем забыли. Один, пустой веревочный гамак. Майн Рид или что там еще…

Молчит.

В купальню теперь пойти невозможно. Там поселились пиявки. Теперь нужно с размаху бухаться в воду, а потом искать – где еще выйти… (Через паузу.) Если вода попала в ухо, нужно потрясти в нем мизинчиком и попрыгать на одной ноге… (Через паузу.) Не надо щуриться на солнце, а то вокруг глаз будут белые морщинки! И челочку со лба лучше прибрать кверху, а то лоб будет белый…

Молчит. Трет лоб.

На спинке скамейки лупой выжжено – «дурак»… (Смеется.) И выжжено-то без твердого знака, без ера на конце слова. А потому, что – лень! А потому, что твердый знак на конце слова всегда казался лишним. Потому, что даже тут ни одного дела до конца довести не можешь, потому, что все – наскоро!.. Лучик нужно собрать в страшно маленькую точку и ею, как иголочкой, нажечь. Сначала пойдет дымок, из-под дымка проявится коричневая точка. Точку вывести на линию и ровно нажечь букву. Если твердое окончание, то, конечно же, должен стоять ер в конце слова! Но что же сделаешь, если вдруг тебе становится скучно, если ни одного дела ты как следует довести до конца не можешь…

Молчит.

Не надо щуриться на солнце, смотри ровно, пусть тебе в глаза слепит, а ты не щурься, ты же не шурин! Шурин – щурится!.. Зять любит взять, тесть любит честь, а шурин – глаза прищурил…

Молчит.

Нужно развести в теплой воде мыльного порошку и побриться. Нужно пойти в город. Нужно взять шляпу с полями и трость и пойти. Нужно зайти в кондитерскую, например. Потом погулять у реки. Еще нужно зайти в аптеку. Там в витрине поставлены большие стеклянные шары, налитые водою, подкрашенные в красный, зеленый и синий цвет. Там продают ландриновые леденцы от горла…

Молчит.

А если будет гроза, то есть специальный от дождя зонтик. Нужно пойти и побриться, если идти в аптеку и погулять, в кондитерскую…

Вздыхает.

Убил Бог лето мухами!..

Молчит.

В саду есть шалашик, там можно лечь на живот и читать «Капитанскую дочку». В шалашике можно сговариваться на обмен – кузнечика в коробочке на божьих коровок. В то лето кузнечик шел за двух коровок, а не за трех… Еще нужно быть внимательным, чтоб гусеница не свалилась на тебя с шалашиковой крыши… Можно играть в первых переселенцев… В можно – в «Кавказского пленника». Нужно схватиться пальцами в замок, как если б руки были связаны, а на ноги надеть колодки – привязать садовую лейку. И сидеть, закрыв глаза. И хотеть пить! А тебе никто пить не дает!.. А потом дождаться момента. И бежать смешным прискоком, чтобы не запнуться о лейку. Бежать и кричать – «Братцы, братцы! Спасите!..» И упасть на газончик, где уже – наши, где горцы позади! А наши, смеясь, снимают с тебя колодки и швыряют садовую лейку в кусты…

Молчит.

«Братцы, братцы, я – свой, я – наш…»

Слышен колокольчик в дверях.

ИВАН ПАВЛОВИЧ как будто и не слышит его.

Входит АЛЕША, племянник ИВАНА ПАВЛОВИЧА. На нем фуражка, а под ней – фетровые черные наушнички, они резинкой стянуты поверху и понизу. Шинель он сбросил в прихожей.

АЛЕША. Иль фэ фруа, иль жель, иль нэж деор!..[2]2
  Холодно, снег, мороз! – фр.


[Закрыть]

ИВАН ПАВЛОВИЧ молчит, не оборачивается.

Ужас, как холодно!

ИВАН ПАВЛОВИЧ (после паузы). Я слышу.

АЛЕША садится в кресло. Трет покрасневшие руки.

АЛЕША. Даже в груди покалывает. Нельзя вздохнуть глубоко от морозу.

Зажмурил глаза.

Ай-яй-яй!..

И еще раз, протяжно.

Ай-яй-яй!..

ИВАН ПАВЛОВИЧ (оборачивается к нему). Ну что ты? Что ты шумный такой?

АЛЕША пытается стянуть с ноги сапог. Но сапог надет очень туго.

И тогда ИВАН ПАВЛОВИЧ принялся ему помогать.

Возятся они долго. Стянули один сапог.

(Отдышавшись.) Зачем же носить такие узкие сапоги? Ведь все равно, что босиком ходить – такие тонкие, такие узкие.

АЛЕША (жалобно). Ай-яй-яй!..

ИВАН ПАВЛОВИЧ (принялся за второй сапог). Декабрь! Холодно. Зачем же форсить?

Стянули сапог.

АЛЕША (с отчаянием). Отморозил? Отморозил?

ИВАН ПАВЛОВИЧ. Нет. Сунь их под себя, чтоб согрелись.

АЛЕША усаживается с ногами в кресло, как велел ему ИВАН ПАВЛОВИЧ.

АЛЕША (страдая). Не дашь ли ты мне теперь чаю?

ИВАН ПАВЛОВИЧ идет к двери.

Чаю погорячее, погорячее чаю!

ИВАН ПАВЛОВИЧ (выходя). Фуражку снял бы.

И ушел.

АЛЕША послушно снял фуражку. Немножко попрыгал в кресле, на подложенных ногах. Попрыгал и затих, засмотрелся на узкие травы на ширме, на сиреневых птиц. Нижняя резинка от наушничков режет ему горло, и он иногда оттягивает ее книзу.

Входит ИВАН ПАВЛОВИЧ.

АЛЕША. Сказал – чаю?

ИВАН ПАВЛОВИЧ. Сказал.

АЛЕША. Да может, у вас лимон есть?

ИВАН ПАВЛОВИЧ. Есть лимон.

АЛЕША. Так с лимоном. Сахару послаще надо.

ИВАН ПАВЛОВИЧ. Хорошо.

АЛЕША. Сильно его не размешивать, чтоб сверху горячо и несладко сначала было. А потом книзу, чтоб – слаще и слаще.

ИВАН ПАВЛОВИЧ. Я знаю твои порядки.

АЛЕША. Ну вот. Что еще?.. Подстаканник с пленным турком?

ИВАН ПАВЛОВИЧ. С пленным турком. С крепостью Варной.

АЛЕША. Ложечка. Знаешь, где край косо слизан?

ИВАН ПАВЛОВИЧ. Знаю.

Дядя смеется.

А АЛЕША внимательно за ним следит.

АЛЕША. Ноги щиплет. Колет иголочками. Отморозил.

ИВАН ПАВЛОВИЧ. Поколет – перестанет.

Садится на диван. После паузы.

(Покачивается.) Ну, что там на улице делается? Расскажи.

АЛЕША (коротко). Мороз.

ИВАН ПАВЛОВИЧ. Нет, вообще. Что там делается?

АЛЕША. Где?

ИВАН ПАВЛОВИЧ. Ну. В городе. В домах. В жизни вообще.

АЛЕША. Ну что-то делается, наверное. Я не знаю. Обязательно делается. Как же без этого? Что же – все вокруг остановилось, так что ли?

ИВАН ПАВЛОВИЧ (терпеливо). Ну а что хорошего?