Текст книги "Смута. Роман"

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Командир артиллерийской батареи прапорщик Николай Жилин прикорнул неподалеку от орудия. Было тихо. Эта внезапная тишина ласкала утомленный воем снарядов и грохотом взрывов слух лучше самой дивной музыки. Веки слипались, и картинки недавнего боя, еще стоящие перед глазами, как черно-белые почтовые открытки, тускнели, заволакивались дымом и сменялись яркими цветными образами. Едкий ядовитый дым от снарядов и шрапнели белел, редел и превращался в утренний свежий туман, разлегшийся меж вишен в саду за их домом. Развеивался и он, и по садовой дорожке навстречу ему шла мама, за ней Вера, Даша, Анюта. Почему-то все они были в белых нарядных платьях, в шляпках и с зонтиками в руках. Они что-то говорили ему наперебой, но слов было не разобрать, и это, в конце концов, было совсем неважно, а главным было то, что он наконец-то вернулся. «Как это хорошо, – думал Николенька, – война закончилась, и я опять дома. Какое счастье!»

Будто сменилась декорация в спектакле, и, совершенно не удивившись этому обстоятельству, он понял, что сидит за столом в незнакомой комнате, а к нему близко-близко склоняется стоящая рядом молодая женщина, и ее темные волосы касаются его щеки. Теплый свежий аромат женского тела волнует и кружит голову. Ему никак не удается разглядеть ее всю, а видит он лишь на уровне глаз, как белеет ее грудь в глубоком вырезе и блестят в улыбке зубки под слегка дрожащей верхней губой. Она кладет ему руки на плечи, что-то ласково шепчет, но почему-то не нежный, а хриплый голос кричит в самое ухо:

– Ваше благородие, ваше благородие…

С трудом оторвавшись от блаженного сна, Николенька с усилием разлепил глаза, увидел перед собой своего денщика Тимофеева на фоне серого неба и, окончательно проснувшись, живо вскочил.

– Ваше благородие, вас в штаб вызывают.

В штабе дивизиона прапорщик Жилин получил приказ начать следующим утром в четыре часа артиллерийскую подготовку. Точно такой же приказ получили одновременно все артиллерийские командиры Юго-Западного фронта. Этого приказа ожидали давно и тайно, скрытно от противника готовились к предстоящему наступлению.

Перелома в боевых действиях ждали все. Бесконечное отступление армии и мелкие позиционные бои изматывали беспросветной тоской страшнее, чем грязь, слякоть, гарь и повседневная смерть и кровь.

За минувший год на фронте Николай Жилин привык и к окопам, и к смертоносной шрапнели, и к разрывам снарядов, и к искаженным от боли лицам людей, которые только что говорили, двигались, подносили снаряды и заряжали пушку, а через секунду становились окровавленным куском плоти, иногда без рук и без ног, и умирали в муках в двух шагах от него. Он привык, потому что иначе выжить в этом аду было бы невозможно, иначе можно было сойти с ума.

Благодаря своему легкому характеру, умению быстро сходиться с людьми и некоторой бесшабашности, которую принимали за бесстрашие, Николенька быстро влился в офицерскую среду, но так и не приобрел армейских друзей. Видимо, всё дело было в том, что из тех офицеров, с которыми он вместе делил войну еще год назад, к весне шестнадцатого осталось меньше, чем пальцев на одной руке. Его Бог миловал. Уже позже он понял, что ему повезло и в другом: он оказался в 8-й армии, которой командовал генерал Брусилов.

Николенька еще свято верил в мудрость и непререкаемость решений высшего командования, но ему рассказывали, как в других частях артиллерийские батареи, оставленные без прикрытия, окружались австрийцами и, кого закалывали штыками, а кого брали в плен. Была и другая напасть на артиллеристов: по какой-то еще в начале века придуманной инструкции орудия выставлялись по ровной линии на определенном расстоянии друг от друга, и неприятель, определив огневую точку, просто расстреливал всю батарею тяжелыми снарядами. В армии Брусилова было не так. Да и сам прапорщик Жилин быстро понял, что только тщательная подготовка позиций и маскировка помогут уцелеть в кровавой каше и ему, и его солдатам.

Прошедший год разделился в его памяти на две половины: сначала отступали, огрызаясь, выплевывая снарядами свою злость и бессилие, сдавая позиции, оставляя города, потом остановились, закрепились и иногда из глухой обороны выдвигались вперед и хоть немного, на небольших участках, но все-таки били врага. Тогда радостью, какой-то безрассудной удалью закипала кровь и шумело в ушах, и голос звонче отдавал приказы: «Огонь!», «Огонь!», «Огонь!».

Если говорить о мелочах, связанных с окопной войной на почти не меняющихся в течение полугода позициях, Николаю Жилину более всего хотелось вырваться из траншей хотя бы на день, даже не в отпуск – в баню: вымыться, очиститься, стереть с себя пот и грязь, выскрести кожу до красноты и одеться в чистое. Теперь, вспоминая ту прошлогоднюю короткую встречу с братьями в Москве, он лучше понимал слова поручика Попова: «Когда после боев, бессонных ночей, грязи и вшей приходит короткий отдых, тепло и баня, тогда баня кажется земным раем».

А еще часто вспоминалось: «Вы уж, господин артиллерист, не подводите пехоту». Эх, подводил, подводил ведь и не раз. Прапорщик Жилин, где ваш мальчишеский романтизм? Куда там, стерся в пыль сапогами, растворился в горьком отчаянии, когда казалось: еще несколько залпов, и неприятель дрогнет. А снарядов-то и нет, и враг не бежит, а отбивает наши цепи и сметает их. Нет снарядов, нечем стрелять, хоть сам лети в атаку вместо снаряда. Обидно и стыдно.

Характер Николеньки, этого веселого выдумщика, всеми любимого мальчика, тоже изменился за год. Эти перемены он сам в себе прекрасно ощущал. Как ни странно, они были связаны не только с тем, что идет война, что люди гибнут ежедневно на его глазах – при всей своей ненормальности это состояние сделалось естественным и привычным. Он начал задумываться о другом: как люди, русские люди по-разному относятся друг к другу. Ненависть к врагу понятна, но за что ненавидеть своих? На этот вопрос он не мог найти ответа. В родном его Суздале были, конечно, и бедные люди, и богатые, и пьяницы, и расчетливые мужики, и умные, и глупые. Вон у отца какие обороты – но ведь своим умом заработал, хваткой деловой, а других не гнобил, над людишками не издевался, наоборот, помогал многим. Нет, того, что Николай увидел в армии, в купеческом Суздале никогда не бывало.

Из памяти не шел эпизод, произошедший между ним и пехотным поручиком Шандыриным. Так уж повелось в русской армии, что артиллеристы не касались дел пехотных, а пехота не докучала артиллеристам. Даже в полковом собрании артиллерийские офицеры держались несколько особняком. Жилин же, в силу своего общительного нрава, приветливого характера и природной живости быстро перезнакомился с большинством офицеров и легко вступал в разговор.

В полковом собрании обычно обсуждали последние новости из дома, вспоминали общих знакомых в Москве и Петрограде, говорили о недавних боях или ожидаемом наступлении. Однажды один из офицеров, уже в изрядном подпитии и совершенно некстати, заглушая разнобойный гул голосов, прорычал: «Я его, сволочь, сгною, в грязь зарою. Он стоит передо мной по уставу, а я ему зуботычину. Молчит гад, а я ему зуботычину. В кровь губы, в кровь».

Эти выпадающие из общих разговоров слова были лишены смысла, но более всего поразило Николеньку, как зло и остервенело они были произнесены. Он тихонько спросил у стоящего рядом капитана:

– Господин капитан, я не совсем понял. О ком это он?

– А. не обращайте внимания. Пьян вдрызг. А говорит он о своем солдате. Видите ли, деревенский парень, новобранец, только что прислали с пополнением, службы не знает. Ну, не встал перед ним по стойке «смирно». Так тот его избил в кровь, а теперь то ли хвастается, то ли оправдывается.

Николай подумал, что ослышался.

– Как же такое возможно?

– Вы ведь недавно в армии? С лета снова ввели телесные наказания для низших чинов. Стыдно, конечно. Толку от этого мало, а солдаты озлобятся. Но для таких, как поручик Шандырин – это отдушина, чтобы выместить злость и тоску хоть на ком-то. Делать нечего, а внимания на него обращать не стоит.

Тогда Николай Жилин подумал: «Дикость какая-то, средневековье. Видно, дело не в войне и не в тоске, а в человеке».

К сожалению, с поручиком Шандыриным ему довелось познакомиться поближе. Роте, которой командовал Шандырин, было приказано выдвинуться для прикрытия батареи трехдюймовых пушек. Огневая позиция располагалась в небольшой рощице, командовал ею прапорщик Жилин.

Уже второй день было тихо. И от этого короткого затишья яркий, желто-красный, еще довольно теплый и сухой октябрьский день казался Николаю волшебным, а воздух вкусным, как поздняя ягода. Прапорщик Жилин направлялся к месту расположения прибывшей пехотной роты, но шёл, не спеша – торопиться не было ни желания, ни надобности.

Мысли успокаивались, улетали прочь от войны, и становилось совершенно непонятно, кому нужна эта война и зачем посылать миллионы людей калечить и убивать друг друга. Николай отчетливо помнил, что именно тогда, в этой уютной, осенней, какой-то домашней, довоенной рощице он впервые, спустя полгода фронта, задумался: «Зачем, кому нужна эта война?» Странно, но до этого он принимал ее, как нечто славное, героическое, необходимое и даже нужное. Под ногами шуршали желтые листья, белые березы стыдливо прикрывались оголенными ветками, и Николенька подумал вдруг, что нет ничего на свете важнее и прекраснее, чем просто идти по земле, не опасаясь выстрелов и взрывов, не боясь, что тебя убьют. Впервые ему в голову пришла простая и ясная мысль: война противоестественна нормальному человеческому существу, а когда война становится привычкой – это значит, что люди сошли с ума. Прошлые его мечты о сражениях и победах показались теперь мелкими и наивными по сравнению с красотой этой рощи и бесконечностью жизни. Разве ему или солдатам его батареи, или любому другому человеку дано предназначение убивать и умирать, а не жить? Разве человек рожден не для того, чтобы дышать, чтобы любить, чтобы быть счастливым, чтобы делать счастливыми других людей? Разве с красотой этого пряного осеннего дня и миром в душе может сравниться кошмар войны?

Николай Жилин остановил себя на еще пока не до конца понятной, новой для него мысли. Ради каких высоких идеалов какая-то кучка людей там, наверху, распорядилась своими народами и послала их на бойню – истреблять друг друга? Разве по велению сердца или какому-то нравственному долгу вся Европа поднялась, словно в безумном бреду, и миллионы людей с бессмысленной, тупой настойчивостью и ожесточением принялись убивать себе подобных? Мысли эти еще окончательно не сформировались и теснились в голове, как нежданные, незваные гости.

Когда он вышел на опушку, зрелище, представшее перед ним, настолько дисгармонировало с его размышлениями, что он невольно крикнул:

– Как вам не стыдно!

Стоящий к нему спиной поручик хлестал перчаткой по щекам бледного, дрожащего солдатика, приговаривая: «Будешь знать службу, скотина! Будешь знать службу, скотина!» Обернувшись и увидев офицера, поручик процедил: «Пошел вон», – и сделал шаг навстречу Жилину.

– Прапорщик Жилин? Поручик Шандырин. Вас, должно быть, известили о прибытии моей роты.

– Да, я знаю. Вам должно быть стыдно, господин поручик, – еще раз повторил Николай.

– Это вы мне?

Лицо Шандырина налилось кровью, затем моментально побледнело, и уже совершенно спокойным тоном он проговорил:

– Может быть, вы привыкли панибратствовать с этим быдлом? Зря. По-другому они не понимают. Еще увидимся.

И круто повернувшись, пошел в сторону.

– Надеюсь, нет, – бросил ему в спину Николай.

В течение двух дней, пока рота занимала позицию по соседству с артиллерийской батареей, он старательно избегал встреч с поручиком. Через два дня роту сменили, и он вздохнул с облегчением, будто избавился от поселившегося в доме мерзкого насекомого.

* *

*

Бестолково, страшно и тяжко прокатился войной по жизням и судьбам людей пятнадцатый год и обернулся весной шестнадцатого.

В марте генерал Брусилов был назначен командующим Юго-Западным фронтом. Началась подготовка к большому наступлению.

С начала мая стали готовиться и артиллеристы. Выбирали огневые позиции для легких и тяжелых орудий. По ночам солдаты рыли окопы, а чуть свет уходили, замаскировав следы работы. В течение месяца были подготовлены огневые точки. Вражеские пулеметные гнезда, наблюдательные пункты, расположение батарей, мосты – всё наносилось на карту. Пристрелку не вели, боясь себя обнаружить.

Австрийцы, кажется, ничего не подозревали. На фронте велась обычная, редкая перестрелка. За время боевых действий обе воюющие стороны настолько привыкли собирать силы в кулак для решающего удара, что сейчас, в период затишья, никто и предположить не мог, что готовится наступление. Брусилов настоял на том, чтобы вести наступление по всему фронту. Это решение противоречило всем основам военного искусства, и русский генеральный штаб в один голос заявлял: план обречен на провал. Несмотря ни на что, он был принят. Русские армии готовились переломить войну.

Весь май прапорщик Жилин ощущал и в непривычной суете готовящегося наступления, и в охватившем его самого радостном предчувствии атаки возбуждение, какого он еще не испытывал за весь прошедший год. О тягостных своих мыслях он больше не вспоминал.

Ночью, за три дня до начала сражения, на огневые позиции были доставлены орудия. Теперь на сон времени уже не оставалось. Николай и не думал о сне: работы велись и днем, и ночью. Он обходил свою батарею, проверял установку пушек, в десятый раз сверялся с картой и объяснял расчетам план ведения огня. Заранее было определено расстояние до вражеских объектов и сделаны расчеты. Будто священное действо, всё это производилось тихо, скрытно, без единого выстрела.

В четыре часа утра 4 июня 1916 года русские орудия заговорили. В утренней тишине гулко грянули первые выстрелы. Тяжелые орудия начали пристрелку по заранее распределенным между ними целям. Каждое сделало по десять выстрелов.

Прапорщик Жилин то и дело смотрел в бинокль, сверял точки разрывов с нанесенными на карте объектами, делал корректировку. В соответствии с приказом в 7 часов утра батарея начала вести огонь на поражение.

«Огонь!» Выстрел, отсчитать по часам шесть минут. «Огонь!» Шесть минут. «Огонь!» Николай сжимал в руке бинокль, он стал будто продолжением глаз. Взлетали в воздух неприятельские наблюдательные пункты, сметались проволочные заграждения, опрокидывались исковерканные орудия, рушились перекрытия блиндажей, убивая и калеча всех, кто оказался на линии огня.

За всю войну германская и австро-венгерская армия еще не испытывала на себе столь мощного удара русской артиллерии. Этого не ожидал никто, да никто и не мог предположить, что можно не только оправиться после года поражений, не только собраться с силами и духом, не только отлить пушки и снаряды, но и ударить со всей силы, со всего размаха, так ударить с плеча, что не выстоять никому от этого удара, а остается только одно – бежать. Сила русского огня была сокрушительной. В расположении противника на всей многокилометровой линии фронта творился хаос.

Жилин всматривался в бинокль и видел, как из засыпанных землей окопов, из рушившихся, разбитых в щепки блиндажей выскакивают, толкаются, падают, кричат и разбегаются в поисках укрытия австрийцы. Дымом застилало поле, черные фонтаны земли вздымались вверх, и сквозь просветы гари и взрывов было видно, как под смертоносным ливнем, от которого невозможно укрыться и спрятаться, там, в разорванных, развороченных окопах мечутся в ужасе солдаты и офицеры.

Он приказал увеличить частоту выстрелов. Три минуты: «Огонь!» Две минуты: «Огонь!» Три минуты: «Огонь!» Две минуты: «Огонь!»

Через три часа огневого урагана русская артиллерия прекратила стрельбу.

Николай видел в бинокль, как австрийцы, те, кто остался, оглушенные грохотом разрывов, в клубах дыма выползают из убежищ и растягиваются цепью, готовясь отразить атаку. Он следил за минутной стрелкой. Прошло пятнадцать минут. «Огонь!» – крикнул он. Ухнули все батареи одновременно – русская артиллерия продолжала утюжить вражеские позиции. Две минуты: «Огонь!» Две минуты: «Огонь!» Две минуты: «Огонь!»

В 10 часов утра залпы русских орудий были перенесены на вторую линию обороны противника. В бинокль можно было разглядеть, как оставшиеся в живых снова стали готовиться к атаке. Они залегли в ожидании.

«Зря ждете. Атаки не будет. Пока не будет», – сказал сам себе Николай, – и дал знак сделать передышку и скорректировать прицел.

Теперь убийственный огонь русских батарей был опять перенесен на первую линию обороны. Противника это совершенно сбивало с толку. Тактика генерала Брусилова была нова для этой войны, неожиданна и непредсказуема. Когда в полдень началась атака, никто уже не пытался ее отражать. На некоторых участках фронта, где сопротивление было сильнее, артиллерийский шквал продолжался до следующего утра. Почти без всякого сопротивления русская пехота захватила первую и вторую линию неприятельских укреплений. В нескольких местах фронт был прорван, и русские войска ринулись в образовавшиеся бреши.

Впервые настолько мощно была задействована в сражении артиллерия. Огневой вал за минуту до того, как пехота врывалась во вражеские траншеи, переносился на следующую линию обороны, будто дождь из поливочного шланга.

Это было начало знаменитого Брусиловского прорыва. 7 июня 8-я армия Юго-Западного фронта заняла Луцк, а к 15 июня, разгромив австро-венгерскую армию, продвинулась на шестьдесят пять километров.

Австрийцы отступали, бросая орудия и обозы с провизией, вещами, патронами и снарядами. Поля на несколько верст бугрились трупами лошадей. Куда ни взглянешь: кровь, кровь, кровь. Трупный запах забивал ноздри. Кровавый путь пестрел крестами на могилах убитых русских солдат. Дымили сгоревшие деревни. Чернела выжженная земля.

Батарея прапорщика Жилина закрепилась на новом рубеже. Наступление остановилось. Как потом говорили, на других фронтах по нерасторопности ли, глупости или неумению командующих его никто не поддержал. Немцы восполняли своими силами разгромленных австрийцев и перебрасывали армии на юг. На фронте снова наступило затишье. Но затишье это было совсем другого рода. Теперь, когда победа, казалось, была близка, и не хватило совсем немного для окончательного разгрома врага, передышка в войне становилась непонятной и от этого невыносимой.

Как бы для того, чтобы напомнить друг другу о том, что война не окончена, артиллеристы воюющих сторон обменивались залпами, а пехота ружейными выстрелами. Как на дуэли, выбирали в качестве цели огневую позицию и пристреливались. Эта перестрелка была лишена всякого смысла и лишь поддерживала с обеих сторон ощущение продолжающейся войны.

В один из таких спокойных июльских дней рядом с батареей прапорщика Жилина разорвался снаряд. В это время, как и каждое утро, он делал обход своих четырех трехдюймовок. Он мысленно отметил разрыв сзади и справа, почувствовал сильный удар в спину и в ногу, опрокинувший его, и, уже не видя ничего, кроме черной земли, забивающей ноздри, глотая ртом воздух, он успел подумать, что никого из солдат не зацепило.

После операции в прифронтовом госпитале раненого Николая Жилина отправили санитарным поездом в Москву. Этого он уже не помнил.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Тысяча девятьсот шестнадцатый год для Александра Александровича Жилина стал годом необыкновенным: в мае он женился на Вареньке Зиминой.

Ее родители уже при первом знакомстве отнеслись к нему с благорасположением, он стал часто бывать в их доме и впервые, после того как поселился в Москве, почувствовал себя среди этих милых людей не одиноко, уютно и по-домашнему спокойно. Петр Антонович Зимин, Варин отец, был человеком весьма образованным в самых разных областях, обходительным и умным собеседником, представлялся либералом, по утрам читал «Русское слово» и любил упомянуть в разговоре о своем давнем знакомстве с господином Милюковым.

Большой квартирой на Покровке, горничной и стряпухой управляла его жена – Мария Федоровна, женщина строгая и властная, выглядевшая и одевавшаяся даже дома так, будто всегда была готова принять у себя гостей самого высокого ранга или собиралась немедленно отбыть на прием ко двору его императорского величества.

Пете, младшему Вариному брату, было семнадцать лет. Он заканчивал гимназию и мечтал поступить в Александровское юнкерское училище, чтобы успеть после его окончания попасть на фронт и сражаться с врагом. Своей пылкостью и юношеским максимализмом он был чем-то похож на брата Николеньку, но в отличие от него был чересчур серьезен не по годам и сдержан. Родители не потакали его желаниям, но и не сдерживали их, полагая, что чувство патриотизма достойно молодого человека, хотя при теперешнем положении дел на фронте в затянувшейся войне и при нынешнем ускоренном обучении в юнкерских училищах его участие в боевых действиях становилось весьма реальным.

Под большим секретом Варя рассказала, что Петенька безумно влюблен в ее подругу, Катю Истомину. Она тоже сестра милосердия, но работает в другом госпитале, и главное, что она старше Пети на два года и, кажется, отвечает на его любовь взаимностью. Кроме нее, Вари, об этом никому не известно, даже родителям, а Петя настроен к предмету своего чувства очень серьезно и намеревается после окончания юнкерского училища сделать Кате предложение.

К Александру Петя стал относиться с той юношеской восторженностью и преданностью, с какой мальчики обычно смотрят на женихов своих старших сестер, если они соответствуют их идеалам и представлению о настоящих мужчинах.

Александра обычно приглашали по воскресеньям к обеду и принимали его уже почти по-родственному, как будущего зятя. Дома он долго готовился к визиту, подбирал костюм, галстук, примерял их перед зеркалом, и каждый раз предчувствие встречи с Варенькой в семейном кругу волновало его, словно он делал при этом еще один шаг навстречу их окончательной близости и семейной жизни.

Варенька, казалось, расцветала с каждым днем, наливалась, как румяное яблочко, женской внутренней сладостью, сочностью и красотой. В госпитале она бывала серьезна, собрана, исполнительна, и своей строгостью, кротостью, бледностью напоминала монашенку в белой, обрамляющей лицо косынке. Дома, наоборот, она вспыхивала, как утреннее небо, когда Александр присаживался подле нее, улыбалась так непосредственно, что остальные, глядя на нее, невольно тоже начинали улыбаться, и сидела рядом, выпрямив спину, изящная, нежная, хрупкая, близкая и притягательная.

У нее были каштановые, слегка вьющиеся на затылке завитками волосы, тонкая шея с голубой жилкой, от чего она казалась особенно белой и беззащитной, карие глаза, мягкие, как бархат, очерченная глухим платьем высокая маленькая грудь и талия, будто созданная для того, чтобы обхватить ее кренделем руки. Варенька не разбрасывалась словами, не хохотала, как иные жеманные и глупые девицы, и в то же время не опускала при разговоре глаз, а смотрела на собеседника открыто и доброжелательно, слегка наклонив голову набок, будто приглашая его к приятной беседе.

Александр шел к ним от себя обычно пешком, благо было недалеко, не торопясь поднимался в горку мимо Ивановского монастыря, где когда-то была заточена Салтычиха, выходил к бульвару, минуя многочисленные магазинчики и лавки, а там уже всегда бывало шумно и людно.

Москва в этом году словно забыла о том, что идет война, или настолько привыкла к ней, что даже из газет создавалось вязко-аморфное ощущение невоенной жизни: писали о торжествах в Тобольске, о расследовании обстоятельств гибели «Меркурия»*, о депутации в городской думе владельцев магазинов по урегулированию таксы на обувь, о повышении тарифов на трамвайную плату, о крестьянском вопросе и об освобождении от натуральных повинностей, писали обо всем, о чем обычно пишут в газетах, только не о войне.

* «Меркурий» – пассажирский пароход, затонувший у берегов Одессы.

Если бы Александр Александрович не принимал каждый день в госпитале новых раненых, если бы ежечасно перед глазами не возникали бледные лица и окровавленные тела офицеров и солдат, если бы в ушах не застрял стон страданий, просьб и молитв, можно было бы, не тревожась ни о чем, ходить в модный нынче синематограф, заглядывать по вечерам в «Славянский базар», обсуждать с Петром Антоновичем последние перетасовки в правительстве, чаевничать с любезной Марией Федоровной и касаться ненароком руки сидящей рядом за столом Вареньки, думая каждый раз: «А достаточно ли прошло времени от их знакомства и удобно ли будет сегодня же попросить ее руки?»

Собственно, так и катилась его жизнь, но въевшийся запах лекарств и крики метущихся в бреду калек не отпускали его – война краем зацепила его сознание и принуждала видеть то скрытое, опасное, дикое, взрывное, что проявилось год назад в прокатившихся по Москве немецких погромах и было похоже на вздыбившуюся, злую, разрушительную стихию. Так же непредсказуемо Москва тогда успокоилась, но в этом притихшем, непонятном народном море мерещилось Александру Жилину нечто пока невидимое, неведомое, пугающее, еще более жуткое, чем война. Его не покидало ощущение, что весь мир вокруг него дал трещину и вот-вот расколется на две части: одна – та, что в окопах, раненая, уставшая, разочарованная, озлобленная, другая – гуляет праздно по Москве, кутит в ресторанах, сотрясает воздух пустыми словами и делает вид, что ничего не изменилось: покричат, повоюют и вернутся в прежнюю жизнь.

Московская жизнь текла и продолжалась как бы сама по себе, а страшная война была где-то далеко и лишь отголосками, как дальними зарницами, и едва слышным забугорным громом напоминала о себе и в сознании обывателя становилась какой-то умозрительной картинкой из исторического романа о битвах и героических подвигах на поле брани.

Банки работали, лавки торговали, звонили заутреннюю и вечернюю сотни церквей, поднимая колокольным звоном стаи ворон с деревьев, праздный народ гулял неторопливо по Тверской, толпился на Красной площади, вечерами дымным мясным ароматом обволакивались шумные рестораны, бойко скакали извозчики, по окончанию сеанса из синематографов вытекали оживленные зрители, и лишь появившиеся на улицах хвосты перед магазинами, явление необычное и странное, чем-то отличали городское многоликое размеренное существование от того, довоенного. Словно фронт и происходящие там военные действия отодвинулись за горизонт и стали не видны: о них говорили, лаясь в очередях, горничные и мастеровые, о них вспоминали в неторопливых спорах о будущем России адвокаты и чиновники, но лишь как о временной неизбежности, будто и не было миллионов русских людей, погибающих в это самое время на западных рубежах.

В досужих ли разговорах или дома, оставаясь один со своими думами, Александр Александрович возвращался и возвращался к мысли о Михаиле. В октябре прошлого года стало известно, что он пропал без вести. Александр взял тогда два дня отпуска и поехал в Суздаль. Мама плакала, Анюта будто запрятала всю себя вместе со своей раной в раковину и молчала, а отец говорил: «Не ранен, не убит, слава Богу, а пропал без вести – значит жив, значит вернется». С тех пор о Мише ничего не было слышно.

От Николеньки приходили порой короткие открытки, но они мало что проясняли, и лишь по тону письма угадывались усталость и разочарование.

Писала ему и Анюта, в ее словах перемешаны были отчаяние и надежда, а чаще других присылала весточки сестра Вера. Аннушку в ответных письмах он успокаивал, как мог: рассказывал про какие-то слышанные им случаи, когда пропавшие без вести офицеры оказывались в плену, бежали, возвращались домой и даже снова шли воевать. Верины письма были иного рода. Ей было двадцать три года, но она все еще была не замужем, хоть и сватались к ней в Суздале из многих достойных семей. Среди сестер она была старшей, и Александр, хотя видел ее в последний раз мельком, помнил ее красивой, серьезной, знающей себе цену девушкой. Она всё собиралась навестить его, и Саша, кажется, понимал ее внутреннее состояние: душно ей было в Суздале, тесно, хотелось вырваться из узкого, знакомого до немочи купеческого круга, хотелось в Москву. Мечталось, наверное, о замужестве, но ждала.

За неделю до назначенного дня венчания приехал отец с матерью и со всем семейством – знакомиться с будущими родственниками. Батюшка остановился в московском доме своего родича, купца Аронова. На второй день, принарядившись, поехали вместе с Александром к Зиминым.

К своему старшему сыну у именитого суздальского купца Александра Васильевича Жилина отношение было особое и весьма двойственное. Они мало общались в последнее годы: для главы семейства старший сын считался отрезанным навсегда ломтем. Когда восемь лет назад Саша высказал пожелание учиться по медицинской части в Московском университете, Александр Васильевич не возражал, хотя в душе сожалел, что старший сын не унаследует, как повелось, его дело. Более того, он помог ему с жильем в Москве и с содержанием на время учебы. А теперь вон ведь как повернулось: война, о Мише до сих пор нет известий, Николенька на фронте. Бог даст, вернутся, а дальше видно будет. Младшие сыновья напоминали Александру Васильевичу его самого в молодости и казались проще и надежнее. Старший же был непрост и потому непонятен. С другой стороны, отец втайне всегда восхищался его ученостью, необычным складом ума и упорством, с каким тот добивался поставленной перед собой цели.

А что касаемо женитьбы, что же: Александр Васильевич был доволен, хоть виду не показывал; конечно, перемешались уже все роды, и купеческие, и дворянские, и состояньице, наверняка, у них было поменьше, но породниться с дворянским родом Зиминых было лестно.

Знакомство протекало чинно, неторопливо и скучно, как и полагалось. Единственное, что произвело впечатление на суздальцев, так это установленный в квартире Зиминых телефонный аппарат. Даже ушлый в делах и новинках Александр Васильевич, хоть и слышал о нем, но видывал на дому впервые и тихо, про себя удивлялся.

На венчание были приглашены родные с обеих сторон и Сашин приятель еще по университету, тоже доктор – Кирилл Михайлович Забелин, родственник известного в Москве профессора истории Забелина. Семья его жила здесь же, с начала войны он служил военным врачом в прифронтовом госпитале на юго-западном театре военных действий и находился в настоящее время в коротком отпуске. С Александром они не теряли друг друга из вида, переписывались, по приезде в Москву он первым делом навестил его и, узнав о предстоящей женитьбе, попал, как Чацкий, с корабля на бал.