Текст книги "Один на льдине"

По времени доносику предшествовала региональная говорильня: «Конференция русских писателей Прибалтики». Рига, Юрмала, Дом творчества, зима, снег, сосны, замерзший залив, отдельные комнаты и водка в баре.

Любой номер любого Дома творчества пронизан вибрацией похоти. Ты входишь: выпить и бабу! Для меня всегда оставалось загадкой, как там творят, и для чего там. Не успел я поставить на пол сумку, как в дверь постучала девушка с золотыми зубами и спросила про Гиви.

Меня вообще взяли для комплекта. Чтоб предъявить руководству из Москвы расцвет русской литературы в Эстонии. Спущенный состав делегации – двадцать рыл: а где взять?

Бессмысленные «семинары» и вечерние пьянки не стоят внимания.

Среди руководителей я встретил Вадима Ковского! – автора книжки «Романтический мир Александра Грина», которую я летом 69 купил на вокзале в Омске на последний рубль и читал до Свердловска. И с ним мы тоже надрались.

Но. Председателем конференции был знаменитый некогда Александр Михайлович Борщаговский. Друг юности Виктора Некрасова. Автор повести «Третий тайм» о матче в оккупированном Киеве между «Динамо» и сборной Люфтваффе. Фильм по нему знала вся страна.

Борщаговский был раньше театральным критиком. А после войны попал под раздачу. Борьба с «безродными космополитами» началась именно с кампании против группы «идеологически чуждых» театральных критиков. Борщаговского выгнали отовсюду и просто не успели шлепнуть: Хозяин умер. Но. Он был первым по алфавиту, и стал, с легкой руки доверенных журналистов, «коспомолитом № 1». Во как.

Вот он, подводя итоги говорильни в заключительном слове, и повесил в воздухе меж паузы перечислений:

– Веллер, товарищи, может все!

И развил тезис в том направлении, что рассказы поразительно разные, прилагательное «блестящие» и ряд слов в струю. Из бедного родственника в заднем ряду калиф на час стал именинником. Я неосторожно расцвел лицом.

В Таллине русская секция прополола этот маков цвет, как смогла. Мне протянули руку дружбы и окунули в это в самое, «чтоб голова не закружилась от случайного комплимента». Секреты жгут писателей, они профессиональные выдавалы на публику: все распри в секции мне с наслаждением пересказывали.

Ну, и как тут было не дать куда надо сигнал о тунеядце?

Мне нужно было от Советской власти только одно. Чтоб она провалилась к чертовой матери. Если хочет – пусть будет. Но пусть только оставит меня в покое. Все, что мне надо, я сделаю сам.

Да, я был пионером, юным ленинцем, и однажды чуть не заплакал, когда наш отряд получил за победу в соревнованиях Переходящее Красное знамя. Да, я первым в классе вступил в комсомол, и до третьего курса университета в моей учетной карточке не было места от благодарностей, а после подшили вкладыш и там не было места от выговоров, а потом я завязал. Да: кто не был коммунистом в двадцать – не имел сердца, кто остался коммунистом в тридцать – не имеет мозгов.

Как о высшем счастье я мечтал – маниловски, абстрактно, – о возможности издать книгу за свой счет. Господи, чего же еще? Ты ни перед кем не унижаешься, не растрачиваешь жизнь на гадские хлопоты и нервотрепки. Ты достаешь денег – где угодно, сколько сможешь: скопить, заколотить, одолжить, украсть, продать все. И делаешь книгу, какую сам хочешь. В ней не будет нарушен ни один закон, нет! Но никто не смеет заставлять тебя что-то выкинуть, что-то переделать, никто не правит твои фразы. Никто не смеет оставить себя выше тебя – это в издании твоей же книги!!!

А потом раздари свои 500 экземпляров кому хочешь. А сотню-две сдай в продажу. И если твоя книга чего стоит – заметят! оценят! выделят! И будут слова, и тиражи, и предложения: ты предъявил свою работу людям – а дальше Господь и народ Его сами решат.

Я никогда не понимал трагически разумеющегося права писателя жить литературным трудом. Да с чего вы взяли это право, на какой скрижали вы его выскребли? Нет у писателя никаких прав и быть не может, кроме записанных в Конституции прав для граждан.

Ты пишешь для денег и у тебя не получается? Твой риск – твои проблемы. Так зарабатывай другим ремеслом.

Ты пишешь – на литературу, людей, Истину, Бога? Так будь счастлив, если тебе удается это сказать – и донести свое слово. Апостолы на зарплату не устраиваются.

Истерическое требование творческой интеллигенции содержать ее и оплачивать за счет нормальных работяг (от землекопов до врачей) ее поиски, эксперименты, провалы и «самовыражения» – мерзко как элитарная идеология, включающая право художника на тунеядство.

Литература – не кормушка. Ты служишь литературе? А ты готов для того, чтоб сделать свое в ней – отказаться от всего прочего, предпочесть свое дело любым благам, идти до конца ради утверждения идеала? Если ты готов сделать или сдохнуть – предъяви себя.

Успех успехом. А шедевры шедеврами.

Да: бедствующее настоящее искусство надо поддерживать. Но даже бедствующий настоящий художник не смеет вопить о взятии его на содержание! Ибо громче и жальче всех вопят самодовольные паразиты!

И шли месяцы. И шли годы. И я не смел позвонить редактору: когда же?.. Чтоб не вызвать его недовольства, не порушить хрупкие отношения. Чтоб хуже не было. Все равно: если надо он сам позвонит, а нет – так чего зря.

Я думал, как я его убью. Как налью бензина в бутылку, всуну паклевую затычку и с огоньком швырну в его квартиру. Как прикую себя цепью к батарее в издательстве и вышвырну в окно ключ от замка. И даже как сожгу себя под окнами издательства.

И он позвонил!

…Сначала мы неделю торговались: что оставлять, а что выкидывать. Выкинули все, что конкретно критиковалось в старой вышибной рецензии. И «Бермудские острова», которые Бээкман, пробывший в Рио два дня как турист, «уличил в неточностях» (к издевкам моего консультанта-переводчика-бразильскоземельца). И вообще то, что Айну не понравилось.

А потом! А потом! А потом! Айн Тоотс стал править мои фразы. Он работал на совесть, от души, стараясь как лучше. Он налегал на синтаксис, это я еще понять мог. Но он норовил впилить лишний союз, заменить синоним, прибавить частицу. Он менял интонацию.

– О! Вот так бы я написал, если бы я писал! – Клянусь, именно это я от него однажды услышал: он радовался своей работе.

Вы понимаете? Это меня он правил! Да ни одной суке не снилось, как я работал! Чтобы слова и знаки стали на единственно верное место! (Кончилась власть редакторов – и я восстановил все.)

Вот когда я помянул добрым словом университетских лингвистов! Вот когда я прописался в читалке Академии Наук и прорыл все академические грамматики и словари, которых знать не желал когда-то! Профессор Колесов был настоящий интеллигент, и я быстро научился доказывать Айну грамматическую легитимность любого авторского варианта. Русский язык грамматически бескрайне вариабелен! А казуистика – дело наживное. Да я мог преподавать грамматику иезуитам!

Мы курили, пили кофе, мирились и делали друг другу уступки. Половина по-моему – половина будет по-твоему. Мы хрустели пальцами и со стоном переводили дух.

Два месяца!!! Айн взял эту работу домой вне плана, чтоб редактировать спокойно. Ему очень нравилась моя книга. Он отстаивал ее в издательстве как мог и полагал верным.

– Как вы смотрите, если я передам вас другому редактору! – побледнев, спросил он после очередной ошибки.

В свою очередь побледнел я, и отыграл назад.

…Ну, пока все, – сказал он по окончании.

Я посмотрел непонимающе: ну? В типографию.

– Теперь это будет лежать в издательстве и дожидаться своей очереди, мы все сделали, – удовлетворенно пояснил он.

– Когда? – выговорил я.

– В плане будущего года, – он развел руками. – Но мы с вами все сделали заранее. На всякий случай.

Какой еще «всякий случай»???!!! Добрый психосадист Айн отмолчался.

Два раза я помню отчетливо: мне снился Нью-Йорк. Я гулял по длинному молу у прибоя, вечер был голубой и серый, домов не было вовсе, но было чувство великой свободы и счастья: неужели я увидел Нью-Йорк? Второй раз стояли какие-то высокие постройки, но все было смазано, смутно, а главное – я был в Нью-Йорке, я попал, я увидел!

Хоть бы развалилась эта проклятая империя! Так думали тогда мы все. Не врали – нисколько. Но желали от души.

Я мечтал: в Ленинграде, аэропорт Пулково, самолет – клянусь, не знаю куда, но – туда, и по трапу поднимаюсь я – без всякого багажа, с одним дипломатом: и на верхней ступени трапа останавливаюсь, достав из кармана белый платок, встряхиваю его, легкими движениями отряхаю пыль с туфель, опускаю платок падать на бетон и вхожу в дверь самолета. Все!

Видит Бог: я терпеливый парень, но Совок меня достал.

И неживой Брежнев казался бессмертным, как пейзаж.

Тот не писатель, кто не может писать следующую книгу, пока еще не вышла предыдущая. Вот такая присказка была тогда у сов. письменников.

И была зимняя гроза. В ночь с тридцатого на тридцать первое декабря. Я работал. Пьеса называлась «Ничего не происходит»! Там спокойная жизнь семьи взрывалась тайнами и трагедиями, а к концу все оказывалось фуфлом.

Засверкало белым и синим, раскатился грохот и сотряс мою хибару, и ливень хлестнул в стекла. В тепле и сухе, я смотрел бездумно: впечатляло.

Шквал пронесся с моря над лесом, береза стукнула голой плетью в окно, я выключил настольную лампу. Оказывается, я давно уже думал о смысле Бытия, и добрался до места, что жизнь человеческую можно измерять по тому, сколько он перечувствовал всего за период жизни, и насколько сильно. Думать в темноте было лучше, как-то ты подключался к энергии стихии.

Слово «энергия» явилось ключевым. Стремясь инстинктом жизни к максимальным, в смысле суммарного максимума за всю жизнь, ощущениям – человек тем самым стремится к максимальным действиям! Это часто может не совпадать, но в общем, в среднем, – совпадает.

Так-так-так. Энергия – это базовый уровень всего. Тот общий знаменатель Вселенной, к которому в принципе можно привести любые явления. Вроде так?

Стоп. Точно. Человек биологически устроен так, что стремится к максимальным ощущениям. И в истории совершал все большие действия. И это продолжается без ограничителя. Это так? Это так.

Экстраполируем. Что есть Абсолютный Максимум? Уничтожить Вселенную. Или? Или стремиться к этому. А этапы пути? Что можно сделать уже сейчас? Уничтожить все человечество. Или вообще всю жизнь на Земле. Это? Это на линии генерального стремления, генерального движения человечества.

Да!!! Разум, рацио – ни при чем! Инстинкт жизни – часть Закона Вселенной! Поэтому умные люди уничтожают свою планету: Закон Вселенной движет ими: делать максимум возможного!

Не смейтесь над банальными романными оборотами. Они бывают выразительны и точны. Ужас вошел в меня и оледенил до мозга костей. Инстинкт, интуиция, все естество говорили мне – что это правда.

Я не слышал фамилий Оствальда и Майера. Не читал Вернадского и Пригожина. Не знал пять лет назад появившегося в английском слова «синергетика». Противоречил догмам термодинамики в ведомых мне основах.

В ту ночь сформировался стержень моей философии.

ЭНЕРГОЭВОЛЮЦИОНИЗМ создал я сам. Я сделал то, что никто до меня.

Частности и детали отрабатывались еще много лет. Через пятнадцать выйдет «Все о жизни».

…Я изложил основу в двадцатистраничной прозе «Линия отсчета». Ее отверг Айн, и все редакции.

Но еще я теперь понимал, почему мои труды и усилия. «Муки и радости».

За полгода до типографии тираж книги срезали со стандартных 16 тыс. до 4 тыс.! Мне уже было все равно. Плевать. Пусть хоть одна тысяча выйдет. Потиражные с гонорара меня не волнуют. На все я скуплю тираж и раздам кому надо.

Майор Звягин уже совершал мысленно свои благодетельные приключения. В день падения тиража он встретил хронического неудачника и сделал из него человека «с весельем и отвагой».

Месяцы и годы. Месяцы и годы.

И мне рассказали по секрету, что консультант эстонской литературы или как ее там, куратор, короче Вера Рубер при Правлении Союза писателей СССР сказала, что знает о модернистской, не социалистической книжке Веллера в издательстве, и примет меры, чтоб она не вышла.

А прецеденты были, были! Я жил на автопилоте в суеверном страхе сглазить.

Месяцы и годы. Месяцы и годы.

И мне снова позвонили! И пригласили! Ваш сборник поступил в производство!!! У вас есть пожелания по художнику для обложки?

И я пожелал своего приятеля Славу Семерикова. С ним оформили договор. И он запил. А недели шли. Я не сошел с ума. Не сошел!

Через четыре года после моего переезда в Таллин вышел мой первый сборник рассказов «Хочу быть дворником». Мне было тридцать пять лет. Прошло десять лет с той первой рабочей зимы, когда я написал его в первом рабочем варианте.

Издательская справка

Михаил Веллер – самый издаваемый в России писатель из числа «некоммерческих» авторов. На сегодняшний день его книги выходили 123 раза в разных переизданиях. Всего, включая стереотипные издания как допечатки тиражей, книги Веллера выдержали более 400 изданий. Их общий тираж 6 000 000 экз.

Национальный бестселлер «Легенды Невского проспекта» превысил тираж 1 млн. экз. Тираж национального бестселлера «Приключения майора Звягина» – 700 тыс. экз. Тираж философского трактата «Все о жизни» достиг с 1998 г. нерасчетного для этого жанра 200 000.

Тематическая и стилистическая разноплановость, в т.ч. элитарность прозы Веллера, публикуемой «толстыми» журналами «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов» и др., не препятствует ее высоким тиражам. Каждая новая книга Веллера неизменно входит в топ-десятку книжных хит-парадов ведущих периодических изданий.

Начиная с 2002 г. издательский дом «АСТ» издал полное собрание сочинений Михаила Веллера в 9 тт, «Избранные сочинения» в 5 тт, избранные произведения в редакции для подростков и юношества в 4 тт, философские труды в 2 тт, карманную серию в 14 тт, «Избранное» в 4 тт, а также роман-антиутопию «Б. Вавилонская» и политический бестселлер «Великий последний шанс» с сиквелом «К великому шансу» – всего 47 изданий книг в более чем 200 изданиях в общем, суммарным тиражом более 2 000 000 экз.

В настоящее время готовятся к изданию обзоры русской классической и советской литературы, написанные на основе курсов лекций, прочитанных Михаилом Веллером в университетах Милана, Иерусалима и Копенгагена.

Заместитель Генерального директора по маркетингу и планированию производства

Б. Р. Горелик

Глория и мемория

Смотрите, кто ушел

Он ушел, как уходит последний из могикан – сошел с пустой сцены при пустом зале. Его смерть в Париже почти не вызвала отклика на родине. Несколько изданий, не затрудняя себя некрологами, перепечатали скудный обрывок биографии из «Википедии».

Анатолий Гладилин его звали. Прозвучало имя впервые в 1956 знаковом году. С него началась новая, самая искренняя, раскованная и живая советская, русская то есть литература великой эпохи – наибольшего могущества Советского Союза за всю тысячу лет России. Тогда были первый спутник и Гагарин, мировые гастроли Большого театра и флот в Тихом Океане, революции на Кубе и в Египте, еще поднимали Целину и строили Братскую ГЭС, впервые получали отдельные квартиры в пятиэтажках и, без страха смеясь над властью, гордились страной и верили в коммунизм. Время было такое, сынок.

Помнят лишь, что ему был 21 год, когда катаевская «Юность» напечатала повесть «Хроника времен Виктора Подгурского», и с этого началась исповедальная проза. Так ее часто называют сейчас, игнорируя «Исповедь» Руссо и «Историю моих бедствий» Абеляра – не имеющих отношения к молодежной прозе, она же городская, ироническая и новая, как именовалась проза шестидесятников.

И была оглушительная слава, и страшная зависть, придирки и неприятности, и Гладилин ушел из Литинститута, и стал завотделом литературы «Московского комсомольца». И если его Виктор Подгурский, не поступивший в институт и пошедший в рабочие, рефлексирующий неудачник в карьере и личной жизни, приветствовался и поносился как нетипичный для советской литературы герой, то вторую книгу Гладилин так прямо и назвал: «История одного неудачника». Она будет переиздаваться под вторым заголовком: «Бригантина поднимает паруса».

В то самое время страна только узнала о Павле Когане, «Бригантина» звучала как откровение, открывались молодежные кафе «Ассоль» и «Аэлита», и «один неудачник», ершистый московский паренек, поехавший за тысячи километров на сибирские стройки, вот он гонит свой грузовик по Чуйскому тракту и ждет приезда из Москвы любимой девушки – это и есть Герой нашего времени, романтик жизни, ненавидящий романтику слов и готовый к тяжелой пахоте и грубому быту.

Это попадание в цель настолько точно, что через десять лет станет штампом. Потомки и последователи Вовки Андрианова в молодой советской прозе неисчислимы.

Если сначала Гладилин мотался на Алтай – потом он доберется до Колымы и встанет рабочим на золотой прииск. Тогда и появится книга «Песни золотого прииска», за которую ему неслабо нагорит: а не порочь советских тружеников отрицательными чертами.

И как резко выделился из литературного потока «Дым в глаза. Повесть о честолюбии». Вот заурядный рефлексирующий ботаник мечтает о чем-нибудь великом. Ну – так является волшебник, готовый исполнить желание: сделать его кем угодно. И честолюбивый Игорь Серов выбирает мечту-максимум, идеал успеха: он становится… знаменитым футболистом! (Как мельчают люди, вздохнул волшебник…) Но триумф звезды национальной сборной оборачивается привычной тяжелой работой – ему все надоедает… В финале он шкерит рыбу на Дальнем Востоке и обретает некую значимость в своей доле работяги.

Если кто-нибудь когда-нибудь захочет понять жизнь той эпохи и советскую молодежь шестидесятых – тех, чья юность пришлась на 1956–69 годы – ему нужно будет, необходимо будет прочитать книги Анатолия Гладилина. Потому что именно он, как никто другой, выразил настроения и особенности поколения – его наивность, романтизм, веру в коммунизм и труд, преданность своему государству, его жажду обретения счастья в созидании единых со всем народом дел. И чуть позднее – мучительную тщету усилий понять: так в чем же смысл нашей жизни, в чем наше счастье, почему остается недостижимой мечта о нем – почему же все в жизни пошло не так?..

Аксенов писал лучше. Стругацкие мыслили глубже. Эренбург, Солженицын, Симонов звучали громче. Но сущность поколения шестидесятников, сущность этой эпохи через взгляд и язык новой молодежи, через их мысли и чувства, их жизненные стремления и ценности – Анатолий Гладилин выразил полнее, честнее и глубже всех.

Вы понимаете – у молодого Гладилина все всерьез: и комсомол, и народные дружины, и производственные собрания, и патриотизм, и смысл жизни обретается в тяжелой работе, нужной стране. Это все – честно, искренне, от души! Надо же понять и учесть: шестидесятническая молодежь такая и была! И тупое стадо было, и гнилье было, но та волна, которая и двигает историю – сколько-то образованная и энергичная молодежь, студенчество и пахари около романтики – вот такими мы и были.

Гладилин был один из нас. И главнейший его талант – он говорил то, что мы сами хотели сказать, но смутно понимали и не могли, а он вот – умел и смог.

Он писал о ровесниках, и подведением итогов стала «История одной компании». Ему было тридцать – и героям было по тридцать. А на дворе стоял, друзья-товарищи, шестьдесят пятый год…

Шестеро школьников становятся в тридцать лет портретом страны и поколения: начальник литейного цеха, ученый-геолог, артист, работяга… Они живут интересно и по-разному, работают на совесть, налаживают свои жизни и приносят пользу людям. И только главный герой, мятущийся неудачник в любви и карьере, все ищет смысл жизни, и счастье его остается там – в юности, в друзьях, в смутных надеждах на нечто самое важное для всех. И за иронией языка, за стоицизмом характера – стоит тот же вечный вопрос: хорошо, вот мы любим, мы дружим, мы работаем, но по большому-то счету к чему это все, чего ради, где смысл и в чем счастье нашей жизни?

А уже звучал процесс Даниэля и Синявского, уже сняли Никиту, уже четвертый десяток пошел поколению звездных бунтарей советской литературы, и молодая убежденность в торжество коммунизма рассеивалась в смутную неясность перспектив. Жизнь становилась сытнее, государство лживее, а цели все неопределеннее. (И Солженицын уже писал «Архипелаг ГУЛАГ».)

В памятном 1968, танки в Праге, Политиздат при ЦК КПСС завел книжную серию «Пламенные революционеры». Привлекали таланты: издавали быстро, платили много, дозволяли патриотическое вольномыслие. Но список героев утверждался сверху.

И в первой десятке, начало 1970-го, вышло гладилинское «Евангелие от Робеспьера». В то время хорошая рецензия равнялась доносу. Книга осталась почти не замеченной. Брежневский застой уже начался, и автор приблизился к лагерному сроку.

То книга о трагической тщете революции. О том, как все герои и творцы уничтожают друг друга, и кровь льется во имя светлой цели. И к власти приходит торжествующая посредственность, грабящая народ и страну. И новый диктатор твердой рукой наведет порядок, ведя страну к величию и будущей катастрофе. (Иллюстрации Игоря Блиоха стоит вспомнить.) Так неужели ради сегодняшней пошлой сытости лучшие люди нации отдавали свои жизни?.. В чем смысл великой борьбы и былых свершений?..

Наступил крах идеалов поколения. Лариса Шепитько снимала эпохальный фильм «Ты и я» (1971), так и не понятый официозом. А на Западе рушился свой миропорядок, и в том же 1970 вышел на экраны великий «Кромвель», Ричард Харрис получил приз Московского кинофестиваля за главную роль. В чем смысл нашей борьбы, где справедливость, во что теперь верить?..

В 1970 году шестидесятничество отчетливо закончилось, в кои-то веки календарь не соврал. Все главное было ими уже сделано; написано. Впереди была долгая жизнь на спуске с сияющих вершин.

Гладилин не вошел в истеблишмент «Нового мира», внутриредакционная механика была непроста и Твардовский был непрост. «Прогноз на завтра» попал за рубеж и был издан в Западной Германии, эмигрантское издательство «Посев»: это было тяжким обвинением советскому писателю. Я помню дискуссию на полосу «Литера-турки» зимой 1973: Гладилин сетует на бессмысленную литправку редакторами, а критик Григорий Бровман объясняет, что всех надо редактировать, это улучшает литературу.

И в 1976 году родоначальник советской молодежной прозы Анатолий Гладилин, сын матери-еврейки и муж жены-еврейки, уезжает по израильской визе из закрытого СССР и поселяется во Франции. Он жил легко, молодое счастье успеха остается в человеке навсегда. Но судьба уже кончилась.

…Я так и не привык, что говорил ему «Толя» и «ты», хотя в старости тринадцать лет разницы уже не разница. Я спрашивал, а он рассказывал, и у меня все время перехватывало дыхание: это они очертили пространство нашей юности, которую мы прожили по их следам. Аксенов, Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Войнович, Искандер – только что они еще были здесь, с нами: когорта великой эпохи.

Прощание с Гладилиным – это как последняя свечка погасла после спектакля. Когда-то она засветилась первой в начале дивного действа.