Текст книги "Смута. Роман"

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Всякий раз, когда Михаил думал об Анне, губы его непроизвольно растягивались в улыбку, а лицо разглаживалось и делалось безмятежным и счастливым, как у ребенка.

Дом ее родителей располагался на той же улице, чуть подалее, и как-то в каникулы, когда он еще учился в юнкерском корпусе, отец послал его туда с каким-то мелким поручением к Якову Сергеевичу Королеву.

Как ясно, как отчетливо отложился в памяти тот день. Он прошел к ним в сад, присел на скамейку и чего-то ждал, видимо, ответа или самого Якова Сергеевича. Помнилось другое. Через открытое окно из дома доносились звуки рояля. Кто-то играл Моцарта. Кажется, это была «Гроза». Звуки, похожие на крупные капли летнего дождя, будто сами собой, из ниоткуда возникали, вырастали в воздухе, лопались, как пузыри, им на смену накатывались другие, они улетали в вишневый сад и щемили сердце.

Печальные, задумчивые аккорды, как пальцы, пробегали волной по сердцу, и будто нежная ладонь опускалась на лоб. Аромат сада, и теплый летний день, и сладкий воздух – всё вдруг перемешалось и сделалось музыкой: божественными звуками, от которых становилось грустно и спокойно. Эти волшебные звуки подхватывали мысли и уносили их куда-то в небо, и растворяли их там. Светлая печаль дрожью пробегала по внутренней стороне кожи.

Михаил слушал, будто пил эти звуки и не мог насытиться, они набегали, как всплески прибоя, и казалось, что был он не здесь, а неизвестно где, далеко, и уже было непонятно, как он оказался в этом саду, зачем сюда пришел, – всё это представлялось неважным, терялось, растворялось в вибрирующем мелодией воздухе; хотелось слушать бесконечно, вдыхать аромат вишен и слушать.

Потом всё стихло, но, словно эхо, невидимые клавиши в голове еще продолжали трепетать, звенеть хрустальными колокольчиками.

Чьи-то легкие шаги простучали по ступенькам, шорох платья, он обернулся: совсем юная девушка сбежала с крыльца, поклонилась ему и убежала в сад.

Он вскочил, неловко поклонился в ответ, но она словно растворилась, так же как и музыка, и от этого промелькнувшего наваждения осталась перед глазами ясная улыбка и ощущение чего-то важного, что только что произошло в его жизни.

Ночью он не мог заснуть, перед глазами стояла дочка Якова Сергеевича Королева – Анюта. Она глядела на него огромными, темными, как омут, глазами, потом садилась за клавиши и снова играла Моцарта. Пока последние аккорды еще таяли в воздухе, она сидела, задумавшись, за роялем, потом порывисто вскочила, брызнула в него искрами глаз и выбежала в сад. Он видел, как среди деревьев мелькали ее босые ноги, светлое легкое платье, он искал ее глазами, – прижимаясь к стволу старой вишни, она выглядывала, улыбаясь, завиток каштановых волос под маленьким ухом подпрыгивал, словно дразня его, а потом исчезла. Он долго бродил по саду, искал ее, безуспешно.

Наутро Михаил понял, что он влюблен. С того утра жизнь его переменилась. Всякий день он искал повода, чтобы увидеть Аню: спрашивал отца, не нужно ли сходить к Якову Сергеевичу, прогуливался туда-сюда по улице, останавливался подолгу напротив их дома, будто кого-то ожидая, заходил в лавку напротив, покупал какую-то безделицу и всё выглядывал, не выйдет ли она.

Внутри кипела буря, сердце начинало биться сильнее, когда он видел издалека девичью фигуру, но нет – не она, в голове творился сумбур: он отвечал невпопад, огорчал матушку отсутствием аппетита, избегал старых товарищей и чуть не начал писать стихи.

Наталья Гавриловна, всё примечавшая, говорила мужу:

– Пошли Мишу к Королевым.

– Зачем?

– Пошли справиться, как там Яков Сергеевич.

– Разве он болен?

– Здоров. Все равно пошли.

В конце концов и сам Александр Васильевич всё понял и, улыбаясь в бороду, стал отправлять Михаила к Королевым за разной надобностью, а там его уже принимали, как своего – радушно и приветливо.

То лето было особенным. То лето было целиком наполнено Анной.

Когда он оставался один, то представлял ее рядом. Он становился тогда красноречив и сам удивлялся, как гладко его чувства складываются в слова, слова в фразы, а фразы в долгие признания в любви, которые она выслушивала с благосклонностью. Когда он приходил к ним в дом, и они с Анной гуляли в саду, все приготовленные слова вдруг терялись, он молчал, краснел и чувствовал себя неуклюжим, бестолковым, неотесанным чурбаном.

Чем дольше он смотрел на нее, тем прекраснее она казалась ему. Глаза ее лучились и теплились, и трепетали ласковым ясным огнем, как лампады под иконой. Они бывали задумчивы и грустны или обдавали жаром, или кололи в самое сердце. Ее лицо в обрамлении мягких волнистых волос представлялось ему произведением искусства руки великого мастера.

Когда ее тонкие белые руки опускались на клавиши, ему казалось, что пальцы ее, извлекая звуки, перебирают податливые струны внутри него самого, и от этого становилось на душе томительно, сладко, больно и блаженно.

Он боготворил ее и ревновал к их соседу – Андрюшке Богомолову. Это было какое-то сладкое безумие, какая-то оглушительная сумятица мыслей и чувств.

То ему казалось, что он ей безразличен, то вдруг она одаривала его таким взглядом, что он несколько дней, будто оглушенный, не видя и не слыша никого вокруг, воспроизводил по много раз в голове этот взгляд и говорил себе: «Она меня любит».

Иногда он как бы невзначай касался ее руки, и его било, словно током, от этого прикосновения, и сладостное тепло растекалось по всему телу, зажигало кровь, плавило сердце.

Лето промелькнуло, они разлетелись на учебу по разным городам, но при каждой возможности он теперь спешил во Владимир.

Здание гимназии во Владимире, где училась Аня, располагалось у Золотых ворот. Когда Михаил подходил к ним, он каждый раз ловил себя на мысли, что его настроение будто отражается в сверкающих на солнце Золотых воротах.

Эти томительные дни ожиданий и короткие часы встреч отложились в памяти сердца, как самое счастливое время в жизни.

Из полевой книжки поручика Жилина.

Война приняла позиционный характер. Окопы обмотались и заплелись проволокой. И наша окопная жизнь тоже словно оплелась проволокой. Она течет однообразно и как-то незаметно, две недели обыкновенно мы стоим в окопах, затем вдруг передают: завтра смена, и действительно приходит смена. Проходит две-три недели, и мы в свою очередь идем сменять части, отсидевшие свой срок. Попадаешь чаще всего уже на другой участок.

Так мы побывали от города Брохова до Сохачева по всему фронту: то стояли у Ходаповской мельницы, то против господского двора Жукова, где часто, роя ход сообщения, вырывали трупы немцев или своих, то стояли у господского двора Гавлова и даже на Сохачевском кладбище.

Этими сменами вносится некоторое разнообразие в скучную жизнь. Всякий раз, попадая на новое место и находя прекрасные окопы, мы радуемся, и ругаемся, если находим, что в прошлый раз мы имели лучшие жилища. Вот они – мелкие радости и переживания военного быта.

Несмотря на то, что боев настоящих мало, каждый раз, сменяясь, мы увеличиваем кладбища у мест нашего отдыха. Тот, смотришь, днем неосторожно спустился к воде, тот не вовремя показал свою голову в бойнице, а то снаряд залетел вдруг в окоп и положил кучу людей. Летают немецкие 12-ти дюймовые «чемоданы»*, и разрывы их красноречиво говорят о бренности всего земного.

Нашему русскому солдату абсолютно не известны ни причины, ни цели войны. По временам я читаю на их лицах неудовольствие, что желанный мир наступит не скоро.

По их солдатскому разумению выходит: «подрались и довольно». Всё остальное темно, а самое главное неприятно, но, несмотря на это, каждый, с мрачной решимостью, не отдавая себе отчет за что и почему, беспрекословно, как машина, исполняет приказания и безропотно умирает, как и сотни тысяч ему подобных, веря, что «от судьбы не уйдешь».

*«чемоданы» – снаряды тяжелых орудий

В начале июня пятнадцатого года поручик Жилин возвращался на фронт. За прошедшее короткое время Эриванский гренадерский полк понес большие потери и был сведен в два батальона.

Когда Жилин прибыл за назначением, ему сказали:

– Вы вовремя, господин поручик. Ваш полк переформирован в составе Кавказской гренадерской дивизии и перебрасывается южнее, в Волынь. Успеете догнать.

Следуя вслед за полком, Михаил Жилин философски размышлял о том, как война тасует судьбы и разбрасывает людей, что там людей, целые полки, словно тысячи карт на игральном столе. «Вот ведь какая штука: то Польша, теперь Волынь, и, главное, ничего от нашей воли или желания не зависит. Всё вершится помимо нас, и мы не в силах сопротивляться, да и не хочется что-то менять. Волынь – на самом стыке с Юго-Западным фронтом, глядишь, еще с Николенькой встретимся. Вот было бы здорово, то-то он обрадуется», – думал он.

На следующий день после его прибытия в полк вернулся и поручик Попов. Как и прежде, Попов принял командование своей 8-й ротой, а Жилин – 5-й. Из старослужащих в роте уцелело пять человек. Из старых товарищей в батальоне остался только подпоручик Гаттенбергер.

За прошедший месяц положение русской армии резко ухудшилось. Линия обороны, будто огромное живое существо, напряглась мышцами и еще держала удар, но уже пятилась назад. Дивизии отступали ежедневно, яростно огрызаясь, но сдавая позиции одну за другой. Среди солдат пошли разговоры: «Немец, он всё может». Страшная несогласованность штабов, нехватка снарядов, а главное, общее настроение безвыходности положения и невозможности перейти, наконец, в наступление катастрофически приближали ту невозвратную, ужасную грань, когда отступление могло перерасти в бегство.

Немецкая артиллерия утюжила русские окопы, а пехота, как таран, продавливала оборону по всей линии фронта. Истерзанная, оставшаяся без артиллерийских снарядов армия, несмотря на отчаянное сопротивление и локальные успехи, была вынуждена отступать. Приходилось закрепляться не на подготовленных рубежах, а прямо в чистом поле. Германцы, не давая окопаться, расстреливали из орудий оказавшиеся без прикрытий, как на ладони, полки и гнали их, гнали. Тысячи людей гибли ежедневно под этим смертоносным ливнем. Ставка бросала в бой последние резервы, но дивизии таяли на глазах и превращались в полки, а потом в батальоны и роты.

Отпуска были отменены, и Михаил Жилин думал в редкие минуты передышки от боя, как ему повезло, что он успел, может быть, напоследок откусить от жизни маленький кусочек счастья, которое, оказывается, формулируется совсем просто: родной дом и любовь.

Война теперь стала другой. Она сделалась ожесточенней, яростней, безжалостней, и уже даже не думалось, что когда-нибудь ей может прийти конец. Уставший мозг воспринимал этот беспросветный ужас, как нечто постоянное, привычное и даже нормальное, потому что уже не представлял мир по-другому. Война эта казалась бесконечной, и состояние каждодневных боев, отступления, долгих маршей и коротких привалов в лесу становилось обыденным и будничным.

Среди жути, смрада, крови, беспрестанного ада рвущейся и свистящей вокруг смерти, короткий отпуск и поездка домой теперь казались Жилину нереальным, будто придуманным им самим сном, сладким наваждением из потусторонней жизни. Смерть ежесекундно вырывала из строя солдат и офицеров, каждый миг он чувствовал себя под ее прицелом, жизнь сжалась до короткого мгновенья и уже в следующее мгновенье могла оборваться непредсказуемо и навсегда, а мирная жизнь, любовь, дом – всё это отодвинулось настолько далеко, что будто и вовсе не существовало, а всегда была одна лишь война.

Особенно после боя, когда приходило осознание того, что он жив, поручик Жилин иногда задумывался о том, как быстро может меняться отношение человека к тому, что происходит вокруг, как умеет он приспосабливаться к независящим от него обстоятельствам. На войне человек живет настоящим, которое быстро вытесняет прошлое. Не успеваешь похоронить одних покойников, как на смену им являются уже новые. Здесь на всё это поневоле смотришь проще, ко всему относишься спокойнее. И смерть людей со временем уже представляется явлением совершенно обыденным и нормальным.

Он, казалось, и сам примирился с неизбежностью смерти, мысль о ней отступала внутрь, и иногда возникало тупое чувство удивления, что он еще идет, ощущает свои руки, видит землю под ногами и вдыхает ночную свежесть и солнечный свет, что он еще жив.

А еще, как и все, он испытывал мучительный стыд и бессилие, будто огромная лавина настигла его, а вместе с ним и сотни тысяч других людей, захлестнула их, подхватила и несет, не давая возможности остановиться и воспротивиться этому натиску. Это беспрерывное, изматывающее, унизительное отступление армии, словно в этом была и его собственная вина, жгло сердце позором и горечью от невозможности что-либо изменить.

Взятие фольварка Облычин в конце июня тысяча девятьсот пятнадцатого года стало, пожалуй, единственным светлым лучиком среди чугунных туч войны, надолго сохранившимся в памяти, вселившим радостную, забытую свежесть ощущений и бодрость духа во всех без исключения солдат и офицеров 13-го лейб-эриванского гренадерского полка. Позже поручик Жилин даже подумывал о том, что штурм никому не известного фольварка был специально для этого и придуман.

Задача была поставлена следующая: четырьмя ротами 2-го батальона выбить противника из фольварка, закрепиться в нем и продержаться хотя бы до утра.

На поляне в лесу командир батальона капитан Тимченко собрал ротных командиров: поручика Попова, поручика Жилина, подпоручика Гаттенбергера и прапорщика Исаева.

– Господа. До Облычина тысяча двести или тысяча пятьсот шагов. К нему ведет хорошая проселочная дорога, обсаженная деревьями. Дорога будет служить ориентиром. Атаковать будем ночью без выстрелов и криков «ура». Дислокация следующая: справа от дороги одна рота должна охватить левый фланг противника, две роты в лоб и одна с правого фланга противника. Рота, идущая во второй линии по центру, должна по взятии фольварка остаться в нем и составить его гарнизон.

Бросим жребий, кому где идти.

– Жребий бросать? Прямо игра какая-то.

– Бросайте жребий, господа.

Выпало справа наступать 5-й роте поручика Жилина, слева 7-й роте с прапорщиком Исаевым, в центре 6-й роте с подпоручиком Гаттенбергером и за ним, во втором эшелоне, 8-й роте поручика Попова.

Перед выступлением батальон выстроился на поляне в полной боевой готовности. Ночь была темной, лишь временами луна на короткое время показывалась из-за туч. Когда подошел командир полка полковник Вышинский, луна ярко осветила батальон, замерший по команде: «Смирно! Господа офицеры!»

Полковник был краток:

– Я посылаю 2-й батальон, как лучший батальон полка. В ваших офицерах я уверен, они покажут вам пример и приведут к победе. Не отставайте же и вы. Да хранит вас Господь!

Роты бесшумно прошли через проходы в проволочном заграждении и залегли во взводных колоннах. Когда из-за туч выплывала луна, Облычин был ясно виден: он казался темным пятном на светлом фоне моря созревающей пшеницы в рост человека. Со всех сторон его окружал пышный парк больших старых деревьев.

Ровно в 23 часа раздался условленный сигнал: роты поднялись, как один человек, и двинулись в атаку по колосящейся пшенице. Шум, производимый движением сотен людей, прокладывающих дорогу в пшенице, был похож на яростный гул морского прибоя. Батальон не прошел и трети расстояния, как по нему был открыт из фольварка частый огонь. Всё затрещало и запело.

Роты ускорили шаг. Доброволец 6-й роты Дерендяев, сибиряк громадного роста и силы, первым наткнулся на неприятельский секрет, сгреб разом двух человек и закричал что есть силы: «Ваше благородие, двое уже есть!» Тут уже роты бросились вперед бегом с бешеным «ура!» и ворвались в фольварк. Мелькали взблески выстрелов. Чувствовался запах пороха. После короткой рукопашной Облычин был взят. Его защищали две роты венгерцев.

Батальон вернулся на исходные позиции, а 8-я рота поручика Попова, как и было обговорено, осталась и приготовилась к контратаке. Но контратаки так и не последовало. Под утро она был сменена ротой Менгрельского полка.

В эту ночь никто в полку не ложился спать: ждали возвращения батальона после вылазки. Так недоставало хотя бы маленькой победы и так верилось в успех. Вернувшихся товарищей встречали криками «Ура!». Потери батальона в эту ночь составили: трое убитых, шестеро раненых.

За доблесть, проявленную при взятии вражеского фольварка, поручик Попов был награжден Георгиевским оружием, а поручик Жилин и прапорщик Исаев орденом Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом.

Награждение солдат и офицеров проходило торжественно. На поляне за лесом выстроился полк. Полковой священник отслужил молебен, полк прошел церемониальным маршем. Впереди несли полковое знамя.

Все офицеры были приглашены в столовую, устроенную в лесу. Она представляла из себя гладко вычищенную площадку, защищенную сверху от солнца полотнищами палаток, соединенных в одну длинную широкую ленту. Стола не было. Вместо него была выкопана канава вокруг устроенного прямоугольника. В канаву садившиеся опускали ноги, а прямоугольник, заменявший стол, накрывался скатертью. Таким образом, создавалась полная иллюзия обеденного стола.

Жилин сидел рядом с поручиком Поповым. Тот наклонился к нему и проговорил на ухо:

– Знаешь, Миша: после взятия Облычина меня вызвал полковник Вышинский и спросил: «Почему ваша рота вопреки приказу закричала „ура“? Из штаба корпуса запрашивают». Я ответил: «Не мог уже сдерживать своих гренадеров. Они наступали на пятки 6-й роте». Больше из штаба корпуса не звонили.

– А тебе не кажется, Костя, что в этом деле мы стали героями какого-то спектакля? Ведь бывали бои и потяжелее. Хотя и приятно, должен признать.

– Вот видишь. Если это и был спектакль под названием «Игра со смертью», он вполне удался.

* *

*

В течение июля русская армия продолжала отступать по всему фронту. К началу августа были потеряны города Новогеоргиевск, Ковно и Гродно. Русские войска оставили Польшу, Литву, Западную Белоруссию и откатились на некоторых участках на четыреста километров. Линия фронта подошла вплотную к Риге, Барановичам, Пинску, Ровно. Немцы с боями прорывались к Вильно.

Из полевой книжки поручика Жилина.

3 июля 1915 года

В бою у деревни Берестье ранен поручик Попов. Его рота отбивалась из последних сил. Участок был стратегически важен – потеря позиции могла повлечь отступление войск всей дивизии. Осколком ему оторвало кисть левой руки, но он оставался в строю, пока не подошло подкрепление.

6 июля

Когда это кончится, Бог знает. Трудно биться с немцами, когда они забрасывают нас снарядами, а нам приходится отбиваться ружьями.

В течение двух дней от бесчисленного количества сыпавшихся на головы снарядов над окопами стояло сплошное облако пыли и дыма. Земля, доски, люди – всё смешалось в одну кучу, массы людей оказались засыпанными. В некоторых ротах не осталось ни одного, так или иначе, не пострадавшего: всюду валялись оторванные руки, ноги и головы.

В окопах 2-го батальона хаос. Всё забрызгано кровью. Картина ужасная. Снарядов нет, резервы исчерпаны еще накануне.

Ночью получен приказ отойти к северу и занять позицию у деревни Ухане.

7 июля

Мы шли всю ночь под проливным дождем и промокли насквозь: почти по колено в грязи, а утром пришли на позицию и снова стали закапываться в землю, в грязь.

8 июля

Гренадеры спрашивали меня:

– Ну как, ничего не слышно, ваше благородие, скоро будет замирение?

А потом вздыхали:

– И нет конца краю, кажется, этой войне. Только народ гибнет напрасно.

15 июля

Неожиданно немецкая артиллерия выехала на открытую позицию, так что все орудия были видны простым глазом. Что это было с их стороны: высокомерие или уверенность в том, что их не смогут атаковать? Когда об этом доложили в штаб, оказалось, что у наших артиллеристов нет снарядов. В бою под Наролем весь запас снарядов был израсходован. В это время немецкие цепи вплотную подошли к нашему расположению, и роты открыли ружейный огонь. Немцы на несколько минут приостановились, а их артиллерия открыла по нашим окопам беглый огонь страшной силы. Все бросились бежать.

20 июля

Шли остаток дня и всю ночь, и когда утром полк был остановлен на малый привал, все, как стояли, так и повалились, как убитые, заснув мертвецким сном. Люди совершенно выбились из сил и уже не могли буквально держаться на ногах.

Всё плохо, хуже отступления ничего не может быть.

27 июля

Из «стариков» в нашем батальоне остались только прапорщик Исаев и я. Поручик Попов – ранен, подпоручик Гаттенбергер – ранен, прапорщик Борисов – убит, поручик Кондауров – убит, прапорщик Орехов – пропал без вести.

* *

*

Русская армия, изнуренная бесконечным отступлением, оборонялась, как могла, из последних сил и даже делала попытки контратаковать.

Третьего августа после ночного марша 13-й лейб-эриванский гренадерский полк занял лес у села Орехова и приготовился атаковать немецкие позиции с тем, чтобы выбить неприятеля из занятых им окопов 307-го полка и отбросить его за Буг. Вечером началась атака: роты достигли первой линии окопов, побежали дальше, с криком «ура» бросились в штыки на немцев и отбросили их к реке Буг.

Что сыграло злую шутку: желание наступать и, наконец-то, гнать противника или несогласованность между частями, но в результате атаки полк продвинулся далеко вперед от линии войск, не был поддержан и получил открытый левый фланг. Наутро отошли на исходные позиции соседи справа – батальон Усть-Двинского полка, и правый фланг наступавших тоже остался без прикрытия. Зачем, по чьему приказу? – понять было невозможно. К полудню четвертого августа 13-й эриванский полк оказался в окружении.

Залегший в наспех вырытые окопчики полк расстреливала немецкая артиллерия, а цепи германцев обступали со всех сторон и, словно привидения, вырастали из клубов дыма. Они шли открыто, с винтовками подмышкой, как на прогулке, без единого выстрела.

На роту поручика Жилина наступали три густые цепи. Он приказал открыть огонь. Что происходило в других ротах, он не знал. Кто-то за его спиной крикнул: «Ваше благородие, немцы в тылу!» Жилин вскочил на бруствер. Немцы проходили мимо и кричали: «Нах батери!» Вой, свист, крики, голоса, разрывы слились в ушах в одну безумную какофонию. Рядом с ним оставалось десять гренадеров. Их выстрелы всколыхнули немецкие цепи: часть продолжала двигаться куда-то вправо, в дым, другая часть стала приближаться. Гренадеры выскочили на бруствер и пошли в штыки. Некоторые из них упали с распоротыми животами. Густые цепи поглотили остатки роты и растоптали ее.

Поручик стрелял, пока не кончились патроны. Потом сзади на голову будто обрушилось поваленное дерево. В глазах помутнело. У самого уха кто-то залопотал: «Официр, официр!»

И словно плотно закрылась дверь и прихлопнула все крики, стоны, грохот, свист, визг и скрежет. Сразу стало темно и тихо.