Текст книги "Смута. Роман"

Жизнь прапорщика Николая Жилина за последние полгода после ранения складывалась из однообразных, повторяющихся дней, состоящих из обучения нижних чинов артиллерийскому делу в резервной бригаде, и казалась ему монотонной, скучной, чересчур спокойной и замкнутой. Он несколько раз ездил в Суздаль повидаться с родителями и сестрами, но город показался ему маленьким, унылым, сонным и представлялся древней деталькой, стершейся от времени и выпавшей из гигантского маховика русской жизни. В эти короткие приезды он сам себя ловил на странной мысли, что будто бы он здесь и не родился, и не вырос, а сразу, как только начал жить, стал воевать, и другой жизни у него не было.

Его участие в знаменитом Брусиловском прорыве и ранение на фронте, даже его легкая хромота придавали ему героический ореол среди офицеров. Но близко ни с кем из них он так и не сошелся, жил на казенной квартире уединенно и прослыл среди товарищей человеком, несомненно, храбрым, но замкнутым и нелюдимым.

С низшими чинами он был строг, но без рукоприкладства в отличие от многих, и среди солдат пользовался молчаливым уважением.

Иногда, в свободные от службы часы, чаще вечерами, он заезжал в гости к Александру с Варей. Казалось, это было единственное место на земле, где он отгораживался от службы и дальних боев и отдыхал душой. В разговоры с братом о политике или непрекращающейся войне он, как прежде, не вступал. Александр это почувствовал и не рассказывал ни о раненых в госпитале, ни о своих дурных предчувствиях относительно будущего России. Варенька играла сонаты Бетховена, они пили чай и больше молчали в тихом умиротворении.

На деле же Николай не то, чтобы отстранился от вершившихся в стране перемен – мысли о войне и мире не оставляли его, – но он будто притих и наедине с собой пытался разобраться в происходящем и понять себя.

Когда мятежный февраль забуянил и застучался в двери Петрограда, а вслед за ним и Москвы, командующий московским округом генерал Мрозовский телеграфировал в Ставку: «В Москве полная революция. Воинские части переходят на сторону революционеров.»

28 февраля ситуация в Москве накалилась до предела. Ближе к полуночи 1-я артиллерийская бригада выстроилась на плацу. Все высыпали из казарм, никто не спал.

– Революция, братцы, революция!

Выкатили два орудия.

– К Думе, на защиту революции!

Офицеры молчали.

Унтер-офицер Ерофеев, человек немолодой и серьезный, подошел к Николаю Жилину и сказал ему так, словно не сомневался в ответе:

– Господин прапорщик, айда с нами.

И он пошел.

Два взвода жандармов преградили было путь, но дрогнули, расступились перед пушками.

Николай вдруг почувствовал радостное возбуждение, словно только что, вместе с морозным ветром, в грудь постучалась настоящая жизнь. Его охватило не испытываемое им с фронта единение со своей батареей, со своими солдатами. Он шел, как на праздник, на котором чествуют свободу, и ощущал свою причастность к общему делу, творящемуся сегодня, сейчас, сию секунду. И только осознав это в себе, он понял – это его революция. Душа его жаждала подвига. Он не нашел его в бессмысленной войне, теперь революционный порыв толкал его к новому свершению. Он будто после долгих мечтаний и раздумий прозрел и увидел: вот великая цель, вот светлый и благородный путь.

Так невольно, словно листок, подхваченный ураганом и закружившийся в его вихре, не задумываясь над причинами и не заглядывая в завтрашний день, прапорщик Жилин оказался в самом центре революционных событий в Москве. В марте его, как человека, преданного революции, воевавшего, образованного, выбрали в Совет солдатских депутатов. Ни те, кто его избирал, ни он сам не понимали толком ни обстановки, сложившейся в городе, ни расстановки политических партий и сил.

А между тем эйфория первых дней революции схлынула, ситуация становилась всё более запутанной, царила полная неразбериха, и было совершенно непонятно, кто и чем управляет.

Артиллерийская бригада, как и другие части в Москве, продолжала существовать, но прежней воинской дисциплины уже не было: солдаты митинговали, слушали речи, слонялись по Москве и совсем заполонили город.

В Москве обычным делом стали забастовки. Бастовали все: рабочие, официанты, повара. В мае забастовали дворники. Почему? – понять было невозможно. Московские улицы, даже центральные, превратились в мусорные свалки. Тротуары сделались мягкими от слоя бумаги, папиросных коробок, объедков, подсолнечной шелухи и прочей дряни. Дворники сидели на тумбах, грызли семечки и играли на гармошках.

А Москва продолжала митинговать. Вдохновенные, яростные, бесконечные митинги собирали толпы москвичей и вооруженных солдат на Таганке, у Пушкина, у Скобелева. Ораторы перекрикивали друг друга.

– Выбирайте социалистов в Учредительное собрание!

– Проливается народная кровь. Долой войну!

– Война до победного конца!

Складывалось впечатление, что никто более не работал, но все говорили и спорили до хрипоты.

В стране воцарилось двоевластие. Кто чем занимается, и кто за что отвечает: Советы или Временное правительство, – каждый решал сам. И ответ на вопрос: кто здесь власть, и какое будущее уготовлено России – у каждого был свой.

Постепенно из сумбурной шелухи лозунгов и требований вылущивались зерна, становившиеся центрами сил, на которые раскалывалась Россия: с одной стороны, те, кто был за Советы – солдаты и рабочие, с другой, люди прекраснодушные, но бескостные и растерянные – сторонники Временного правительства.

Двоевластие рождало безвластие. Смута была в головах, смута царила в стране.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

– Знаете ли вы, господа, что такое фатализм? Конечно же, знаете. Помните, у Лермонтова? Что кому предназначено судьбой, то неизбежно. Так вот, я заметил, что многие на войне стали фаталистами. Я сам склоняюсь к тому, что вся человеческая жизнь заранее расписана, и человек не властен что-либо в ней изменить.

Расскажу один случай, происшедший во время окопной войны на Ангерапе. Тогда немецкая артиллерия особенно сильно обстреливала расположение батальона подполковника Янциса. Сам командир с командой телефонистов и солдатами для связи помещался не в окопе, а в полуразрушенном доме на втором этаже, откуда было удобнее наблюдать за позицией немцев. Дом расположен был непосредственно за окопами рот. И вот артиллерийский снаряд влетает в окно дома, разбивает телефонный аппарат, походную кровать подполковника и убивает двух телефонистов. Янцис, писавший в этот момент в той же комнате донесение, остается невредим. Другой на его месте сейчас же оставил бы это помещение и перебрался бы вниз, в батальонный окоп около дома. Но подполковник – фаталист, и он остается со своим штабом в той же комнате на втором этаже, только приказывает поменять свою разбитую кровать, зашпаклевать окно и ставит новый телефонный аппарат.

И представьте себе: целый месяц, до тех пор, пока дивизия не была снята с позиции, немцы ежедневно обстреливали участок подполковника Янциса, снаряды ложились и рвались совершенно близко, попадая даже в окоп штаба батальона, но ни один снаряд не попал в дом, где находился Янцис.

Заросший густой бородой, тяжеловатый с виду, как и в словах, полковник Соловьев умолк, и тут же чей-то голос подхватил:

– А вот еще случай. Был в нашем полку подпоручик, не буду называть фамилию, скажем, Н. С самого начала войны он пребывал по протекции в тылу на нештатной должности помощника командира нестроевой роты. За год войны были убиты многие офицеры, чуть ли не половина от полкового состава. Офицеров не хватает, на замену появляются прапорщики запаса и даже прапорщики из унтер-офицеров, а подпоручик Н. всё продолжает сидеть в обозе. Наконец, на это обратил внимание командир полка и вернул его из обоза. Что же вы думаете? Его убили в первом же бою.

– А помните чудесное явление креста на небе перед гибелью 20-го корпуса?

Подобные разговоры в форте №3 старинной немецкой крепости Найссе, что в Верхней Силезии, где среди прочих военнопленных офицеров содержался и поручик Михаил Жилин, велись каждый вечер. Это был час разговоров, начинавшийся в десять часов вечера, когда по приказу коменданта крепости все военнопленные должны были ложиться в свою кровать, – час воспоминаний, сначала серьезных, о войне, потом о разных необыкновенных случаях, затем сыпались анекдоты до всеобщего гоготания в третьей штубе*, и так продолжалось до одиннадцати часов. А ровно в одиннадцать начинался ночной обход: входил начальник караула с двумя солдатами и дежурным фельдфебелем – обязательно в походном снаряжении, в касках, словно на позиции. По каменному полу стучали подкованные гвоздями сапоги, по лицам светил резкий луч электрического фонарика, и слышался громкий шепот: «Ein, zwei, drei». * Этот ежевечерний ритуал производил удручающее впечатление, и говорить после него более не хотелось. Кто-то еще пытался рассказывать анекдоты, но раздавались протесты, и все засыпали.

Потушен свет, закончился еще один день плена.

* Штуба – от Stube (нем.) – камера

* Ein, zwei, drei (нем.) – один, два, три

* *

*

Когда Михаил Жилин открыл глаза после того сражения у села Орехово, он увидел склонившееся над ним лицо в немецкой каске и услышал: «Stehen auf!«* Ноги его стали передвигаться как бы автоматически, а в голове, как в барабане, стоял сплошной гул. Перед глазами будто застыла картина боя: его гренадеры со штыками наперевес бежали навстречу цепям германцев, а в ушах застрял вой, свист, крики, голоса, сливающиеся в одну безумную какофонию. Потом он понял, что взрывы и рев орудий остались позади, а его ведут под конвоем в сторону от линии фронта.

Как потом выяснилось, в этот день немцы предприняли наступление по всему фронту, и многие части русской армии оказались в окружении. Пленных строили в две колонны: в одной солдаты, в другой офицеры, – и гнали всё дальше, вглубь территории, занятой немецкими войсками.

Куда повели солдат, он не знал, а колонну пленных русских офицеров, в которой находился Жилин, на какой-то железнодорожной станции затолкали в грязные вагоны и повезли на запад. Как оказалось, конечным пунктом следования стал маленький город Найссе. Там, в одном из фортов каменной крепости, окруженной двумя кольцами земляных валов и рвов, наполненных водой, и соединявшейся с дорогой, ведущей к городу, лишь узким мостом, упирающимся одним концом в древние кованые ворота, нашли свое незавидное пристанище пленные русские офицеры. Форт не имел названия, а только порядковый номер – форт №3. Огромные железные ворота со страшным грохотом захлопнулись за колонной военнопленных и отрезали от них внешний мир и путь, который вел к свободе и родине.

Stehen auf (нем.) – встать!

* *

*

Сейчас, спустя год, поручик Жилин пытался проанализировать то, что он испытывал тогда, и теперешнее свое внутреннее состояние и вспоминал острое чувство стыда и позора от того, что попал в плен, и одновременно радость от того, что жив. Со временем чувство стыда притупилось, но выросла до необычайных размеров тоска по родине, по дому и настолько обостренная жажда быть свободным, что порой казалось, будто без этой свободы он медленно, как от нехватки воздуха, умирал физически.

За год он привык к здешним порядкам и большой зал под каменным сводчатым потолком, разделенный аркой на две половины, в котором стояли их железные кровати с соломенным тюфяком, подушкой и одеялом, как и все, называл на немецкий лад штубой. В комнате разместилось сорок русских офицеров.

Распорядок дня был следующий. Вставали в семь утра и выходили во внутренний двор умываться. После утреннего, чуть подслащенного сахарином жидкого кофе с черным хлебом все выстраивались во дворе для длительной проверки. Из города являлся комендант форта в сопровождении лейтенанта и фельдфебеля и, смешно коверкая фамилии, выкликал каждого по списку по чинам и фамилиям.

– Оберст* Золовьев. Лойтенант Зорокин.

Потом он долго, нудным голосом читал разные приказы и правила для заключенных. Каждый снова чувствовал себя юнкером.

После обеда проводилась вторая поверка, и повторялась та же самая церемония. По утрам в штубу приходил строгий врач с военной выправкой и делал прививки от всех возможных болезней, даже от чумы.

Всё остальное время офицеры были предоставлены сами себе, хотя маршрут их был сильно ограничен: штуба, кантина* и маленький внутренний дворик, из коего за высоким валом, по которому всегда прохаживался часовой, не видно было ни реки, ни леса за крепостью, ни города.

Кормили скудно, а в кантине можно было купить булочки, папиросы и скверное пиво, но непреходящее чувство голода оно не утоляло.

Самым утомительным, как вскоре понял Жилин, оказалось полное ничегонеделанье: шататься целый день по двору было скучно, одни и те же разговоры и воспоминания набили оскомину, а в штубе, за отсутствием окон, целый день, напрягая глаза до рези, горела электрическая лампочка. Некоторые офицеры, то ли от тоски, то ли для того, чтобы не чувствовать мук голода, целыми днями лежали на постели и спали. Это полусонное скотское состояние людей казалось Жилину особенно унизительным, будто они окончательно сдались врагу и махнули рукой и на жизнь, и на себя.

Чтобы разогнать кровь по жилам и выгнать из головы чувство обреченности, он принялся по утрам делать зарядку. Кто-то недоумевал, кто-то, отвернувшись, посмеивался, но ему было всё равно – вдыхая глубоко в легкие воздух, он понимал, что живет, он чувствовал себя человеком, и это чувство внушало ему самоуважение.

*Оберст (нем.) – полковник

* Кантина (нем.) – столовая

Один раз в месяц приходил казначей и, долго слюнявя пальцы, сверяясь со списком, педантично отсчитывал каждому военнопленному причитающееся ему количество немецких марок. Для Михаила Жилина это было новостью, но, как оказалось, существовал международный договор, по которому пленным офицерам по курсу выплачивалась треть того жалованья, за вычетом расходов на питание, которое они получали бы на родине. Обычно эти деньги проигрывались друг другу в винт за три дня.

Вон храпит бородатый «Золовьев», уснул сломленный трехдневной игрой прапорщик Ванюшкин, прикрыв разграфленной бумагой остатки хлеба с колбасой. Потушен свет, в бараках молчание, над Найссе тишина.

Хорошо думается в темноте и в тишине. Жилин лежал на спине, глядя в черный невидимый аркообразный свод над головой и думал. Прошел год плена. Вряд ли дошли до родных открытки, которые здесь разрешено посылать раз в месяц. Что они о нем думают? Знают ли, что он в плену или похоронили давно? Анюта – нет, она будет верить и ждать его до последнего. Милая, милая Анюта, Нюточка. Выплакала, наверное, все глазки в уголке, чтобы никто не видел, и ждет его. Любимая.

С мыслей о жене он неизменно и неотступно переходил, прокручивая в голове то один план, то другой, к тому, что более всего занимало его мозг и изматывало душу: как отсюда убежать. И вынужден был дать себе, в конце концов, безрадостный ответ – из форта №3 бежать было невозможно.

Мысль о побеге стала для него солнечным лучиком над головой, зажатым со всех сторон крепостной стеной, чистым небом, манящим из узкого дворика форта, стимулом, чтобы каждое утро обливаться холодной водой и делать зарядку, сдерживающим импульсом, чтобы не сесть от скуки за карточный стол, а откладывать деньги для побега. В военном училище он учил немецкий язык, знал его неплохо и теперь проговаривал про себя и повторял слова, фразы и целые параграфы из учебника.

Единственным слабым утешением и маленькой надеждой стали ничем не подтвержденные слухи о том, что форт готовят для каких-то иных целей и всех содержащихся в нем пленных офицеров переведут в какое-то другое место.

Тянулись дни, недели, месяцы, а слухи оставались слухами. Лишь в самом конце шестнадцатого года пришло распоряжение немецких властей о переводе всех обитателей форта №3 в лагерь для военнопленных в городе Найссе. Сборы были недолгими, а пожитки малыми: подушка, одеяло, лишняя пара белья и какие-то вещи, купленные в кантине на форту.

Лагерь пленных офицеров в Найссе никоим образом не походил на непреступный форт крепости. Не было ни высоких стен, заслоняющих небо, ни рва с водой, ни земляного вала, отгораживающего от окрестностей. По узеньким проулочкам лагеря между дощатыми заборами бродили в большом количестве группами, парами и поодиночке пленные офицеры. В отличие от форта здесь были не только русские, но и французы, англичане, бельгийцы.

Лагерь располагался на большой площади с пыльным плацом посередине и состоял из двенадцати двухэтажных бараков, обнесенных двумя деревянными заборами и колючей проволокой. У заборов снаружи и внутри стояли часовые. При входе в лагерь приткнулось небольшое каменное здание – кантина, а за бараками, также на территории лагеря, находилось несколько строений, предназначенных под склады, и сарай-цехгауз, выходивший задней стеной на улицу. По ночам со стороны улицы тоже выставлялись караулы.

Общая столовая была устроена в бывших артиллерийских конюшнях. За прежними стойлами-загородками стояли столы на десять-пятнадцать человек и скамейки. Рассаживались обычно по национальностям. Блюда были незатейливые: винегрет из капусты, картофеля и свеклы и вареная брюква.

Гулять по всей территории лагеря не возбранялось, и уже через месяц Жилин отлично ориентировался в расположении всех лагерных построек, в порядке несения охраной караульной службы и примерно представлял себе план побега.

Из германского плена пытались бежать многие, но мало кому удавалось. Остальных возвращали обратно в лагерь, так как по международной конвенции не имели права преследовать за побег, хотя и ужесточали условия заключения. Так что из рассказов тех, кто бежал неудачно, и из слухов о побегах, передававшихся из уст в уста по лагерю, поручик Жилин принял для себя к сведению две вещи: бежать лучше одному, а идти нужно пешком, ночью, не соблазняясь возможностью доехать ближе к границе поездом, сколько бы на эти блуждания по лесам ни понадобилось времени. Одному легче спрятаться или затеряться, а в поездах и на станциях – жандармы. Он помнил также, как на железнодорожной станции во время смены поездов в Восточной Пруссии сыпались на их головы проклятия, ругань и плевки местного населения, а один дряхлый, лысый старик всё пытался дрожащей рукой бросить в них камень. На помощь местных жителей надеяться не стоило, наоборот, придется прятаться от них.

У одного из офицеров он купил компас, у другого нашлась припрятанная карта местности. То, что они не выдадут, он не сомневался. В плену рядом с ним люди оказались совершенно разные по возрасту, складу характера и ума, но было то общее, что всех их, несомненно, объединяло: любовь к своей родине, стремление к свободе и офицерская честь.

Может быть, поручик Жилин и ошибался, но ему приходилось общаться в лагере и с французами, и с англичанами, и никто из них так остро, как русские люди, не страдал от тоски по родине, от оторванности от нее. Все они, конечно же, думали и много говорили о семье, о доме, показывали фотографию жены и детей, но не было в них такой душевной бесприютности от того, что язык вокруг другой и страна чужая, и поля, и леса, и города, и деревни, и церкви, и люди не те, не родные, не свои.

Единственное, что было похожим и будило сладкие воспоминания – это ночное, звездное небо. Оно было точно такое же, как дома, будто звезды эти издалека посылали привет и шептали в тишине: «Мы всё те же, у нас всё по-прежнему, всё как всегда, только тебя не хватает.» И когда сумерки уже обращались в темноту, и уже не видны были ни унылые бараки, ни часовые, лежа на скамейке на плацу, упирался он взглядом в это родное небо и предавался своим мыслям, планам, мечтам о будущем.

Побег был продуман досконально, по минутам. Оставалось дождаться лета или хотя бы мая, чтобы бежать, – зимой не дойти, замерзнешь. Судя по карте, выходило, что от Верхней Силезии до России прошагать надо было ни много, ни мало девятьсот километров через Германию, Польшу и Восточную Пруссию.

Тоскливо и уже привычно тянулись дни плена, и так продолжалось до конца февраля, когда из немецких и польских газет, которые им дозволялось читать, русские военнопленные узнали о кардинальных переменах, произошедших дома. Сначала появилось короткое сообщение об отречении русского императора и об образовании временного правительства. Потом газеты стали писать подробнее, и, как в калейдоскопе, замелькали известия о дальнейших событиях в России: о новом премьер-министре Керенском, о приказе №1 по армии, декларации прав солдат и об образовании в русской армии выборных комитетов.

Жилин, как и многие русские офицеры, был далек от политических партий и либеральных дискуссий, но всё, что касалось армии и положения на фронтах, он воспринимал близко и болезненно. Пленные русские офицеры обсуждали случившиеся перемены яростно и бурно.

– Ну, погибла теперь Россия, – вздыхал капитан Сомов.

– Я одного не могу понять, – кипятился полковник Соловьев, – как могут какие-то солдатские комитеты управлять армией, тем более, во время военных действий?

– Вот послушайте, господа, – щурился, склонившись над газетой, поручик Лядов, – комитеты ежедневно митингуют и отменяют приказы командиров. А, вот: были оставлены позиции, с офицеров срывали погоны… Что же это творится?

– Что творится? Нет больше русской армии, развалилась, – в сердцах почти выкрикнул Соловьев, – всё напрасно: и подвиги наши, и страдания.

Стремительные события, происходящие дома, дальним эхом докатились до лагеря военнопленных в Найссе и лишь подтолкнули поручика Жилина осуществить план побега в самое ближайшее время – как только установится теплая погода.

В свой план он посвятил полковника Соловьева. Его помощь была необходима для того, чтобы к вечерней поверке в бараке на жилинской кровати соорудить манекен из одежды и прикрыть одеялом так, чтобы не заметили его отсутствия. Таким образом, лагерное начальство узнало бы о побеге лишь спустя сутки. План заключался в следующем: бежать после утреннего построения из сарая-цейхгауза прямо на городскую улицу, смешаться с толпой и выбраться из города. Сарай давно пустовал и был закрыт на замок. Проникнуть в него оказалось нетрудно. Жилин заранее исследовал этот сарай и обнаружил, что в нем было узкое заколоченное окно, выходящее на улицу. Караул снаружи выставлялся только на ночь. Подготовить отверстие, чтобы потом быстро отодрать доски, не составило труда. Он приготовил цивильный костюм, состоящий из блузы и перекрашенных в черный цвет кальсон, и спрятал в узелок карту, компас, шоколад, галеты и немецкие марки.

Был какой-то германский праздник. Как предполагал поручик, на улицах должно было быть многолюдно, и он не привлечет внимания. Утренняя поверка, казалось, тянулась нестерпимо долго. Когда, наконец, все разошлись, кто куда, они вдвоем с полковником, словно прогуливаясь, направились в сторону сарая.

– Прощай, Миша, храни тебя Бог.

– Прощайте, господин полковник, Бог даст, свидимся.

И Жилин скрылся за углом цейхгауза. Стараясь не шуметь, поручик переоделся, отодрал доски и осторожно выглянул в окно. Улица была пуста. Он спрыгнул на тротуар и, заставляя себя укорачивать шаг, медленно пошел в сторону перекрестка. Лагерь остался за спиной, и он делал над собой усилие, чтобы не обернуться.

На перекрестке было уже людно. Горожане прохаживались семьями, майский теплый ветерок шевелил зеленые листочки в садах – пахло свободой.

Город оказался совсем маленьким, сразу за окраиной начинался лес. Главное теперь было, не привлекая внимания, не торопясь, избегая жандармов, дойти до него и там дождаться ночи. Людей навстречу попадалось всё меньше. Во всем плане побега, по крайней мере, на первом этапе, существовало два опасных момента: незаметно выбраться из окна и от окраины города дойти до леса.

Жилину повезло: видимо, все горожане отправились глазеть на праздник в центр города – улица, по которой он медленно шел, была совершенно пустой. Слух обострился от боязни услышать короткое, как выстрел, «Halt”* и улавливал малейший шорох за спиной и по сторонам. Не оглядываясь, он шел вперед.

В лесу было тихо, щебетали птицы. Холодок в груди, выдавливающий капли пота на лбу, заставляющий бешено колотиться сердце, пропал. Жилин вздохнул глубоко, присел на поваленное дерево, достал карту и попытался сориентироваться на местности.

За лесом начнется большая дорога, ведущая к Варшаве. Он по ней не пойдет, он будет двигаться параллельно ей с вечерней темноты до рассвета, а днем прятаться по огородам, во ржи, в лесу от чужих глаз.

Он не знал, сколько месяцев ему придется идти, но твердо знал, что сможет одолеть эти девятьсот километров, потому что за ними была Россия, дом.

* Halt (нем.) – стой