Текст книги "Мгновения любви. Повести и рассказы"

Анино счастье

I

Аня гуляет за домом в саду и улыбается. Как же хорошо дома. Мама выглядывает в окно, отец командует приказчиками в лавке, дедушка дремлет в кресле, младшие братья, Коля и Гриша, играют в комнатах. Еще года не прошло, как она окончила гимназию, а будто давно-давно. Только фотография в гостиной, где Аня в гимназическом платье, напоминает о строгих годах учебы. Как тепло светит солнце. Их вишневый сад в цвету. Белый аромат кружит голову, и мысли мешаются в голове, одна приятнее другой. Сегодня опять придет Миша, и они будут пить чай в столовой. Скоро лето, сад нальется вишней, и они станут собирать ее в сверкающие медные тазы. Дедушка постарел. Когда Аня была маленькой, он звал ее к себе: «Аннушка, расчеши мне волосы. Я тебе денежку дам». А она смеялась, потому что знала: дедушка быстро заснет, и она побежит играть в сад. Это дедушка построил их дом и подарил его маме на свадьбу. Большой дом, крепкий, бревенчатый, в самом центре Суздаля. А на фасаде его вензель, три буквы «А» – Аронов Андрей Андреевич.

Миша приходит к ним каждый день. Он старше ее на два года и окончил коммерческое училище. Они знают друг друга с детства, их дом стоит на въезде в город. Теперь он совсем взрослый, и когда она его видит, так начинает биться сердце, что становится боязно, как бы кто ни услышал. Аня старается быть серьезной при нем, но хочется улыбаться без причины. Маленькая, худенькая, с собранными бантом в пучок на затылке каштановыми волосами, она кажется девочкой-гимназисткой рядом с ним.

– Аннушка, Аннушка, – зовет в окно мама, – иди скорей, Миша пришел.

Мишины волосы расчесаны на прямой пробор, брови вразлет, губы немного пухлые, карие глаза притягивают к себе.

– Сейчас я отца позову, – говорит мама и выходит за дверь.

Миша стоит неестественно прямо, Аня замерла на пороге и уже догадывается.

– Анюта, я уже сказал Варваре Андреевне. Я хочу сделать тебе предложение. Ты согласна?

Анино сердце стучит и рвется из груди, и она чуть слышно отвечает: «Да».

Они так и стоят, не шелохнувшись, и смотрят друг другу в глаза, когда приходят отец с матерью. Петр Петрович снимает икону с образов: «Благослови вас Бог, дети». Мама вытирает слезу.

До венчания оставалось недолго, женщины хлопотали и суетились, а в центре этой суеты была Аня. Она все эти дни не выходила на улицу, примеряла свадебное платье и беспрестанно улыбалась. «Ну что я, как дурочка, надо быть посерьезней», – говорила она себе. «Он самый хороший, самый добрый, я его люблю», – и не могла не улыбаться своим мыслям. Иногда хотелось остаться одной, и она выходила в сад. Вишневые деревья склонялись над ней свадебными лепестками и благословляли ее.

В церкви пахло ладаном и свечами. За Аниной спиной чинно стояли родственники и знакомые, но она лишь ощущала их присутствие, смотрела прямо перед собой на золотую рясу венчавшего их батюшки и только потом почувствовала, как Миша поднял ее руку и надел на палец кольцо.

Жить они стали в доме Мишиных родителей. Дом был каменный, двухэтажный и выделялся среди соседских построек. А семья была большой: Мишины родители и шестеро его братьев и сестер. Их с Мишей комната Ане понравилась: светлая и уютная.

Клонился к своей середине четырнадцатый год. Они отправились в свадебное путешествие: сначала в Москву, потом в Варшаву. Больше всего запомнилось Ане, как они фотографировались на Кузнецком мосту. Эти снимки сохранились на всю жизнь и на фотографических карточках, и в ее памяти. Она сидит в светлом платье с кружевами, а ее запястье обвивает Мишин свадебный подарок – золотые часы с бирюзовой каемкой и бриллиантами. Он стоит рядом в модном костюме, при галстуке, серьезный, родной.

Когда они вернулись в Суздаль, объявили мобилизацию, и однажды Миша пришел домой в мундире прапорщика. Мундир ему очень шел, но было тревожно на душе.

Через несколько дней началась война. Вечером они сидели, обнявшись, в гостиной. Аня положила ему голову на плечо и притихла. Молчал и Миша. А наутро он прижал ее к себе, поцеловал и уехал на фронт.

II

Из дневника Анны.

Теперь я стала Аней Жилиной. Но, Боже, как недолго мы побыли вместе. После нашего расставания Мишин отец позвал меня к себе и сказал:

– Если хочешь, возвращайся к родителям. Неизвестно, когда кончится война. Решай сама, но знай: это теперь и твой дом.

Когда я пришла навестить своих, они сидели во дворе за большим столом, а посередине кипел самовар. Мне припомнилась давняя история из детства: мы так же сидели перед домом, и кипел самовар, когда к нам ворвался какой-то мужик, схватил самовар вытянутыми руками и убежал. Его так и не догнали, но мы часто потом смеялись над этим случаем.

Я обняла отца, мать, братьев, дедушку и присела рядом. Разговор не клеился. Наконец, отец спросил прямо:

– Ты там останешься или домой вернешься, пока он воюет?

– Я буду к вам приходить, но жить буду в доме своего мужа. Так будет правильнее.

На том мы и попрощались.

Когда я сказала об этом Александру Васильевичу, Мишин папа потеплел лицом и ответил:

– Вот и хорошо, дочка. Будем ждать вместе.

В семье меня приняли с любовью. Да и люди они были хорошие: добрые, приветливые. Я подружилась с Мишиными сестрами и эту дружбу сберегла на всю жизнь. По воскресеньям мы семьей ходили в церковь, и прохожие смотрели на меня с уважением. Я – жена офицера русской армии. Я чувствовала гордость и беспокойство за него. Но верила: все будет хорошо, скоро кончится война, и он вернется ко мне. Все говорили: «К рождеству война кончится». Осталось подождать совсем немного. Настроение у меня менялось ежечасно: то я бродила по дому бесцельно, и мне старались не мешать, то вдруг я понимала, что нужно немедленно пойти в церковь и поставить свечку за здравие, то я подходила к Мишиной старшей сестре Варе и говорила: «Варюша, посиди со мной».

Писем не было долго. Когда от него пришло первое письмо, я боялась его распечатать, я целовала его и носилась, как сумасшедшая, по дому: «Идите сюда скорее. Миша письмо прислал». Наконец, мы все уселись в гостиной за круглым столом. Я присела ближе к изразцовой печи, меня всю трясло. Александр Васильевич раскрыл письмо и начал читать:

«Здравствуйте, родные мои. Пишу это письмо, а перед глазами у меня выплывают из памяти ваши любимые лица и наш дом. Я немного пообвыкся на фронте. Война – это совсем не то, что вы себе представляете. Снаряды, верно, летают, но не так уж густо, и не так уж много людей погибает. Война сейчас вовсе не ужас, да и вообще, – есть ли на свете ужасы? В конце концов, можно себе и из самых пустяков составить ужасное, – дико ужасное. Летит, например, снаряд. Если думать, как он тебя убьет, как ты будешь стонать, ползать, как будешь медленно уходить из жизни, – в самом деле, становится страшно. Если же спокойно, умозрительно глядеть на вещи, то рассуждаешь так: он может убить, верно, но что же делать? – ведь страхом делу не поможешь, – чего же волноваться? Кипеть в собственном страхе, мучиться без мученья? Пока жив – дыши. К чему отравлять жизнь страхом без пользы и без нужды, жизнь, такую короткую и такую непостоянную? Да потом, если думать: „тут смерть, да тут смерть“, – так и совсем страшно будет. Смерть везде, и нигде от нее не спрячешься, ведь и в конце концов все мы должны умереть. И я сейчас думаю: „Я не умру, вот не умру, да и только, как тут не будь, что тут не делайся“, и не верю почти, что вообще умру, – я сейчас живу, я себя чувствую, – чего же мне думать о смерти».

– Аннушка, возьми письмо, почитай одна. Дальше Миша пишет тебе.

Наталья Гавриловна шептала: «Слава Богу, жив. Слава тебе, Господи». Варя, Даша и Лиза вытирали слезы. Маленькая Фроня притихла. Старший брат Саша смотрел на отца, и я знала, что он переживает из-за того, что по зрению его не взяли в армию. Младший Андрей мечтательно улыбался, он заканчивал артиллерийское училище и с нетерпением ждал, когда его призовут. Александр Васильевич прятал радость за строгим лицом и напоминал мне Мишу.

Дрожащими пальцами я взяла письмо, извинилась и побежала к себе в комнату.

«Анюточка, любимая моя женушка. Я уже очень хорошо знаю тебя и знаю, как ты беспокоишься и прячешь в душе свою тревогу. Не печалься и не переживай обо мне. Я вернусь, обещаю. Ты у меня есть, и я просто не могу исчезнуть из нашей жизни. Я пишу это письмо в своей хибаре, а вижу твои глаза, глубокие и большие твои глаза. Будто ты рядом и глядишь на меня. Помнишь, перед вашим домом росли анютины глазки? Я забыл тебе сказать: теперь это самые любимые мои цветы. Ты самая хорошая, самая добрая, самая красивая».

Я прижимала письмо к груди и к губам и перечитывала его много раз и много дней. Ко мне вернулась уверенность и на время спокойствие.

Подошло рождество, а война все не кончалась. На фронт ушел Андрей, и в доме стало необычно тихо, неуютно и неспокойно, хотя в семье никто об этом не говорил. Как цветок распускается и тянется к солнцу, так и я оживала вместе с каждым его письмом.

«Находясь на позиции в сочельник вечером, я как-то невольно мыслями переносился к вам: сначала суетня на улицах, потом постепенное прекращение уличной сутолки, и, наконец, начинается звон в церквях, какой-то торжественный, праздничный, начало службы великим повечерием и вот уже всенощная. Народ по окончании высыпает из церквей и расходится в радостном, праздничном настроении. Здесь же было совершенно тихо и у нас, и у немцев, и даже в воздухе. Ночь была звездная и нехолодная, и эта тишина особенно нагоняла грусть, и сильнее чувствовалась оторванность от вас».

А я молилась за него, за спасение близких, за победу над врагом и скорейшее окончание войны. Что мне оставалось? – ждать и молиться.

III

Из дневника Анны.

До самой смерти я не забуду этот день. Мы обедали в столовой, когда распахнулась дверь, и вошел он. Миша остановился на пороге, и тогда все пришло в движение. Я бросилась ему на шею, Варя, Даша и Лиза повисли на нем с двух сторон, Фроня вцепилась в мундир, Саша схватил его за руку. Александр Васильевич встал и застыл, Наталья Гавриловна уронила руки и заплакала. Миша нас всех целовал и улыбался, потом прижался к матери и обнял отца.

– Ты надолго, сын? – первым вымолвил слово Александр Васильевич.

– В отпуск на две недели.

Эти слова занозой кольнули голову. «Только на две недели? Как же так? Ведь я не видела его почти целый год».

– Мишенька, садись за стол или ты отдохнуть хочешь? – спросила Наталья Гавриловна.

– Нет, нет, отдыхать потом. Дайте я на вас посмотрю. А где же Андрюша?

– В армии. Он артиллерист.

– Пишет?

– Да, шутит в письмах, наверно, чтобы нас успокоить. Пишет, что привык засыпать рядом с пушкой.

– Как на фронте? Рассказывай.

Миша сидел рядом со мной и говорил, а я не столько слышала его, сколько чувствовала. Он изменился. Не ко мне изменился, не совсем изменился, а что-то новое, военное появилось в нем. Куда делись его волнистые волосы? – он был наголо побрит. Усы, но не густые, делали его лицо старше и мужественнее. Подбородок был чисто выбрит и казался тяжелым. Взгляд стал спокойнее, но строже. Мундир и блестящие сапоги совсем превращали его в военного человека.

Мы все вместе вышли в сад. Снова цвели вишни, и это новое цветение вселяло в меня надежду на постоянство и бесконечность нашей жизни.

Пришла Мишина тетя, настоятельница Покровского женского монастыря, перекрестила его и благословила.

После вечернего чаепития мы поднялись с Мишей в нашу комнату и остались вдвоем.

Наутро пошли навестить моих родителей. Перед домом цвели анютины глазки. Потом гуляли по городу, и мне было приятно, как нас уважительно приветствовали на улице. Миша – боевой офицер, мой муж, самый прекрасный человек на свете, я брала его под руку и прижималась к его плечу.

В Воскресенской церкви, как и в день нашего венчания, отдавали свое тепло трепетные свечи, и голоса женского хора возносились к ангелам и просили о милости к нам. Народу было не очень много. Мы перекрестились перед алтарем и помолились, и поставили свечи за здравие наших родных и за упокой тех, кто не вернулся с войны.

Две недели промелькнули, как один счастливый блаженный миг. В последний вечер нас оставили одних в гостиной. Родные ступали тихо в своих комнатах, чтобы не помешать нашему прощанию.

– Мишенька, пиши почаще, пожалуйста. И я прошу тебя, очень прошу – береги себя. Я каждый день, когда ты был на фронте, молилась за тебя. Я буду молиться за тебя, я знаю, я верю, Бог сохранит нас.

Миша целовал мои губы, и было так сладко и надежно рядом с ним.

А на следующий день дом будто опустел и онемел без него. А я словно оглохла и спряталась в свой панцирь в ожидании. Я перебирала в памяти каждую минуту ушедших радостных двух недель, и оставались только вера и надежда.

Письма от Миши приходили и освещали нашу повседневную жизнь, как лучик солнца в окне. Может быть, я ошибаюсь, но они перестали быть такими светлыми, как прежде.

«…Мы совершали марш-бросок на передовую. Я хорошо знал эти минуты перед боем, когда при автоматической ходьбе у тебя нет возможности отвлечься, обмануть себя какой-нибудь, хотя бы ненужной работой, когда нервы еще не перегорели от ужасов непосредственно в лицо смотрящей смерти. Быстро циркулирующая кровь еще не затуманила мозги. А кажущаяся неизбежной смерть стоит все так же близко. Все существо, весь здоровый организм протестует против насилия, против своего уничтожения…»

«…Есть страх, который у человека парализует волю полностью, а есть страх иного рода: он раскрывает в тебе такие силы и возможности, о которых ты раньше не предполагал…»

«…Кто-то обезумевшим голосом громко и заливисто завопил: „У-рра-а-ааа“. И все, казалось, только этого и ждали. Разом все заорали, заглушая ружейную стрельбу. На параде „ура“ звучит искусственно, в бою это же „ура“ – дикий хаос звуков, звериный вопль. „Ура“ – татарское слово. Это значит – бей. Его занесли к нам, вероятно, полчища Батыя. В этом истерическом вопле сливается и ненависть к врагу, и боязнь расстаться с собственной жизнью».

Прошло полгода, и письма приходить перестали. Дом помертвел. Александр Васильевич каждый день просматривал в газетах списки офицеров, там печатали: такой-то убит, такой-то ранен, пропал без вести. Я не могла, я боялась брать в руки газету. Мы все бродили по дому, как привидения, и не решались сказать лишнее слово.

– Аннушка, ну погоди, успокойся. Всякое бывает: может быть, его часть перебрасывают, и некогда писать, или бои идут, или марш-бросок, – говорил мне Александр Васильевич.

Однажды он позвал нас всех к себе в кабинет, ткнул пальцем в газетную строчку и прочитал: «Прапорщик Жилин Михаил Александрович, пропал без вести». Голос его задрожал:

– Видите, не убит, не ранен, а пропал без вести. Значит жив, значит скоро даст знать о себе.

Нерадостным рождеством пришел к нам шестнадцатый год, протянулся черной тоской и сменился на год семнадцатый. Вестей от Миши так и не было.

Я ждала, я молилась, я ставила за него свечи в церкви, я не могла не верить, даже когда ловила на себе сочувственные взгляды родных. Я продолжала существовать, двигаться, делать какую-то домашнюю работу, но это была не я, а мой молчаливый двойник. Я настоящая спряталась до времени, я настоящая, по-прежнему, надеялась и жила этой надеждой, и ждала, и знала, что он обязательно вернется.

Отрекся от престола царь. В городе происходили перемены, появились какие-то Советы. Я была далека от всего этого, да и люди, как жили, так и продолжали жить.

В конце семнадцатого года вернулся домой Андрюша, наш бравый артиллерист. Он мне говорил, не переставая:

– Понимаешь, Анюта, поверь мне: на войне такое бывает, что представить себе невозможно. Например, видели, как офицер погиб в бою, а он – вот он, живой. А, может быть, в плен попал. Так ведь и там люди живут. А сейчас такая неразбериха творится, что и почта не ходит. Вернется Миша, вернется.

Мне было радостно его слушать, ведь он воевал, он знает. Вслед за ним меня успокаивали и родители, и сестры, и Саша: «Вернется, конечно, вернется». Я чувствовала всегда, что он жив, но пришла ко мне с этими словами какая-то новая уверенность.

Два месяца спустя Миша пришел домой. Он был жутко худой, небритый и отстраненный. Первым делом он пошел в баню, а потом проспал двое суток. Только после этого мы все собрались в гостиной, Миша переоделся в штатское, снова стал похож на себя самого и начал рассказывать.

– Шли бои за Вильну, когда меня ранило. Очнулся я уже у германцев. Так и попал к ним в плен.

Мы слушали, затаив дыхание, а я не отрывала от него сияющих глаз.

– Анюта, перестань на него так смотреть, – вставил Андрюша, – а то Миша сейчас расплавится от твоего взгляда.

– Ну, тебя, вечно ты со своими шутками. Миша, дальше рассказывай.

– Это было в начале шестнадцатого, и пробыл я у них почти год, а потом бежал.

– Как бежал? Как же это удалось? Ведь если бы поймали, расстреляли.

– Да, расстреляли бы. В войсках начиналось брожение, воевать устали все, и немцы тоже. И охраняли нас уже не так строго. Удалось как-то выбраться. Так и двигался на восток: ночью шел, днем прятался. Бывало по несколько дней есть было нечего. Позиции я обходил стороной, но было уже ясно: и с той, и с другой стороны никто больше не хотел стрелять, солдаты разбегались, война кончилась. Так и прошел я пешком всю Пруссию и пол России. Так и дошел.

Я смотрела на него и думала: «Бедный, сколько же ему перетерпеть пришлось. Родной мой, как я его люблю. Главное, что мы снова вместе, главное, что мы любим друг друга, как раньше, даже сильнее».

Над страной сгущались тучи, надвигалась буря, но в те дни мы не страшились ее. Казалось, что самое плохое позади, и мы старались не думать о том, что нас ждет завтра. Был только сегодняшний день, и он сулил нам счастье.

Наваждение

 
«Кто я, что я, только лишь мечтатель,
Синь очей утративший во мгле,
Эту жизнь прожил я словно кстати,
Заодно с другими на земле».
С. Есенин
 

ВСТУПЛЕНИЕ

Падал крупный снег. За окном было темно и неуютно. Мерное покачивание трамвая, кружащиеся на улице белые легкие хлопья убаюкивали Сергея и навевали приятную дрему. Трамвайное стекло прочно отгораживало его от холода и темноты, и сквозь первые снежинки крадущейся по земле зимы он неотрывно смотрел на проплывающие мимо, словно картинки в немом кино, светящиеся витрины магазинов и окна домов, не задерживаясь на них взглядом, не замечая торопливых пассажиров, не оборачиваясь и не вслушиваясь в их голоса. Трамвай представлялся ему маленькой лодкой, подхватившей и несущей его по морю большого города, от одной бухточки к другой. Сергей Васильевич Привалов любил эти поздние поездки в полупустом трамвае, ощущая приходящее к нему в эти минуты состояние потерянности во времени и пространстве. Ему нравилось смотреть из своего укрытия, как вихрится и успокаивается, шуршит и падает пушистый, бесконечный снег, так похожий на легкую бездумность – передышку от забот и суеты, наполнявшую его самого. Покачивающаяся неторопливость несущего его суденышка как нельзя лучше соответствовала его настроению.

Спешить ему было некуда. В доме, который он называл своим по привычке, его никто не ждал. Хотя были там и жена, и сын. С женой они не жили и не разводились, а сына любили и терзали, то ревностью, то ласками, каждый по-своему, так что в свои тридцать пять лет Привалов успел впитать в себя и детские внезапные слезы, и нехитрую ложь, и прорывающиеся вдруг замкнутость и отчужденность. Маленькая квартира и маленький сын стали для них тем ненадежным якорем, который еще удерживал на месте останки их разбитого в жизненных трясках и качках корабля, называвшегося когда-то любовью. Состояние подвешенности и неопределенности постепенно даже вошло в привычку, и так, как привыкают ко всему, Привалов давно привык к мысли, что жена не любит его, и он ее тоже, что деваться некуда, а надо жить, пусть без любви, двигаться, работать, вставать, ложиться, уходить и возвращаться, – каждый день, каждый день.

Сергей работал инженером в маленьком конструкторском бюро, получал два раза в месяц небольшую зарплату и вот уже больше десяти лет, с тех пор, как его распределили туда после окончания института, занимал все ту же тихую и невидную должность.

О будущем он старался не думать, иначе становилось слишком тоскливо, потому что оно представлялось ему ровным и однообразным до отвращения, как голая степь. Он старался не думать о прошлом: там остались друзья, которые незаметно разошлись в разные стороны, каждый в свою жизнь, там остались надежды, юношеская пылкость, влюбленность, мечты. Он знал, что ничего этого больше никогда не будет, ничто-ничто не повторится, и успокаивал себя тем, что все живут также, и гнал от себя, как назойливых мух, эти мысли, от которых становилось так тошно. Он старался не думать о своих родителях, к которым заезжал раз в месяц и, в свои тридцать пять лет, просил денег до зарплаты и никогда не отдавал, иначе становилось слишком стыдно за себя и за свою жизнь. Он давно уже не думал о любви, и те короткие, случайные встречи, которые иногда роняла ему жизнь, он принимал с благодарностью и уверенностью, что иначе и быть не может, а если и бывает, то очень редко с другими.

И он любил эту пустую черноту за окном, эту отрешенность мыслей и чувств, возможность забыться и только смотреть, не думая ни о чем, как кружится за окном снег.

Легкий аромат дорогих духов смутил его зазеркальный покой и оторвал от черного стекла. Он полуобернулся и увидел, что через проход напротив, как на другом краю пропасти, сидит молодая женщина: черноволосая, черноглазая, в короткой искристой шубке. Она сидела рядом и очень далеко и издалека улыбнулась ему. Сергей вздрогнул, как от удара током, и резко повернулся к окну. Теперь это темное стекло, ведущее в неизвестность, в никуда, стало для него спасительной возможностью снова спрятаться и убежать обратно в свои бездумные мысли. Но взгляд, помимо него самого, уже не блуждал по проплывающим мимо огням, выныривающим из темноты, а, как в зеркале, ловил отражение незнакомки. Она, кажется, потеряла к нему интерес и смотрела куда-то в сторону. С внутренним страхом и забытым желанием Сергей через силу оторвался от никчемного стекла и, чуть повернув голову, быстро посмотрел в ее сторону. Их глаза встретились. Словно ожегшись, он снова отвернулся к окну, но уже искал там ее лицо.

«Какая потрясающая женщина. И она смотрит на меня», – будоражно подумал Привалов.

В последние годы он разучился принимать решения, но научился анализировать себя и свои поступки. И теперь он лихорадочно думал, пытаясь унять непонятную дрожь в руках и ногах.

«Нет, она смотрит не на меня, она смотрит мимо меня. Кто я ей? Не красавец, не атлет, никто. А может быть, это та, что я искал и ждал всю жизнь? Может быть, еще не поздно все бросить, бросить эту пустую, постылую жизнь и начать все сначала? Ведь я еще на что-то гожусь. Ведь я еще могу себя показать, всем показать, и ей, на что я способен. Если бы такая женщина, как она, была рядом со мной, насколько по-другому, по-новому можно было бы жить, насколько полно можно было бы жить. Как будто из скромности или какого-то непонятного страха мы отщипываем от жизни только маленький кусочек и довольствуемся этим. Ведь она же у нас только одна – эта жизнь – а мы все пережевываем этот кусочек и трусливо считаем, что он и есть наша жизнь. Ведь она такая недолгая, а мы все нищенски выпрашиваем у нее какие-то крохи. Все живем, как будто в прихожей, и не осмеливаемся войти в комнату, все ждем, что нас туда пригласят, что главная жизнь впереди, ждем и топчемся в этой прихожей до самой смерти. И я как будто живу понарошку, люблю понарошку, работаю понарошку, будто я только пишу черновик, будто я ребенок и только еще учусь жить, а настоящая жизнь начнется потом. А ведь ее не будет, все останется, как есть, до конца.

Какая редкая женщина. Может быть, она и вправду смотрела на меня?»

И Сергей осторожно повернул взгляд в ее сторону. Женщина глядела куда-то перед собой, и вдруг ее профиль показался Привалову таким узнаваемым, словно, то ли вчера, то ли сто лет назад, в прошлой жизни, он целовал эту гордую, лебединую, тонкую шею.

«Чего же я еще жду? – жилкой забилась мысль и заколотилось сердце. – Быть может, это та единственная встреча, тот неповторимый, редкий случай, который дарит нам порой судьба, тот всплеск жизни, что перевернет все?»

Он уже не отрывал глаз от нее, а она смотрела в трамвайное пространство.

«Надо немедленно встать и подойти к ней и сказать хоть что-нибудь», – нервно подумал он.

Но ноги вдруг стали тряпичными, руки обмякли, лицо одеревянело, шея застыла, глаза заморозились, и лишь сердце стучало в грудь и сжимало виски. И тогда Сергей Васильевич Привалов с ужасом понял, что повседневное отсутствие слов и мыслей настолько прочно забило его кровь, мозг, язык и поры, что живое чувство, затерявшееся где-то в глубине души, уже не может пробиться наружу и обернуться в слова и поступки. Он ясно вдруг осознал, что все эти годы, прожитые по привычке жить, как все, постепенно, незаметно, вполголоса, вколачивали в него, как осиновый кол, неспособность жить, чувствовать, говорить и думать самостоятельно, и превратили его, в конце концов, из человека, каким он родился и должен был быть, в маленького, трусливого человечка.

«Наваждение какое-то», – суетливо подумал он.

«Надо что-то сказать, что-то сказать, – как молитву, повторял он про себя. – Что она красивая, что она мне нравится, что мне нравятся ее глаза, ее волосы, ее улыбка. Что же сказать?»

Но он уже знал, что никогда не скажет этих слов, потому что опять боится непонятно чего, потому что никогда никому не говорил он и не сможет сказать такие слова. Ему вдруг до спазм в горле стало обидно за себя, за то, что он никогда в жизни никого не любил по-настоящему сильно: ни жену, ни сына, ни родителей, ни даже себя. Ведь так не бывает, не может быть – это слишком жутко – никогда никого не любить и не быть любимым. И так захотелось хоть небольшого, но настоящего понимания, тепла, нежности, любви, счастья.

И тогда торопливо и воровато, оглянувшись через плечо, он снова взглянул на свою соседку и увидел, как с того края пропасти глядят на него и улыбаются ему ее глаза. Сергей почувствовал, как мускулы и кожа его лица напряглись, вобрав каждой клеточкой в себя эту улыбку. Он отчетливо понимал, что именно сейчас надо что-нибудь сказать, встать, улыбнуться в ответ, сделать какое-то движение, хоть что-то, иначе будет поздно, и не мог. Он резко обернулся к спасительному окну, пытаясь унять сумбур в голове и сердце. Он вглядывался в темноту, а перед глазами стояли ее лицо и ее улыбка.

Чей-то чужой голос объявил остановку, и на следующей надо было выходить. Медленно, как лунатик, Сергей встал и подошел к двери. «Если она сейчас выйдет, я с ней заговорю», – сказал он себе чуть ли не вслух.

Привалов вышел из трамвая. До дома оставалось пройти совсем немного вперед. И тут он опять увидел ее, совсем рядом, такую реальную и далекую, как сказка. Она неторопливо прошла мимо и завернула за угол.