Текст книги "Частная жизнь москвичей из века в век"

Сословия

Москва есть большой провинциальный город, единственный, несравненный: ибо что значит имя столицы без двора? Москва идет сама собою к образованию, ибо на нее почти никакие обстоятельства влияния не имеют. Здесь всякий может дурачиться как хочет, жить и умереть чудаком. Самый Лондон беднее Москвы по части нравственных карикатур. Какое обширное поле для комических авторов, и как они мало чувствуют цену собственной неистощимой руды! Надобно еще заметить, что здесь семейственная жизнь, которую можно назвать хранительницею нравов, придает какое-то добродушие и откровенность всем поступкам. Это заметил мне англичанин-путешественник, который назвал Москву прелестнейшим городом в мире и прощался с нею со слезами.

Константин Батюшков

Дворянство

Первоначально в XII веке дворянами называли служилых людей бояр и князей, которые заменили дружинников. Начиная с XIV века они стали получать за свою службу поместья, которые, в отличие от вотчинных земель бояр, не наследовались. Со временем дворяне в Москве приобретают все большую силу, становясь опорой великих князей и царей и постепенно сливаясь с боярством. Они стали обозначать высший класс населения России.

Дворянин! С каким достоинством на Руси в XVIII веке стали носить сие имя! Нареченные им становятся схожими с Ясонами и Гераклами – еще не боги, но уже не человеки. Они всем отличаются от остального русского населения – и платьем, и пренебрежением к родному языку, и усадьбами, созданными для единственной цели – развлечения. «В преданиях и усадьбах старых русских бар, – писал историк В. О. Ключевский, – встретим следы приспособлений комфорта и развлечения, но не хозяйства и культуры; из них можно составить музей праздного баловства, но не землевладения и сельского управления».

Современники по-разному относились к образу жизни своих богатых соотечественников…

«Отличаясь таким образом от массы народа, – писал основоположник финансовой науки в России Н. И. Тургенев, – преимуществами, образом жизни, костюмом и языком, русское дворянство было наподобие племени завоевателей, взявшего на себя всю силу нации вносить другие инстинкты, стремления, иметь другие интересы, чем большинство».

Зато писатель Ксенофонт Полевой искренне грустил о вельможных домах, наполненных няньками, мамками, пленными турчанками, арапами, карлицами, горничными и сенными девками: «Прежде все, казалось, для того только и жило, чтобы пировать и веселиться, и всех жителей можно было разделись на угощаемых и угощающих, а остальные, мелкие москвичи, были только принадлежностью их».

Провинциальный чиновник Гаврила Добрынин посетил Москву в 1785 году, когда екатерининский «век просвещения» был в самом разгаре: «Проживши там недели с три на чужом столе и в бесплатной квартире, возвратился в Могилев, довольствуясь иногда воспоминанием виденных там предметов, которых смешение нельзя было не видеть, то есть обилия и бедности, мотовства и скупости, огромнейших каменных домов и вбившихся в землю по окна бедных деревянных хижин, священных храмов и при них торговли и кабаков, воспитания и разврата, просвещения и невежества. Получивших богатое наследство видел бедными, гордыми и подлыми. Там подпора Отечества занимается с вечера до утра важными пустяками, названными игрою, и за игру вызывает на поединок, а от восхождения до захождения солнца спят».

В конце XVIII – начале XIX века Москва представляла собою подобие инвалидного дома для высшего дворянства, бывшего «в случае» при императрице Екатерине II. Они украшали себя бриллиантами и орденскими лентами и, тратя капиталы, добивались лести менее состоятельных москвичей и крепостных лакеев. Но время шло, и азиатскую роскошь постепенно приходилось забывать, более обращая внимание на простонародную потеху. Но еще в 1840-х годах, судя по воспоминаниям Б. Н. Чичерина, дворянство продолжало веселиться: «Все это кружилось, вертелось, ездило друг к дружке. Каждое утро и почти каждый вечер были приемные дни то у тех, то у других. Зимою, кроме балов и вечеров, бывали катанья на тройках и пикники за заставой. 1 мая – непременный пикник в Сокольниках, куда ездили самые нарядные московские дамы. На Масленице веселье было в самом разгаре; были утренние балы в Дворянском собрании, где также собиралось все московское общество, а в последний день то здесь, то там танцевали с утра до 12 часов ночи. Великим же постом наступала пора карточных вечеров. Собирались иногда более пятидесяти человек; хозяйка хлопотливо устраивала для всех подходящие партии и, усадив гостей за зеленый стол, сама наконец с легким сердцем садилась за свою заранее подобранную партию. При этом я должен сказать, что за все шесть лет моего пребывания в московском большом свете я не видел никаких дурных сплетен и ссор. Москва думала только о том, чтобы вести независимую и приятную жизнь, с сохранением самого строгого приличия и при хороших отношениях друг к другу».

Еще более праздную картину жизни московского дворянства первой половины XIX века рисует Н. И. Шатилов: «Большинство тогдашнего дворянства жило праздно и легкомысленно и, если и занималось самообразованием, то оно касалось только эстетической стороны, ничего общего с требованием практической жизни не имеющей: о практической жизни мало кто думал. Женщины увлекались французскими романами, заводили флирты, выезжали в свет, делали визиты, сами принимали гостей; многие из них даже не каждый день видели своих детей, которые обыкновенно жили на антресолях на попечении нянек и иностранных гувернанток…

Мужчины, если не служили, то занимались тоже исключительно жизнью в свое удовольствие… Об интересах страны и даже о своих собственных выгодах мало кто думал: на то существовали бурмистры и управляющие. Дела шли по щучьему велению и по барскому хотению – их дело было получать готовые деньги и тратить их на свои удовольствия. Понятно, что такие люди, лишившись дарового труда, не могли устоять и должны были разориться».

Конечно, встречались среди московского дворянства и люди, блещущие умом и постоянно трудившиеся, но на них в высшем обществе смотрели как на чудаков и оригиналов, взявшихся не за свое дело.

Расходы на жизнь в 1860-х годах увеличились. Дворянская Москва все еще веселилась, не в силах уничтожить привычку жить на барскую ногу. Началось разорение дворянства. Одни уезжали из Москвы за границу, надеясь там сократить расходы, живя в дешевых меблированных комнатах, другие переселились в провинциальные города, где все стоило дешевле. Третьи стали искать государственной службы с хорошим жалованьем.

Купечество

Купечество представляло собой поначалу исключительно торговое сословие и лишь со временем завладело фабриками, железными дорогами и банками. До Петра I самые богатые из них, что вели иностранную и оптовую торговлю, назывались гостями. Купцы поплоше составляли черные сотни. Лишь в 1720 году был учрежден купеческий магистрат и купцов разделили на три гильдии. В эпоху Екатерины II объявивший капитал от одной до пяти тысяч рублей принадлежал к купцам третьей гильдии и занимался лишь мелочной торговлей. Если же его сбережения равнялись от пяти до десяти тысяч рублей, то он уже принадлежал ко второй гильдии и мог торговать, чем захочет. Свыше десяти тысяч имели купцы первой гильдии, которым позволялось иметь собственные фабрики и вести торговлю с другими странами.

Почти все именитые московские купеческие фамилии – крестьянского происхождения. Когда-то их предок с котомкой за плечами пришел в Москву и, благодаря крестьянской сметки, повел удачную торговлю. Его потомки умножили капиталы и стали ворочать тысячами, а то и миллионами рублей.

С середины XIX века, и даже немного раньше, главным московским жителем становится купец. Он хоть и ходит, как мужик, в бороде и сапогах, но живет в бывших дворянских особняках, ездит учиться за границу и ворочает миллионными капиталами. Ох, и досталось же купцу от литераторов-разночинцев! Губернатора в фельетоне высмеять боязно, да и цензура не позволит, мастерового – зазорно, а вот московский негоциант – сущий подарок для любителей насмехаться. В «Будильнике», «Развлечении», других сатирических журналах и в газетах помещали бесчисленное множество карикатур на одну и ту же тему: купец, с короткими ножками, огромным животом и бычьей шеей, подстриженный в кружок, хлещет по трактирам водку и произносит глупые речи. Рядышком пустят пару анекдотов о патриотизме купца и любви к гусю и каше. Не обойдется и без юмористического стишка.

Сколько злых завистливых слов потрачено литераторами, завидовавшими быстрому богатению вчерашних крестьянских пареньков. Только ленивый купца не бранил, не надсмехался над ним и его семейством в пьесах и романах. Ну, а московские негоцианты тем временем скупали у благородных господ земли, особняки, картины и книги. Прожившееся высшее сословие, продавая свои наследственные богатства, любило позубоскалить, что жизнь купечества заключена в коммерции, как светильня в плошке; ум зарыт в барышах, словно орех-двойчатка в кожаной кисе; что благородные занятия торговцев – жирный сом, крепкий сон и парная баня; душевные потребности – преферанс, толкование снов и ворожба на кофейной гуще; необузданные страсти – жирные лошади, такие же жирные жены и золотые медали, покупаемые стотысячными пожертвованиями на богадельни…

Нелегка купеческая жизнь, здесь мужицкая сноровка и труд с рассвета до заката нужны. Иной раз пожалеешь московского торговца: туга мошна, да вся изошла на взятки, подношения, подарки правителям канцелярий, полицмейстерам, частным приставам, квартальным и прочим, стоящим у власти согражданам.

Конечно, среди московских купцов было превеликое множество дураков и негодяев. Но в каком сословии в них недостаток?.. Зато именно купечество способствовало развитию московской промышленности, науки, культуры, медицины, благотворительности.

«Ядро коренного московского народонаселения составляет купечество, – утверждал еще в 1844 году В. Белинский. – Девять десятых этого многочисленного сословия носят православную, от предков завещанную бороду, длиннополый сюртук синего сукна и ботфорты с кисточкою, скрывающие в себе оконечности плисовых или суконных брюк; одна десятая позволяет себе брить бороду и по одежде, по образу жизни, вообще по внешности, походит на разночинцев и даже дворян средней руки. Сколько старинных вельможных домов перешло теперь в собственность купечества! И вообще эти огромные здания, памятники уже отживших свой век нравов и обычаев, почти все без исключения превратились или в казенные учебные заведения, или, как мы уже сказали, поступили в собственность богатого купечества…

Но не в одних княжеских и графских палатах – хороши также эти купцы и в дорогих каретах и колясках, которые вихрем несутся на превосходных лошадях, блистающих самою дорогою сбруею».

Московскому купечеству 1870-х годов посвятил свой роман «Китай-город» Петр Боборыкин. Он уже представляет купца как хозяина города, который и в суде заседает, и городские дела решает, и просвещение берет под свою опеку. Князей Юсуповых и Голицыных, заправлявших Москвой XVIII века, сменили гораздо более просвещенные мужики – Рябушинские, Морозовы, Третьяковы.

К концу XIX века старая Москва с ее маленькими темными лавочками и настырным зазыванием приказчиков стала отходить в прошлое. Стремительно образовывались акционерные компании и банки, где ворочали такими громадными деньгами, о которых раньше и подумать не смели. Появились новые, со стеклянными потолками магазины, в которых горели молочные электрические люстры и продавали первоклассный товар, слово «кредит» стало понятным и естественным, Ильинка с ее биржей заработала на полную мощь.

Московский купец стал иным. Он уже не выпивал перед работой самовар чая, а наскоро проглатывал завтрак, пробегая газеты, и спешил в Китай-город. Здесь в конторе его ждали конторщики, компаньоны, груды писем и телеграмм. И даже обед в «Славянском базаре» тех, кто побогаче, и у «Арсеньича», кто победнее, проходит в разговорах о делах с клиентами. Между столиками вертятся ловкие и юркие комиссионеры, устраивают нужные знакомства, разузнают о кредитоспособности покупателей, сообщают последние биржевые новости. Шмыгают половые, гудят голоса, звенит посуда, и под этот шум совершаются миллионные сделки, подписываются векселя и контракты.

Простолюдин

Злые языки болтали, что типичный москвич – это дворянин сорока-пятидесяти лет, в далекой юности прослуживший пару лет в полку и тогда же прочитавший пару вольнодумных книг Вольтера. Со временем, озлобленный своей незначительностью, расставшись с мечтой наскоком преобразить Отчизну, он стал люто ненавидеть ее и заперся в своем родовом гнезде, общаясь с Россией лишь раз в год – когда крепостные крестьяне привозят деньги и товар.

Другие отмечали, что в Москве скорее исчезнут квас и калачи, чем чванливые чиновники в мундирах с начищенными пуговицами и при часах на золотой цепочке. Сии сановники предложение о взятке считают оскорблением, а берут невестами с приданым не менее десяти тысяч рублей.

Третьи верили, что хваткий купец – высшее достояние города. Он с малых лет уразумел, что собственных суждений о религии, царской фамилии и полицейских чиновников иметь не следует. Воспитанный в духе строгой дисциплины и национальной гордости, деловой хват смело берет займы под проволочный завод или кабак, а чтобы отмаливать то и дело нарождающиеся грехи, держит в доме с пяток прорицателей и иконостас старого письма.

Но чего только не наболтают о Москве и ее обитателях! «Нам, русским, не надобен хлеб, – говаривал юродивый Архипыч, пользовавшийся почетом у императрицы Анны Иоанновны, – мы друг друга едим и сыты бываем».

И сколь языком не трепи, а главным московским жителем всегда был и будет простолюдин. Благодаря его нескончаемому труду, непредсказуемой смекалке и жизнелюбивому характеру крепок и самобытен город. И всякий раз, когда приходила беда, кузнецы, плотники и огородники по доброй воле поднимались на крепостные стены монастырей и Кремля, чтобы исполнить, может быть, свой последний долг перед Родиной.

Иностранцы

 
Оправив сбрую, на которой
Блестел набор из серебра,
Немчин кобылу тронул шпорой
И важно съехал со двора.
Он наблюдал враждебным взглядом,
Как просыпается Москва.
На чепраке с метлою рядом
Болталась песья голова.
 

Д. Б. Кедрин

Иностранец – это человек, не являющийся подданным государства, на территории которого находится. Так что знаменитых «орлов гнезда Петрова», швейцарца Франца Лефорта или шотландца Якова Брюса, занимавших в России важные государственные посты, скорее можно назвать инородцами или иноплеменниками. Как, впрочем, и знаменитую династию Рюриковичей, ведущую свой род от варягов. Иностранцами же являлись приезжавшие на время в Россию торговые и мастеровые люди, послы и их свита. В XV–XVI веках их было в Москве не много, так как Польша и Ливония не пускали через свою территорию почти никого в землю своего извечного врага – России. Чаще всего это были посольства больших государств.

Существовали особые русские посольские обычаи общения с дипломатами, связанные, главным образом, с их принадлежностью к иному вероисповеданию.

Торжественные приемы иноземных послов в Грановитой палате – обряд довольно редкий и потому обставлялся с чрезвычайным блеском и великолепием. Грановитая палата убиралась дорогими коврами и уставлялась по стенам и возле среднего стола громадным запасом золотой и серебряной посуды. Все лестницы, сени, переходы и дворцовые покои, по которым проходило посольство, украшались по стенам особым «шатерным нарядом», то есть дорогими цветными материями.

Посольская изба

Непрерывный ряд царедворцев различных чинов стоял во всех дворцовых покоях на пути посольства и поражал иноземцев блеском и роскошью своих парчовых и бархатных кафтанов. Но, вступив в Грановитую палату и увидев царя, сидевшего на троне в большом наряде, окруженного важнейшими сановниками и символами его державной мощи, иноземцы во сто крат больше прежнего были изумлены необычайным богатством царской казны. Не только шапка, бармы и прочие одежды государя горели большими драгоценными камнями, но и царский трон, иконы над ним и по бокам также блистали золотом, рубинами, алмазами, изумрудами и яхонтами. Юноши в белых атласных кафтанах, с золотыми цепями на груди, с позолоченными топориками на плечах стояли по сторонам от трона в виде почетной стражи. Бояре и духовенство сидели и стояли вокруг стен и возле трона в глубоком и почтительном молчании. Недалеко от трона стояли и государевы стряпчие, то есть чиновники, которые носили за государем и подавали ему в случае надобности посох, платок, коврик под ноги, складной стул и т. п.

Среди стряпчих иноземцы в Грановитой палате выделили одного, который держал на серебряном блюде полотенце. Он по данному знаку подавал государю серебряный рукомойник и такую же лоханку, в которой царь мыл руки, а потом вытирал их лежащим на блюде полотенцем. Этот обряд омовения совершался государем каждый раз, когда ему приходилось принимать из рук иноземцев привезенные ими грамоты или допускать их к руке. Вероятно, при этом имелся в виду подобный же обычай византийского придворного этикета. Но не следует исключать и предрассудок против всего иноземного, как нечистого и басурманского, который был сильно распространен в Московской Руси. Он стал исчезать только со времен Петра I, который близко стал общаться с иноземцами и приучать к тому же своих приближенных.

Обряд омовения рук царем после приема иноземных послов

Обычай омовения рук производил тяжелое впечатление на послов. Они осязательно убеждались в том, как пренебрежительно смотрят русские на иностранцев.

Интересные записи о приеме царем Иваном IV Грозным послов оставил английский путешественник Джером Горсей. Вот как царь принимал английского посла.

«Как было назначено, около 9 часов в этот день улицы заполнились народом и тысяча стрельцов, в красных, желтых и голубых одеждах, выстроенных в ряды своими военачальниками, верхом, с блестящими самопалами и пищалями в руках, стояли на всем пути от его двери до дворца царя. Князь Иван Сицкий в богатом наряде, верхом на прекрасной лошади, богато убранной и украшенной, выехал в сопровождении 300 всадников из дворян, перед ним вели прекрасного жеребца, также богато убранного, предназначенного для посла. Но он, недовольный тем, что его конь хуже, чем у князя, отказался ехать верхом и отправился пешком, сопровождаемый своими слугами, одетыми в ливреи из стамета[4]4
  Стамет — вид шерстяной ткани.


[Закрыть], хорошо сидевшие на них. Каждый из слуг нес один из подарков, состоявших в основном из блюд. У дворца их встретил другой князь, который сказал, что царь ждет его. Баус[5]5
  Баус — английский посол.


[Закрыть] отвечал, что идет так быстро, как может. <…> Переходы, крыльцо и комнаты, через которые вели Бауса, были заполнены купцами и дворянами в золототканых одеждах. В палату, где сидел царь, вначале вошли слуги посла с подарками и разместились по одну сторону. Царь сидел в полном своем величии, в богатой одежде, перед ним находились три его короны, по обе стороны царя стояли четверо молодых слуг из знати, называемых рынды, в блестящих кафтанах из серебряной парчи с четырьмя серебряными топориками. Наследник и другие великие князья и прочие знатнейшие из вельмож сидели вокруг него. Царь встал, посол сделал свои поклоны, произнес речь, предъявил письма королевы. Принимая их, царь снял свою шапку, осведомился о здоровье своей сестры, королевы Елизаветы. Посол отвечал, затем сел на указанное ему место, покрытое ковром. После короткой паузы, во время которой они присматривались друг к другу, он был отпущен в том же порядке, как и пришел».

Совсем по-иному Иван Грозный принимал крымского посла.

«Его великий враг <…> послал ему своего посла в сопровождении других мурз. По их обычаю так называли знать. Все они были на хороших конях, одеты в подпоясанные меховые одежды с черными шапками из меха, вооруженные луками и стрелами и невиданными богатыми саблями на боку. К ним была приставлена стража, караулившая их в темных комнатах, лучшей пищей для них было вонючее конское мясо и вода. Им не давали ни хлеба, ни пива, ни постелей.

Когда пришло время представить посла царю, все они подверглись еще и другим обидам и оскорблениям, но перенесли это с равнодушием и презрением. Царь принял их во всем великолепии своего величия, три венца стояли перед ним, он сидел в окружении своих князей и бояр. По его приказанию с посла сняли тулуп и шапку и надели одежду, затканную золотом, и дорогую шапку. Посол был очень доволен, его ввели к царю, но его сопровождавших оставили за железной решеткой, отделявшей их от царя. Это сильно раздражало посла, который протестовал своим резким, злобным голосом, с яростным выражением лица. Четыре стражника подвели его к царю. Тогда это безобразное существо безо всякого приветствия сказало, что его господин, <…> «великий царь всех земель и ханств, да осветит солнце его дни, послал к нему, Ивану Васильевичу, его вассалу и великому князю всея Руси, с его дозволения узнать, как ему пришлось по душе наказание мечом, огнем и голодом, от которого он посылает ему избавление. – Тут посол вытащил грязный острый нож. – Этим ножом пусть царь перережет себе горло».

Его торопливо вытолкали из палаты без ответа и попытались было отнять дорогую шапку и одежду, но он и его сопровождавшие боролись так ожесточенно, что этого не удалось сделать. Их отвели в то же место, откуда привели, а царь впал в сильный приступ ярости, послал за своим духовником, рвал на себе волосы и бороду как безумный».

В царствование Федора Ивановича, сына Ивана Грозного, Москву зимой посетили венецианские послы.

У церкви стояла большая толпа нищих, убогих, калек которые ждали выхода после богослужения царя.

Царь Федор Иванович усердно молился. Когда он поднимал свое лицо вверх, глаза светились чистой детской верой и особенной добротой. Голубой кафтан, вытканный золотом, с золотым оплечьем, нежно оттенял лицо царя и белокурые волосы.

– Царь! Гонец прискакал. Говорит, заморские гости близко.

Федор Иванович повернул лицо к Борису Годунову и ласково сказал:

– Встреть их, шурин, а я помолюсь еще.

Когда Годунов вышел на паперть, к нему подскочил ратник и, запыхавшись, несвязно выкрикнул:

– Едут!.. Едут!.. Скоро у заставы!..

– Бояре, – обратился Годунов к спутникам. – Поезжайте к заставе и встретьте с честью гостей заморских.

У заставы бояре остановились. Невдалеке перед ними в белоснежном пространстве виднелись черные движущиеся точки. Наконец, очертания послов стали резче, и бояре увидели странно одетых людей. На головах у них были шляпы диковинного покроя с перьями. На плечах – бархатные плащи, на ногах – высокие сапоги со шпорами в виде звездочек. Таких сапог никто не носил в Московском государстве.

Приехавшие любезно улыбались боярам, а те исподлобья, с любопытством разглядывали гостей. Толмач переводил приветственные слова.

Двинулись в город. Застучали копыта лошадей по бревенчатому мосту. Послов повсюду встречали любопытные взгляды москвичей, которым казался странным и наряд послов, и их шпаги. Со всех сторон неслись шутки, остроты, прибаутки.

Все поражало послов в Москве: и дома, и церкви, и колокольный звон с утра до вечера. Глава посольства Джузеппе Маджи целые дни проводил с Годуновым, в котором нашел острый и глубокий ум, тонкое понимание политики. Маджи был в восторге и от Федора Ивановича, но как истый дипломат чувствовал, что все государственные дела лежат на Годунове.

Иногда по вечерам в царские покои приглашали венецианцев. Играл на гуслях какой-нибудь древний старик, пели слепцы. Маджи рассказывал о далекой Венеции. Толмач переводил его слова царю, Годунову и приближенным боярам. Меджи говорил о своей родине, о красивых мраморных дворцах, о соборе Святого Марка, о бирюзовом нежном небе Венеции, которое смотрится в волны лагун и отражается в зеркале каналов. Описывал своих ученых, народных героев, и слушатели задумывались. Им грезилась страна, о которой рассказывал этот черноглазый венецианец, она им казалась нежной и прекрасной, как весеннее утро.

Несколько вечеров подряд у царя не было собраний. Когда же вновь собрались, Маджи отсутствовал. Годунов сказал, что посол занемог и его больного увозят домой. Так прошло первое посольство непонятных людей с далекого берега Адриатического моря.

При царе Михаиле Федоровиче Москву посетили немецкие послы.

Еще с вечера стало известно, что иноземные гости остановились в семи верстах от города и ждут почетной встречи. Разоделись москвичи, как на праздник, – цветные кафтаны и шапки с меховой опушкой на мужчинах, пестрые расшитые телогреи и кокошники на женщинах. А яркое солнечное утро придает еще больше блеска и веселья шумной толпе, отовсюду слышатся смех, шутки и говор. В окнах богатых домов видны женские лица, это жены и дочери бояр и именитых людей московских. Им тоже хочется посмотреть на редкое зрелище, да неприлично знатной женщине выйти в народ, на улицу – искони не положено подобное в Московском государстве.

– Едут, едут! – послышалось вдруг, и толпа разом двинулась в сторону ближе к дороге. Но там уже по обе стороны цепью стоят стрельцы, сдерживая напор любопытных. Поезд приближается. Впереди верхом на прекрасной белой лошади из царской конюшни едет главный посол, человек лет пятидесяти со спокойным и величественным выражением лица. Видно, немалую должность занимает он у своего государя – так велика его свита, так богаты платье и вооружение. Рядом его товарищ, совсем еще юноша с блестящим задорным взглядом и волной черных кудрей до плеч. По правую руку от старшего посла едет стольник, посланный навстречу гостям, а позади в стройном порядке движется многочисленная посольская свита и отряд стрельцов. С одинаковым любопытством рассматривают друг друга иноземные послы и московский народ. Дивятся москвичи на короткие камзолы гостей, шляпы с развевающимися страусовыми перьями, сапоги с блестящими шпорами. А лица-то, лица! Ни на одном нет бороды, этой чести и гордости русского человека, – сразу видно, что нехристи.

И гости не могут надивиться на окружающее, странными и жалкими кажутся им невысокие деревянные постройки, тесные немощеные улицы. Далеко видит зоркий глаз всадников и, как ни мети и ни чисти дорогу, не скрыть московской грязи. Да и сами москвичи в тяжелых одеждах производят странное впечатление.

Медленно движется поезд по направлению к подворью, приготовленному для гостей. То и дело обращаются послы к своему спутнику с вопросами, но недаром учил стольник наизусть государев наказ, где прописаны разные вопросы и ответы на них. С достоинством отвечает он, что пожары случаются божьим соизволением, а бывают они не только в Москве, но и в иных государствах; что стоят в Москве тридцать полков ратных людей, всегда готовых двинуться на врагов по государеву слову, а сколько их стоит еще по разным городам, того и счесть невозможно. Если же гости задавали вопрос, которого не было в наказе, стольник уклончиво замечал, что он-де человек служивый, приехал из своего поместья недавно и ему о том ничего не известно.

Но вот наконец и доехали. Среди обширного двора длинное низкое здание с многочисленными надстройками и пристройками приготовлено для гостей. Разместив послов, стольник отправляется доложить государю об их благополучном прибытии.

Тесно и неприглядно показалось иноземцам в их временном жилище. Бревенчатые стены, маленькие окна, простые деревянные столы и скамейки, покрытые сукном, – вот все, что они видели вокруг. Пойти бы посмотреть чужой город, о котором ходит столько чудесных рассказов за границей, да крепко заперты ворота посольского подворья, никто не войдет и не выйдет без государева указа. Не доверяют русские гостям, и накрепко заказано сторожам не только не пускать никого к послам, но и следить, чтобы ни с кем не разговаривали. Единственным развлечением иноземцев были игры в кегли и крокет. Ежедневно приезжал к ним уже знакомый стольник, справлялся от имени государя о здоровье, расспрашивал об иноземных вестях и расхваливал московские порядки.

Через три дня пристав объявил, что им дозволено предстать пред государевыми очами. Для торжественной встречи иноземцы одели еще более богатое и блестящее платье, чем при въезде в город. Снова двинулся посольский поезд, и снова собрались посмотреть на басурман любопытные москвичи. От посольского подворья до дворца цепью стоят по обе стороны улицы вооруженные стрельцы. Впереди идет отряд жильцов – царская гвардия в тридцать человек, – а за ним посольские люди несут подарки для государя. На больших подносах расставлены серебряные кувшины и кубки, два тяжелых подсвечника из литого серебра, столовые, с боем, часы, зеркало в серебряной раме с тонкой резьбой и ящик из дорогого черного дерева с аптекарскими снадобьями. Все это шлет римский цесарь в знак своей любви и уважения – государю московскому. Кроме того, послы от себя несут несколько дорогих серебряных вещей и два куска роскошно вышитой шелковой материи.

Из дворца один за другим посылались гонцы с приказанием двигаться то быстрее, то медленнее, так как послы должны были переступить порог как раз в тот момент, когда государь сядет на трон. Не доезжая до Красного крыльца, они сошли с лошадей и, по исконному обычаю, продолжали путь пешком.

Государь ожидал их в Золотой палате, сидя на богато украшенном троне. Четыре столба, увенчанных серебряными орлами с распростертыми крыльями, поддерживали балдахин. Царское платье из золотой парчи было унизано драгоценными камнями. В руках государь держал золотой скипетр, а возле него на особой подставке покоилась золотая держава. На ступеньках перед троном стояли четыре рынды в белых парчовых кафтанах с горностаевой опушкой, в белых же сапогах, с золотыми цепями на груди и блестящими топориками в руках. Вдоль стен палаты на покрытых сукном лавках сидели бояре в парчовых шубах и высоких шапках – наряд, который надевался в торжественных случаях как зимой, так и летом.

В палату вошли оба посла и трое из дворян, остальная свита осталась в соседней комнате. Остановившись в десяти шагах от трона, послы отвесили глубокий поклон, и старший из них, произнеся приветственную речь от имени своего государя, подал грамоту. При упоминании имени цесаря царь встал со своего места и снял шапку в знак уважения. Далеко не все иностранные правители удостаивались подобной чести, иногда царь снимал шапку, не вставая, или даже просто прикасался к ней рукой, точно желал поправить ее на голове.