Текст книги "Смута. Роман"

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Утром двадцать пятого октября в Москве стало известно о том, что в Петрограде произошло восстание. За минувшую ночь бесшумно и бескровно под власть Петроградского Совета перешли все важнейшие объекты города: почта, телефон, телеграф, типографии, мосты, банки, склады с оружием и продовольствием.

В двенадцать часов дня Московским Советом рабочих и солдатских депутатов был образован Военный революционный комитет. Часом позже на заседании Городской Думы был создан Комитет общественной безопасности. На вопрос о том, кому из них на самом деле принадлежит власть в городе, не мог ответить никто. Двоевластие, раскачивающее страну, начиная с марта, и напоминающее балансировку на канате, переброшенном через пропасть, вдруг быстро и неожиданно для всех превратилось в Москве в противостояние партии большевиков и временного правительства, в противоборство двух вооруженных лагерей и обрело плоть из десятков тысяч людей с обеих сторон с ружьями, пулеметами и пушками. Эта военная сила была вполне реальной: на одной стороне – красная гвардия из рабочих и преданные Совету депутатов части Московского гарнизона, на другой – часть офицеров, юнкера московских училищ, студенты и добровольцы, назвавшие себя белой гвардией.

Москва раскололась и напоминала утыканный штыками слоёный пирог: красногвардейцы, на соседней улице юнкера, за ними солдаты; всё перемешалось и замерло в равновесии сил и в ожидании. Складывалось впечатление, что и для одного, и для другого лагеря известие, пришедшее из Петрограда, стало полной неожиданностью, и никакого дальнейшего плана действий не существовало. Стороны будто выжидали, когда к Москве с фронта (как говорили одни) или из Петрограда (как ожидали другие) подойдут новые силы и перевесят чашу весов.

В городе было тихо, лишь где-то вдалеке раздавались одиночные выстрелы. Кто стрелял? В кого? – неизвестно.

* *

*

Забили барабаны, объявляя общее построение, и на большом плацу Александровского военного училища выстроились роты юнкеров.

В строю 3-й роты, справа от Пети Зимина, стоял его лучший друг Ваня Сизов.

– Кто это рядом с начальником училища? – тихо спросил Зимин.

– Ты разве не знаешь? Полковник Дорофеев, начальник штаба Московского округа.

– Господа юнкера! Смирно!

Строго по уставу Петя Зимин вытянулся в струнку и замер. Ему казалось, что высокое начальство неспроста выстроило на плацу весь личный состав юнкерского училища, что должно именно сегодня произойти нечто особенное и значительное, и полковник Дорофеев, глядя, кажется, именно на него и, наверное, удивляясь выправке этого юнкера Зимина, скажет сейчас что-то важное, настолько важное, что, несомненно, это определит всю его, Петину, дальнейшую жизнь.

– Господа юнкера. Сегодня взбунтовавшиеся солдаты и обманутые лживыми речами рабочие попытались захватить власть в Москве. Задача Московского гарнизона – не допустить беспорядков в городе. Все вы присягали на верность правительству и России. Я уверен в вашей доблести и самоотверженности. Но приказывать вам не стану. Прошу только тех, кто считает себя не вправе оставаться в стороне, когда Отечество в опасности, записаться в отряды обороны.

Прошу добровольцев подойти поротно.

– Ты пойдешь? – шепнул Зимин своему другу.

– Конечно. А ты?

– Даже не сомневайся.

Записались все юнкера без исключения.

«Вот оно – настоящее дело, – восторженно говорил себе Петя Зимин. – Вот счастливый случай проявить себя и, может быть, совершить подвиг. Защищать Отечество – что может быть доблестнее и благороднее?»

Разобрали оружие, снова построились по ротам уже в боевом снаряжении.

– Господа юнкера! Слушай мою команду! 1-я рота – запереть подходы к училищу со стороны Смоленского рынка! 2-я рота – со стороны Поварской! 3-я рота – занять позицию в здании «Унион»! 4-я рота – продвинуться от Никитских ворот до Тверского бульвара! 5-я рота – занять Большую Никитскую улицу вплоть до университета! 6-я и 7-я роты – выдвинуться к Кремлю!

3-я рота, в которой служил Петр Зимин, построилась и скорым маршем стала продвигаться по бульвару в сторону Никитских ворот, к синематографу «Унион». Вопреки ожиданиям, обошлось без стычек и выстрелов. Бульвар был безмолвен, гол и по-осеннему слякотен.

На душе у Пети Зимина было радостно и немного тревожно, и сердце билось, как в преддверии праздника.

* *

*

В это же время на плацу перед Николаевскими казармами митинговали солдаты 1-й артиллерийской бригады.

На сбитый наспех помост взобрался унтер-офицер Ерофеев и, размахивая газетным листком, кричал:

– Это сегодняшняя газета «Рабочий путь». Вот что здесь написано: «Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Военно-революционного комитета».

Товарищи! Нет больше временного правительства. Есть одна власть – Совет рабочих и солдатских депутатов!

Плац колыхался тысячами серых шинелей и напоминал мутную реку в весенний разлив. Офицеры стояли поодаль и молчали.

– Товарищ Жилин только что вернулся из Московского Совета. Послушайте, что он скажет.

Прапорщик Жилин протиснулся сквозь гудящую толпу и поднялся на помост. Его лицо было серьезно и вдохновенно, будто клокочущая в нем внутренняя сила и страсть освещали его изнутри. Он полыхнул взглядом по толпе и прокричал:

– Товарищи! Власть в России принадлежит теперь Советам рабочих и солдатских депутатов, то есть народу, то есть вам! Но в Москве старая Дума не хочет мирно отойти в сторону. По тревоге подняты юнкера. Наш долг прийти на помощь Московскому Совету и отстоять революцию!

Толпа заволновалась и забурлила. Ощетинившееся штыками море голов было грозным, как перед штормом. Там и здесь раздавались возгласы:

– Надо выступать!

– Засиделись в казармах!

– Долой временное правительство!

– Долой офицерьё!

Среди офицеров произошло движение. К центру площади направлялся командир бригады полковник Ульянин. Солдаты расступались перед ним и еще плотнее смыкали ряды за его спиной.

– Чего его слушать!

– Наслушались уже!

– Дайте сказать!

Полковник взошел на помост, как на эшафот. Ему были известны случаи, когда солдаты в буквальном смысле слова разрывали офицеров на части.

– Солдаты! Господин прапорщик прав в том, что в Москве в настоящий момент решается вопрос о власти. Но он решается мирным путем. Ведутся переговоры. Я призываю вас подождать. Если сейчас выступит армия, прольется кровь, прежде всего, мирных жителей. Я не приказываю, я вас прошу разойтись по казармам и ждать.

Гул голосов встрепенул серые шинели, будто ветерок прокатился волной по степной траве.

– Может и правда?

– Чего зазря кровь проливать?

– Может, договорятся?

– Подождать бы надо.

Полковник вернулся к офицерам.

– Умеете же вы найти слова, Владимир Петрович.

– Господин полковник, лучше не скажешь.

– Господа офицеры, прошу разойтись.

Солдаты еще некоторое время обсуждали последние новости, потом разошлись по казармам. Плац Николаевских казарм сделался совершенно голым. Только солнечные блики прыгали по опустевшей площади. День выдался ясным.

* *

*

Около полуночи на двадцать седьмое октября захлопали первые выстрелы. Будто густеющие над Москвой в течение двух последних дней грозовые тучи накрыли чернотой город и, уже не в силах более сдерживать накопившееся электричество, разразились молниями ружейных выстрелов, громом затрещавших пулеметов и ливнем пуль. Сотни галок взмыли в небо и восторженно подхватили безумную вакханалию.

Московскому обывателю трудно было разобраться в том, что так страшно и неотвратимо навалилось на него вместе с этой грозой. Жизнь в Москве с каждым днем становилась ужаснее. Если бы можно было написать в эти дни общий портрет москвича, он бы выражал испуг и недоумение. Спешить ли на службу, гулять ли, выходить ли на улицу, хотя никто не запрещал, – жутко и непонятно: стреляют, кто, где, почему?

Объявили военное положение. Кто с кем воюет? Ни татары, ни поляки, ни немцы осадили Москву, – два войска, русские люди, ненавидящие друг друга лютой ненавистью, стоят в городе и стреляют друг в друга. Непонятно, необъяснимо. Население Москвы – все полтора миллиона, оказавшиеся между воюющими сторонами, – притаилось в своих домах, и никто не знал, что делать, идти по своим делам или переждать. Война докатилась до Москвы – не та, бесконечная, далекая, с германцами, – а другая война, непонятная, и оттого еще более ужасная, и эта странная, дикая война снарядами и пулями, кровавой пеной захлестнула Москву.

На улицах появились караулы, дозоры и патрули.

– Господин юнкер, позвольте узнать, что происходит?

– Проходите быстрее, здесь небезопасно.

«Конечно, – думал случайный прохожий, – разве этому мальчику что-то известно? Приказали стоять, вот он и стоит под пулями, бедненький.»

На стенах пестрели воззвания двух правительств: Керенского и Ленина. Каждое говорило о незаконности второго. Кремль был окружен юнкерами, а внутри Кремля отстреливался 56-й полк, верный большевикам.

Смута была в полном разгаре.

* *

*

– 3-я рота, подъем!

Застучали барабаны.

– Приказываю выдвинуться к Кудринской площади и занять оборону.

Юнкера Сизов и Зимин шагали рядом в строю.

– Ты слышал, что говорят? Наши атакуют по всей Садовой, – возбужденно говорил Ваня Сизов. – Кажется, 1-я рота уже ходила в штыковую. Красные отступают. Крымский мост взят. Провиантские магазины отбиты.

– Первая колонна – по Большой Никитской! Вторая колонна – по Малой Никитской! Приготовиться к атаке!

Петя Зимин переменился в лице. Он стал серьезен и сосредоточен, будто готовился к ответственной работе.

Над головой чиркнула пуля. Он инстинктивно пригнулся и маленькими перебежками, прячась за деревья и выступы домов, стал продвигаться вперед, туда, где узкая улица вливалась в Кудринскую площадь. Рядом бежали товарищи-юнкера, рядом бежал Ваня Сизов. Видимо, на Кудринской были посты красногвардейцев, но силы их, судя по одиночным, беспорядочным выстрелам, были немногочисленны. Тем не менее, пули свистели рядом, гнусно обдирая кирпичные стены. Краем глаза, не переставая бежать, Зимин заметил, как справа от него упал Бобров, потом кто-то еще. Он уже не оборачивался по сторонам, и глаза, словно сами по себе, мгновенно выхватывали и подсказывали любое укрытие от пуль: тумбу или угол дома. Потом, переждав цоканье пуль, он бежал дальше, пригибаясь и замирая, стреляя куда-то вперед, и так, дом за домом, приближаясь к тому месту, из которого по ним вели огонь.

Когда впереди уже показалась площадь, он впервые увидел противника. На перекрестке в луже крови лежали трое совсем молодых рабочих в кожаных куртках. Один из них лежал на спине с открытыми глазами и, не отрываясь, глядел неподвижным, мертвым взглядом на Петю, словно хотел сказать: «Видишь, как обернулось: не я тебя, а ты меня подстрелил». Ему было на вид не больше, чем Зимину – лет восемнадцать. Петю больше всего почему-то поразило, как были по цвету похожи лужица вокруг его головы и красная повязка на рукаве.

Со стороны Поварской уже выдвигалась 2-я рота. Кудринская площадь была отбита.

– Потери есть?

– Юнкер Бобров ранен. Юнкер Воеводин убит.

Эти слова слышались вязко, как в тумане. К Пете Зимину понемногу приходило осознание того, что этот сумасшедший бег под пулями остался позади, что бой кончился, что он жив и не получил даже царапины. Он осматривался по сторонам и возвращался к восприятию реальных предметов и людей, которые никуда не делись: вот дом, в котором живет Шаляпин, а вот и Ваня Сизов – идет, улыбается.

– Вот это дело. Вот это настоящее, – заговорил он.

– Господа, никто не видел юнкера Зимина? Его барышня спрашивает.

– Я здесь, – крикнул Петя.

Он оглянулся и с восхищением и изумлением увидел, как к нему бежит сестра милосердия. Неужели? – Катенька Истомина.

Ваня Сизов заулыбался еще шире и толкнул его локтем в бок.

– Пожалуйста, не думай, – категоричным тоном заявила Катя Истомина, – что я пришла сюда ради тебя. Вовсе нет, мы пришли ухаживать за ранеными.

В самом деле, девушек-сестер милосердия оказалось трое. Их уже заметил и полковник Трескин, их командир.

– Здравствуйте. Вы очень вовремя. У нас раненые.

Катя Истомина побежала туда, куда ее позвали, а Зимин чувствовал себя растерянным и счастливым от любви и понимания того, что именно ради него Катенька, милая Катенька, бегала под выстрелами, выспрашивала, где может находиться 3-я рота юнкеров, чтобы найти его и быть рядом. Гордость за нее, нежность и теплое, неведомое чувство блаженной радости, душевного умиления и восторга переполняли его.

– Катенька, любимая, – прошептал он, не замечая ни толкотни вокруг, ни насмешливых глаз Вани Сизова.

* *

*

После митинга в 1-й артиллерийской бригаде Николаю Жилину удалось лишь ненадолго, в тот же день побывать дома. Наташа его ждала. Ему начинало порой казаться, что она ждала его постоянно, словно заранее точно знала, когда он придет и в какой именно час.

Он шел по залитой последним осенним солнцем Москве, и город казался ему линией фронта, разделенным, как траншеей, постами и патрулями на своих и чужих.

Наташа бросилась ему на шею.

– Коленька, наконец! Так боязно, где-то стреляли. Что-то нехорошее происходит.

– Наташа, я ненадолго, только пообедать.

Наташа засуетилась и принялась накрывать на стол. Николай был необычайно серьезен.

– Послушай меня. Присядь. В Москве неспокойно. На улицу не выходи. Меня несколько дней, скорее всего, не будет. Ты не волнуйся.

– Коленька!

– Я вернусь, скоро вернусь.

Обед прошел в молчании. Николай Жилин поцеловал на прощанье жену и ушел.

«Когда же эта революция его отпустит? – думала Наташа. – Хоть бы уж закончилась поскорей.»

* *

*

Утром 28 октября на казенной квартире прапорщика Жилина собрались члены большевистского комитета артиллерийской бригады: унтер-офицер Ерофеев и солдаты Рогожин и Епифанцев.

– Я понять не могу, чего мы ждем, – горячился Жилин.

– С Московским Советом связи нет уже второй день.

– Надо поднимать солдат.

– Хитер полковник Ульянин. Вон как повернул: подождите, мол, всё уляжется.

– Нельзя больше ждать, – подвел черту Жилин, – надо выступать немедленно.

– Без приказа от Московского Совета тоже нельзя.

В дверь кто-то постучал. Вошел молодой парень, с виду рабочий.

– Я из Московского Совета. Еле к вам прорвался. Беда, товарищи. Нужна ваша помощь, – с порога объявил он.

– Садитесь. Говорите. Как вас зовут? – сказал Жилин.

– Петр Данилов.

Он присел за стол, перевел дыхание, обвел всех скорым взглядом и заговорил:

– Моссовет окружен юнкерами. Пятьдесят человек наших рабочих пытались прорваться. Всех положили. Почтамт и телефонная станция в Милютинском переулке захвачены юнкерами, телеграф тоже. У Революционного комитета связи нет ни с кем. Руднев* и Рябцев* потребовали разоружить красногвардейцев. ВРК отказался. В любой момент члены Комитета могут быть арестованы.

Это еще не всё. Весь центр Москвы контролируется юнкерами и белой гвардией. Юнкера пошли на штурм Кремля. Не знаю, взяли или нет. Там 56-й полк.

Вот такие дела, товарищи. Вся надежда на вашу бригаду и на 193-й полк. Ждем поддержки красногвардейцев с рабочих окраин и подкрепления из Подмосковья.

– Ясно. – Жилин встал и, глядя на Ерофеева, сказал:

– Видишь, Иван Кузьмич, приказ есть. Поднимай солдат. Выступаем немедленно в направлении Страстного монастыря.

В городе в тот же день загрохотали пушки.

* Руднев – городской голова, глава Комитета общественной безопасности, эсер

– Рябцев – командующий Московским военным округом, полковник, эсер

* *

*

К середине дня 28 октября военная ситуация в городе резко изменилась. Полковник Трескин пригласил к себе в походный штаб командиров 2-й и 3-й роты александровцев.

– Господа. Я только что получил донесение о том, что взбунтовавшийся 193-й полк несколькими колоннами выступил из казарм и движется в нашу сторону. Приказываю: 2-й роте занять оборону на перекрестке Поварской и Кудринской. 3-й роте занять оборону на перекрестке с Большой Никитской. Немедленно начать строить баррикады. Наша задача – не пропустить красных в центр города.

Юнкера принялись за работу.

– Эй, братцы, разбирай мостовую, всё сгодится!

Баррикады на Поварской и Никитской росли, скалились пулеметами и штыками и приобрели за несколько часов устрашающий, грозный вид.

– Пусть попробуют сунуться!

– Зададим перца!

Странный облик являла собой Кудринка: фронтовой, уродливый, несуразный.

В четырнадцать часов со стороны Зубовского бульвара послышались частые выстрелы. Заворчали, затрещали пулеметы.

– Вот и началось, – сказал полковник Трескин. – Идет бой за Провиантские магазины. Все по местам! Занять оборону! С Богом, господа!

Спустя два часа томительного, напряженного ожидания пальба со стороны Зубовской стала стихать и так же неожиданно, как летний ливень, прекратилась.

Петя Зимин стискивал в руках винтовку и всматривался в пустую Кудринскую площадь. Со стороны зоопарка показались люди, много людей. С винтовками наперевес, с красными повязками на рукавах они приближались и рассыпались цепью. Пулями зацокал по мостовой, по булыжникам на баррикаде и по домам пулемет.

– Целься! Огонь!

Петя выхватил взглядом какого-то парня в черной тужурке. Он бежал впереди, время от времени оборачивался и махал рукой. Черные волосы его метались на ветру. Издалека лица его было не видно.

При команде «огонь!» палец сам собой нажал на курок, и Петя даже не понял, что это стрелял он. Парень в черной тужурке упал и не шевелился. «Неужели это я его убил? Какой ужас», – подумал Зимин. Но цепь наступающих красногвардейцев уже растягивалась по площади и падая, распластавшись на мостовой, вскакивая, перебегая вперед, приближалась к баррикаде. Пули застучали, засвистели со всех сторон, и мысли вдруг испарились, и осталось лишь одно желание – жить, и лишь одно дело – стрелять.

Кто-то рядом упал, и боковым зрением Петя увидел склонившуюся над раненым Катю Истомину. Он хотел повернуться и крикнуть: «Уходи!» – но не мог оторвать глаз от серой булыжной площади, заполненной людьми с ружьями, и знал, что она все равно не уйдет.

Он продолжал стрелять, уже почти не целясь, а сбоку, вжимаясь в мешки с песком, просунув винтовку в щель, захлебывался в чаду, нажимая на курок, его лучший друг Ваня Сизов.

Стало дымно, жарко, а в ушах стоял неумолчный треск, будто рвали ткань, стрекот и визг пулеметных очередей и ружейных выстрелов, сквозь который уже прорывались крики и стоны людей. Казалось, ревущая, стонущая, кричащая, трещащая стена огня и метущихся бесформенных фигур окружала его и подступала со всех сторон: и со стороны площади, и с Малой Никитской, и оттуда, где шел бой на Поварской.

Сколько часов продолжался бой, Петя не знал. Улицы и площадь накрыла темнота и скрыла наступавших и обороняющихся.

Голос командира роты, то удаляясь, то приближаясь, пробегал шепотком позади баррикады.

– Сняться с позиции! Отойти к Никитским воротам!

Поздно вечером 3-я рота вернулась на исходную позицию у Никитских ворот и заняла здание «Унион», превращенное в крепость.

Сколько погибло юнкеров за этот страшный бой, сколько было ранено, Пете было неизвестно. Ваня Сизов был рядом, а Катенька уже ухаживала за ранеными в большом вестибюле синематографа.

* *

*

Артиллерийская бригада, которой командовал прапорщик Жилин, заняла позицию на Страстной площади и навела орудия на гостиницу Метрополь, где засели юнкера. За час до этого колонна 193-го пехотного полка выбила белую гвардию из Страстного монастыря, с боем дошла по Тверской до Скобелевской площади и отбросила юнкеров, окружающих здание Моссовета.

Как и полтора года назад, во время артиллерийской подготовки Брусиловского прорыва, Николай Жилин ощущал упоение, задор и восторг и от самого боя, и от того, что именно он принимает решения, и люди идут за ним. Это пьянящее возбуждение, от которого колотится сердце, и мысли становятся быстрыми и легкими, было даже сильнее, чем тогда, на той непонятной и, по его мнению, бессмысленной войне. Сейчас перед ним расстилался город – огромный город его мечты. Он смотрел на домишки и кривые переулки с высоты Страстной площади, а видел высокие, красивые дома, похожие на дворцы, в которых будут жить счастливые, радостные люди. За это стоило бороться и воевать, ради этого даже жизни не жалко.

Пушки пока молчали. Два снаряда, выпущенные по Метрополю, были предупреждением юнкерам: «Уходите, сдавайтесь, не мешайте нам – людям будущего, шагать вперед, строить это будущее. Правда и сила народа не за вами, господа, – за нами». Жерла орудий смотрели вслед отступающим ротам, туда, где еще заседала городская Дума, туда, где занятый юнкерами Кремль.

Откатились вниз по Тверской, как морской отлив, хлопки выстрелов и трещотки пулеметов, и Николая Жилина охватило чувство гордости за себя, за солдат, что сражались рядом с ним. Он верил, он знал наверняка: на его стороне правда, народ на его стороне.

Наутро начался мощный артиллерийский обстрел центра города, где были блокированы и отчаянно сопротивлялись белые. В расстановке и хрупком равновесии противоборствующих сил произошел коренной перелом в пользу красных.

* *

*

Москва, как ранами и рубцами, покрылась окопами и баррикадами, посерела лицом от бесчисленных солдатских шинелей. Были баррикады на Остоженке и Пречистенке, окопы на Тверском бульваре, пулеметные точки белых и красных у Никитских ворот. Город сотрясала нескончаемая перестрелка и канонада орудий, рушащих снарядами всё на своем пути. Засверкали тысячи ружей и штыков, затрещали винтовки и пулеметы, загудели орудия, воздух с зловещим свистом и воем прорезали снаряды и беспощадно разрушали здания древнего города. Снаряды настигали и в подвалах, засыпая жителей под развалинами домов, слезы, горе, холод и голод несли они тем, кто даже представить себе не мог в страшных снах, что когда-нибудь война, о которой писали в газетах, войдет в их дом. Звонко лопались стекла в окнах, таяла и лилась, как масло, цинковая крыша, разноцветными огнями вспыхивали горевшие электрические провода, рушились расплавленные водопроводные трубы, выпуская воду фонтанами в подвал, где прятались жильцы.

1-я артиллерийская бригада рассредоточила свои силы: несколько батарей остались на Страстной площади и поддерживали огнем наступление Красной гвардии на Остоженке, Пречистенке и у Никитских ворот, три батареи выдвинулись под прикрытием пехоты к Большому театру, сам прапорщик Жилин с двумя батареями занял позицию рядом с Моссоветом.

– Товарищ Жилин!

Николай обернулся и увидел знакомое лицо – Петр Данилов.

– А, Петя, здравствуй.

– Товарищ Жилин, приказано начать артиллерийский обстрел Кремля. Гнездо юнкеров и белого офицерья должно быть уничтожено.

– Как Кремля? Кто приказал?

– Военно-революционный комитет. Всё. Некогда мне, бегу дальше.

И он исчез в дыму, оставив Николая в раздумьях и сомнениях. Впервые за бурные, бескомпромиссные революционные месяцы, единожды сделав выбор и не сомневаясь в правильности этого выбора, суть которого была проста и понятна: кто кого, старое или новое, народ или отжившая своё власть, мы их или они нас, впервые Жилин почувствовал нечто вроде угрызений совести, червоточину, нашептывающую в ухо: «Это же Кремль, древний Кремль, сердце России». Внутреннее смятение между делом революции, священным долгом выполнять ее приказы и пониманием того, что Кремль может быть разрушен его собственными руками, мучило сердце и заставляло рассудок медлить и тянуть время с принятием решения.

– О чем задумался, товарищ Жилин? – Ерофеев смотрел на него внимательно, будто читал его мысли.

– Не могу я отдать приказ об обстреле Кремля. Это же святое.

– Святое у нас лишь одно – дело революции.

– Иван Кузьмич, рука не поднимается.

– Ты вот что, Николай Александрович. Реши для себя окончательно: с кем ты? Потому что если ты с революцией, то вопрос только один и последний – нужно это для революции? Нужно. И тогда нечего разговаривать.

Артиллерия начала обстреливать Кремль.

* *

*

Здание «Униона» было превращено в бастион. Уже третий день шли непрерывные, яростные бои между юнкерами и подступающими с Тверского бульвара и от Садовой красногвардейцами. «Унион», похожий на фольварк, имел стратегическое значение. Засевшая в нем 3-я рота Александровского училища обстреливала бульвар и преграждала наступление на Кремль по Большой Никитской улице. К Никитским воротам стягивались всё новые колонны красной гвардии. Силы становились неравными.

Накануне к атакам на «Унион» добавилась артиллерия, но снаряды ложились вразброс: горели, взрывались, рушились соседние дома на бульваре, но здание «Униона» было словно заколдовано и оставалось целым.

– Плохо стреляют солдатики. Видно, что не обучены и не были на войне, – кричал полковник Трескин, пытаясь своим громовым голосом перекрыть ад огня, дыма и вопли рвущихся вокруг снарядов.

Этот командный, немного насмешливый голос внушал Пете Зимину уверенность в том, что ничего не выйдет у этих солдатиков, не пропустят они их к Кремлю, где, как он знал, оборону держали тоже юнкера-александровцы. Петя не думал о том, почему так произошло, что приходится воевать не на фронте с германцами, куда он так мечтал отправиться, а со своими, русскими людьми, почему так случилось, что отряды рабочих – таких же молоденьких ребят, как он сам, убивают своих сверстников, и они в ответ убивают этих ребят. В пылу непрекращающейся перестрелки, отбитых атак и рёва орудий ему было некогда думать, почему и зачем разгорелась эта кровавая, беспощадная бойня, кому это было нужно и за что они убивают друг друга и погибают. Он был уверен в том, что и его рота, и полковник Трескин, и он сам, все они делают то, что делать необходимо, потому что все они присягали отечеству, и отказаться от этой присяги немыслимо, невозможно.

Порой, когда жители окрестных домов, пригибаясь и оглядываясь, перебегали через бульвар, или когда, словно устав нажимать на курок, и красногвардейцы, и юнкера давали себе несколько минут передышки, возникал между воюющими сторонами странный диалог, похожий на незлобивое переругивание. Их разделяло метров тридцать-сорок, и в эти минуты затишья было хорошо слышно друг друга.

– Эй вы, темляки-сопляки! Хватит дурить! Бросай оружие!

– У нас присяга.

– Кому присягали? Керенскому? Он, сукин кот, удрал к немцам.

– России мы присягали, а не Керенскому.

– А мы и есть Россия! Соображать надо!

Иногда с той стороны кричали:

– Эй, буржуи, сдавайтесь!

Ваня Сизов, всматриваясь в щель окна, как в бойницу, и стараясь разглядеть среди залегших штыков того, кто кричал, удивлялся:

– Какой же я буржуй? Отец – крестьянин, семья до сих пор в деревне живет, меня учиться в Москву послали. Вот дураки.

Петя Зимин вообще никогда не задумывался, из какого он сословия. Какая разница? Все люди похожи, одинаковы, только одни умнее, другие нет, одни образованнее, другие нет. Но это их беда, а не вина. Сердце его было открыто для всех, лишь бы человек был добрый. Ведь бывают же злые люди – таких он боялся и старался избегать.

Нечасто, но все-таки удавалось улучить минутку и, спрятавшись где-нибудь в уголке, пошептаться с Катенькой. Он постоянно переживал за нее и одновременно восхищался ею, когда она, как и другие сестры милосердия, под плотным огнем выносила раненых офицеров и юнкеров из боя.

В эти короткие минуты отдыха Петя брал ее маленькую руку, накрывал своей ладонью, будто стараясь оберечь ее и спрятать, и шептал ей на ухо нежные слова, лежащие на сердце:

– Катенька, родная моя. Закончатся эти бои, и мы сразу же поженимся. Я знаю теперь, что ты моя навсегда, единственная моя, милая Катенька.

– От тебя пахнет войной, от меня тоже, наверное. Ты повзрослел, Петенька, будто обветрился в бою… Я же говорила, что буду рядом с тобой на войне. Видишь, я держу свое слово.

– Скоро всё кончится, и мы будем вместе всю жизнь, – и повторял, повторял, словно смакуя на языке это слово, – Катенька, Катенька.

Потом снова стрекотал пулемет и щелкали пули о стены синематографа. Как летний град, сыпались и стучали они о камни, то затихая, то усиливая свою барабанную дробь, и начинало казаться, что дни растянулись в годы, и этот смертоносный град не кончится никогда.

На крыше за пулеметом постоянно вели обстрел два юнкера, и каждые два часа они менялись, если было кого менять. Эта была самая болезненная для красных огневая точка обороны, и нападающие лезли на крыши соседних домов, чтобы оттуда метким выстрелом снять пулеметчиков. Иногда им это удавалось, но на замену тут же приходили другие.

Петя Зимин уже не ловил в памяти лица тех, кто погиб: их было слишком много, и все они были свои, родные – юнкера. В своих действиях: целься – стреляй, целься – стреляй, – он дошел почти до автоматизма и не думал, что в любую секунду и его жизнь может оборваться.

Прогрохотал пушками четвертый, и наступил пятый день обороны. Стало известно, что большевики взяли здание Думы, Иверские ворота, вышли на Красную площадь и осадили Кремль. 3-я рота юнкеров продолжала удерживать Большую Никитскую улицу и свой главный бастион – «Унион».

В этот последний день – 1 ноября – красногвардейцы бросили все свои силы на неприступный синематограф. Они уже не перекрикивались с юнкерами и не уговаривали их сдаться. Кровь, смерть сотен товарищей, ярость и безумное желание отомстить за погибших и раздавить, наконец, жалящую змею ожесточали сердца, застили глаза и толкали их на штурм.

Оставшиеся в живых юнкера высыпали из здания и штыками отражали атаку. Это была даже не схватка, а рукопашная насмерть, массовое жертвоприношение, это был вырвавшийся из глоток звериный вопль, славивший безумство храбрых с одной и с другой стороны.

Пете сквозь кровь и пот, заливавшие глаза, лица нападавших представлялись мутным серым клубком, в которое он стрелял, а потом колол штыком, с немым удовлетворением отмечая про себя, когда попадал во что-то мягкое и плотное. Рядом рубились его товарищи по крови – юнкера.

Боковым зрением он увидел, как упал Ваня Сизов, и как склонилась над ним его Катенька. Какая-то большая, серая глыба в шинели и в шапке замахнулась на нее штыком. Инстинктивно, не осознав рассудком, что происходит, он бросился наперерез, но штык уже опустился. Зимин почему-то выронил из рук винтовку, схватился обеими руками за горло солдатской шинели, сдавил его, оттолкнул, снова схватил винтовку и стал бить штыком в серое пятно, не видя уже ничего, а лишь чувствуя, как капли крови брызжут ему в лицо, и как оседает под его штыком тяжелое тело.

Атака захлебнулась и, как уставшая волна, откатилась назад.

Своих раненых и убитых юнкера занесли в здание. Ваня Сизов не дышал. Катя была еще жива.