Текст книги "Деревенская почта"

Михаил Воронов
Деревенская почта

Весеннее солнце исправно-таки делает свое дело. Под его лучами скорехонько разрыхляются и тают наметенные в долгую зиму великаны-сугробы, оголяются до земли, с каждым днем все больше и больше плешивея, пригорки и изволочки, не десятками – сотнями всюду плодятся лужи и колдобины, и, точно вырвавшиеся из тяжкой неволи, с глухим говором катятся веселые ручьи, пенясь и увлекая всякую мелочь, какая попадается на пути. Через неделю пасха красная…

Весна разбудила даже Бутырскую слободу, долго и мирно спавшую под своими снеговыми сугробами. Куры закудахтали, захрюкали свиньи, с огородов и полей потянуло запахом навоза. Вечерами загудели гармоники и полились песни; уличная жизнь развернулась, стала люднее и шумнее; даже самый свисток на гвоздильном заводе играет сбор на утренней заре как будто радостнее, гулливее, а не по-зимнему, хрипло и жалостливо. «Благодать, мать честная!» – умиляясь, вопиет чумазый, как эфиоп, гвоздильщик, шваркая шапку оземь.

Пришел понедельник страстной недели, и кончилась работа на гвоздильном заводе. Рабочие получили из конторы завода расчет («дачку», как говорят они), – получили и заволновались. Одни потянулись в баню, другие торопятся сборами, чтобы поскорее схлынуть в деревню, третьи не меньше торопятся закупить и послать с земляками домой «гостинцы», четвертые столь же торопливо спешат к дядюшке Ипату и подобным ему благодетелям «обмыть дачку», пятые уже «обмыли», разнемогли и, словно ветром колыхаемые, шатаются из стороны в сторону, оглашая невинную улицу самыми ожесточенными ругательствами. Болит, ноет сердце будочниково при виде такой неурядицы: «Ох! не накласть ли?» – сжимая персты, думает он свою вековую административную думу.

– Герасим, а Герасим! Ты бы хоть бога побоялся, каторжная твоя душа! – кричит какая-то молодая бабенка, полуотворив кабацкую дверь и всунувши голову в щель.

– Прочь! – вырывается из кабака возглас в ответ. Женщина минуту стоит в размышлении.

– Ну, ежели не для меня, так хоть для родителей для своих… для дней этаких страшных… Гарася! Подь-ка, милый, что я скажу, – на все лады пытается она выманить своего несговорчивого Герасима.

Но Герасим упорно твердит «прочь!» и остается непреклонен и к проклятиям и к мольбам, так как влил уже в себя целых пять «махоньких», почему ему теперь не до родителей и страшных дней: он весь отдался увлекательному рассказу о том, что бы из него вышло, если бы да ему, Герасиму, вместо того чтобы «тянуть проволоку» на гвоздильном, пришлось бы пойти «по машинной части».

– Распьянюга, пьянюга ты подлая! Тьфу! – постояв некоторое время в ожидании, плюнула наконец молодица и, с сердцем хлопнув дверью, побежала вдоль улицы.

Перебежав три-четыре домика, она повернула в какой-то двор и затем шмыгнула в низенькую дверь кособокой избенки, ютившейся в самом дальнем углу этого двора. В избе в первую минуту трудно было разобрать что-нибудь: таким густым облаком стоял в ней табачный дым и так мало света давало единственное оконце, маленькое, запачканное и вдобавок пробитое как-то не у места.

– О, черти, трубокуры! Ишь как накурили: до тошноты инда! – кашляя, выбранилась бабочка и сбросила платок с головы.

– Ну, что? – разом спросили ее несколько голосов.

– Известно, что. Разве с вашим братом, с дьяволом, сообразишь, когда вы бельмы-то нальете!

– Погоди, Никифоровна, мы и без того сдействуем в настоящем разе, – послышался еще чей-то голос. – Ты только говори, как тебе писать: в строгости али по-любезному? – утешал Никифоровну, как оказалось, писарь, уже сидевший за столом в ожидании работы. Перед писателем лежал сложенный вдвое полулист писчей бумаги и стоял пузырек с чернилами и воткнутым в него гусиным пером; тут же стояла опорожненная косушка и рюмка.

– Так как же? – вопросительно возвел на Никифоровну писарь свои очи.

Молодуха села к столу, подперла ладонью щеку и задумалась.

– Ох, да что я! Разве нам в строгости-то можно писать, когда письмо пойдет к Герасимову отцу с матерью? – надумала наконец она. – Ведь это ему бы самому, псу, и сочинять, а он ишь…

– Ей по-любезному следует… и горазже-таки! – подтвердили человека четыре рабочих, находившихся тут же в избе: один из них, сидя в углу, переворачивал какие-то свертки и узелочки, то раскладывал их вдоль лавки поодиночке, то сгребая в одну общую кучу; другие подошли к столу и, затаив дыхание, впились глазами в писаря и ждали.

– Так от него писать? – спросил писарь, взявши перо в руку и устанавливая дрожащие пальцы на бумаге.

– Да, от Герасима… а и от меня тоже, – не совсем еще собравшись с мыслями, пробормотала молодица. – Но больше от него надоть, потому я, известно, хочь бы и жена, но все-таки ровно бы не то что чужая, а так как будто бы не из ихнего роду, – распространилась было она.

– Как отца-то зовут? – перебил писарь.

– Иваном Харитонычем.

– А прозвище?

– Залежный.

– Как?

– Залежный, Залежный, – хором подсказывали зрители.

– Ну, да это, впрочем, к делу нейдет, – склонив голову над бумагой, произнес писарь и заскрипел пером. Настала мертвая тишина. Все глаза устремились на кончик пера, выводившего на бумаге такие-то хитрые каракули, что и сказать невозможно.

– А мать как? – через минуту спросил писарь, не поднимая головы.

– Агафья Омельяновна.

Писарь снова заскрипел.

– Да ты что, какую мать-то спрашиваешь? – полюбопытствовала молодица.

– Известно, про какую. От кого письмо, про того и мать спрашиваю.

– Так евонная, Герасимова-то, мать – Дарья Патрикевна, а Агафья Омельяновна это – моя, – добродушно заметила Никифоровна. – То-то я и подумала: лучше, мол, успросить у Семеныча, про какую он про мать-то спрашивает, чтобы опосля фальши какой не вышло.

– Я еще до матери не дописал, – пробормотал себе под нос Семенович.

Долго, томительно переступая с ноги на ногу, с любопытством следили зрители за писаньем, долго, подавляя глубокие вздохи, во все глаза смотрела Никифоровна за бегом пера на бумаге и рвалась подсказать, о чем еще следует приписать, – наконец томление кончилось: писарь остановился, крякнул и коротко проговорил:

– Еще что?

Все встрепенулись.

– Ну-ка, почитай-ка, Семеныч, как оно выходит? – ласково молвила молодица.

– Да уж выходит – одно слово…

Сочинитель отдалил от себя писанье на приличную дистанцию и, прищуривши левый глаз, прочел:

– «Любезнейшему нашему родителю, тятеньке Ивану Харитонычу посылаем мы и с супругой нашею Анною Никифоровною, наше сыновнее почтение и низкий поклон, и с любовью, и испрашиваем вашего родительского благословения, навеки и по гроб нерушимого, а равно и любезнейшей нашей родительнице, маминьке Дарье Патрикевне, и с супругою нашею Анною Никифоровною, посылаем наше сыновнее почтение и низкий поклон, и с любовью, и испрашиваем вашего родительского благословения, навеки и по гроб нерушимого…»

– Ловко! – одобрили слушатели.

– Теперича дочке ихней отпишите, – подсказала Никифоровна.

– А как зовут?

– Устинья Ивановна. Она еще невеличка, по пятнадцатому году всего, – пояснила молодуха. – В деревне-то, бывало, мы всё ее: «Устюшка» да «Устюшка». Ну, и в письме-то уж, известно, величать следует, этак-то не скажешь… запросто, то есть.

Писарь поместил в письмо и Устинью Ивановну.

– Опосля Устиньи вы пропишите теперь про Герасимова брата, который помер, так у его, у упокойника-то, жена осталась, Марья Финогеновна, у ней, у Марьи-то Финогеновны, девчонка Анна Лукьяновна да парнишка – мужнин крестник, по мужу же ему и имя дадено, Герасимом Лукьянычем, – этим теперь по поклону отпишите.