Текст книги "Смута. Роман"

Александр и Варенька венчались ярким теплым майским днем в сиянии сотен свечей и золота иконостаса, освещающих лица гостей и лики икон, под покровом изысканных и будто воздушных бело-красных кирпичных кружев знаменитого на всю Москву старинного храма Успения Пресвятой Богородицы на Покровке.

Свадебное застолье собрало гостей в большой гостиной Зиминых, сразу будто сузившейся от народа, потекло винной рекой с островками запеченых поросят и осетров, расшумелось, разделилось на оживленные группки перемешавшихся и перезнакомившихся родственников, и когда, лишь стемнело, Александр с женой встали из-за стола, чтобы ехать к себе, он заметил краем глаза, что отец о чем-то увлеченно беседует с Петром Антоновичем, а его сестра Вера, опустив глаза, внимательно слушает, что ей нашептывает, едва не касаясь щекой, Кирилл Забелин.

«Вот как! – подумал Саша. – Может быть, его и ждала Вера так долго. Дай Бог, сладится.»

Никакого свадебного путешествия, ни медового месяца, конечно же, не последовало. Госпитальное начальство дало пять дней отпуска, и молодые отправились со всем Жилинским семейством в Суздаль.

– Ну-ка, Веруня, признавайся: понравился тебе Кирилл? – спросил Александр, улучив минутку, когда они с сестрой остались вдвоем.

Она вспыхнула, потупилась.

– Ну-ну. Я его давно знаю, хороший человек. Я был бы рад за вас.

После Москвы Суздаль казался Александру Жилину уснувшим еще с прошлого века селом, красивой лубочной открыткой с Ефросиньевской ярмарки. Родительский дом будто бы сделался меньше. Первой помощницей по хозяйству стала Анна. Саше подумалось, что с домашними делами, которые она охотно взяла на себя, Анюте легче: в работе по дому, доведенной до самозабвения, она кое-как отвлекается, отрывается от навязчивых, одних и тех же, днем и ночью, мыслей. Жаль ее было, она однолюбка, если Миша сгинет, то и она пропадет, погубит, изведет себя безответными вопросами.

– Ты, Аннушка, верь мне, я знаю, вернется он, – успокаивал ее Александр.

– Я верю, Саша, я молюсь и верю.

Варенька, как ни с кем, особенно быстро сошлась именно с ней. Они даже внешне были немного похожи. Почему-то Сашу Аня боялась расспрашивать о раненых офицерах, лежащих в госпитальных палатах, а у Вари она выспрашивала о них так, будто среди них или где-нибудь в другом госпитале мог оказаться и ее Миша, или словно пытаясь себе представить, что чувствуют раненые, будто это понимание как-то могло хотя бы мысленно приблизить его к ней. Эти повторяющиеся, как молитва, много раз на дню разговоры с Варей не касались напрямую Аниного мужа, но понемногу стирали с ее лица окаменелость душевного одиночества.

Короткие дни в дремотном Суздале, еще более далеком от войны, чем бойкая Москва, пролетели, как один, и Варенька с Сашей засобирались домой.

– Пиши мне, Варенька, о вашей жизни. Я тоже тебе буду писать, – говорила Анна, прощаясь.

– Приезжай к нам, – отвечала Варя и уже в поезде говорила мужу:

– Какая же она добрая и преданная.

* *

*

В июле, просматривая списки вновь поступивших с фронта раненых, Александр Жилин замер – прапорщик Жилин. Он бросил бумаги и побежал во двор, заставленный носилками из санитарного эшелона.

Николенька был накрыт казенным коричневым одеялом, глаза его были закрыты, и от того его неподвижное, бледное лицо казалось неживым. Словно почувствовав на себе чей-то неотпускающий взгляд, он открыл глаза, уперся ими в нависшее небо, потом опустил их, будто не выдержав яркого света, и посмотрел на Александра.

– Николенька, родной мой, – проронил Саша.

Николины глаза ожили, губы чуть шевельнулись.

– Быстро в палату, – крикнул Александр Александрович санитарам и пошел рядом с носилками.

Время для прапорщика Николая Жилина, прошедшее с того момента, как где-то сбоку, справа раздался взрыв, и его ударило в плечо и в ногу, и до нынешней секунды, когда он открыл глаза и увидел над собой небо, казалось неровным, сумбурным и спотыкающимся: оно то сжималось в маленький, тугой комок, то тянулось черной пеленой, закладывающей уши. Иногда сквозь эту тяжелую мокрую завесу он различал чьи-то отдаленные голоса, но слов разобрать не мог. Потом звуки пятились и делались ватными, как в тумане, и время опять темнело и останавливалось. Сколько прошло дней или недель, понять было невозможно. Откуда-то снизу, постепенно поджаривая тело, поднимался жар, и хотелось сказать: «Прикройте заслонку у печки, томно, тошно», – а потом однообразным перестуком утомительно застучали молоточки в голове: тук-тук-тук, тук-тук-тук. Они ненадолго прекращали свою работу, снова выбивали барабанную дробь, утопали в вязкой вате, а потом затихли. Николай почувствовал, как его тело движется, будто в воздухе, и чистый ветерок гладит грудь и вливается в ноздри. Сквозь красную пленку век он ощутил теплый свет и открыл глаза. Небо было близко, от бегущих белых волн кружилась голова, синь слепила глаза, он перевел взгляд и увидел Сашу.

– Ты как здесь? —хотел он спросить его, но губы не слушались.

Его подхватили и понесли, как в люльке. Он не отводил взгляда от Александра, шедшего рядом, и по его белому халату и белым стенам длинного коридора понял, что находится в госпитале.

– Меня очень беспокоит его нога, – говорил после осмотра профессор Федоров. – Вот что, Александр Александрович, готовьте-ка вашего брата к операции.

Когда Николай Жилин пришел в себя после операции, он увидел сидящую у постели сестру милосердия, но лица разглядеть не мог: оно казалось белым расплывчатым пятном под косынкой с красным крестом. Постепенно взгляд его сфокусировался, линии и контуры выстроились, сложились и приобрели четкость, и тогда ее лицо показалось очень знакомым.

– Мы с вами встречались раньше? – выговорил он.

– Ой, слава Богу, очнулись. Сейчас я Сашу позову.

– Мне кажется, я вас знаю.

Говорить Николеньке было трудно, и он медленно выговаривал каждое слово.

– Я – Варя, Сашина жена.

Тогда он вспомнил фотографическую карточку со свадебным портретом, которую получил от Саши незадолго до ранения.

– Я очень рад.

Когда прибежал Александр, Николенька уже снова спал, впервые так безмятежно за многие месяцы.

– Ну вот, страшное позади. Теперь он пойдет на поправку, – сказал Саша.

Николенька стал выходить в коридор, потом в больничный двор, с удовольствием подставляя солнцу соскучившееся по свету и покою лицо. Он ходил, опираясь на палку, хромота с каждым днем мучила его всё меньше, но до конца так и не прошла.

Улучив свободную минуту, в этих прогулках его сопровождал Александр, но чаще Варенька, поддерживая его за руку, гуляла с ним в госпитальном саду.

– Какая она у тебя славная, – говорил Николай брату, – ты счастливый человек.

После ранения он осунулся, но поменялась в нем не только внешность: как-то сразу, резко, как шелуха, слетели с него пылкость речи и заразительный смех, он стал задумчивее, словно прислушивался к себе, будто пытался разобраться в новых мыслях, касающихся не столько его самого, сколько того, что продолжало далеко от этого мирного, тихого сада взрываться снарядами, косить пулями и собирать свой ежедневный обильный урожай бессмысленных, уродливых смертей и называлось войной.

– О Мише ничего не известно?

– Нет, не знаю, что и думать. Дай Бог, жив.

– Дай-то Бог. Я вот всё размышляю, Саша, кому это нужно? Ради чего, ради каких высоких целей кто-то посылает людей на фронт и приказывает стрелять друг в друга? За что мы воюем? Раньше я бы ответил: за отечество, за государя императора. А теперь вижу: нет, это лишь слова и оправдания, а есть какие-то неведомые цели, ради которых и ведется эта война, но разве эти цели, какими бы они ни были важными, стоят того, чтобы люди, едва начавшие жизнь, расставались с ней так бессмысленно и небрежно? Разве ценность и неповторимость человеческой жизни не выше каких-то непонятных, далеких и, может быть, совсем не нужных и не достойных целей?

Ладно. Скоро опять туда. Не хочу пропадать зазря, но прятаться тоже не буду.

Что нового дома?

– Вера познакомилась с моим товарищем по университету. По-моему, влюбилась в него, и она ему, кажется, тоже не безразлична. Он врач, сейчас на фронте.

– Эх, Саша, влюбиться бы и не вспоминать больше никогда о войне.

– Как думаешь, надолго она?

– У меня такое ощущение, что она – навсегда. Мир сошел с ума и жить по-другому уже не может. Гляжу на вас с Варей, и спокойнее становится на душе. А то приходят разные жуткие мысли о том, что люди, все без исключения, разучились любить и умеют лишь убивать себе подобных.

В сентябре, после излечения, прапорщика Жилина откомандировали в 1-ю Московскую запасную артиллерийскую бригаду, что стояла на Ходынском поле, для обучения запасных нижних чинов артиллерийскому делу.

Небольшая хромота у него так и осталась.

– Вот послушайте, Саша, что сказал вчера Павел Николаевич в Государственной Думе. Это, несомненно, бомба.

После обеда в доме Зиминых, где Александр с женой бывали чуть ли не каждое воскресенье, они расположились с Петром Антоновичем в гостиной, а женщины ушли в комнаты. Тесть тыкал пальцем в свежую газету и говорил запальчиво и возбужденно. Речь шла о вчерашнем выступлении Милюкова в Государственной Думе.

– Вот здесь: «Мы потеряли веру в то, что нынешняя власть может нас привести к победе. Теперь эта власть опустилась ниже того уровня, на каком она стояла в нормальное время русской жизни.»

Каков, а? Это же самый настоящий вызов правительству.

«Кучка темных личностей руководит в личных и низменных интересах важнейшими государственными делами.»

Это он про Распутина. Бросил им перчатку прямо в лицо. А вот еще, самое важное: «Когда в решительную минуту у вас не оказывается ни войск, ни возможности быстро подвозить их по единственной узкоколейной дороге, и, таким образом, вы еще раз упускаете благоприятный момент нанести решительный удар на Балканах, – как вы назовете это: глупостью или изменой? Когда враг наш, наконец, пользуется нашим промедлением, – то это: глупость или измена? Когда на почве общего недовольства и раздражения власть намеренно вызывает волнения и беспорядки путем провокации и при этом знает, что это может служить мотивом для прекращения войны, – что это делается сознательно или бессознательно?»

«Глупость или измена»? Ведь этими словами он всколыхнул русское общество, разворотил гигантский муравейник Российской империи. Даже не сомневайтесь, Саша, эта речь – предвестник большой бури.

– А вам не кажется, Петр Антонович, что эта буря может стать необратимой и низвергнуть и самого пророка, и нас с вами? Я этого опасаюсь более всего.

– Не волнуйтесь, молодой человек. Она опрокинет не нас, а правительство. Я предвижу значительные перемены в государственном устройстве России.

– Что же, революция? Переворот? В то время, когда идет война? Всё немедленно рухнет, развалится на куски.

– Вы всё представляете, Саша, в слишком мрачных тонах. Я говорю лишь об ограничении монархии, как в Англии, о сосредоточении власти в парламенте, то есть в Государственной Думе.

– Я ни в коей мере не возражаю против такого государственного устройства. Наоборот, я согласен с вами, перемены необходимы, они лишь на благо России. Но посудите сами: война не кончается, в умах брожение, цены растут, заводы то здесь, то там бастуют, в народе зреет недовольство. Стоит лишь поднести спичку, и всё взорвется. Вспомните волнения прошлого года в Москве. Нет уж, Петр Антонович, увольте от такой бури.

Хотя господин Милюков, несомненно, прав в том, что из-за бездарности правительства наступление нашей армии провалилось, военные успехи оказались бесплодными и напрасными, а значит война затягивается.

– Конечно, Милюков прав. Нет, Саша, не надо бояться бури. Помните у Горького: «Буря, скоро грянет буря». Выступление Павла Николаевича – это только начало. Грядут перемены, большие перемены, – со значением повторил Петр Антонович, потом резко поменял тему разговора:

– Как себя чувствует ваш брат?

– Намного лучше. Я опасался, что придется ампутировать ногу, но профессор Федоров провел блестящую операцию.

– Весьма рад. Он ведь теперь продолжает службу в Москве? Варя говорила.

– Да, после ранения его оставили здесь.

– Вот и хорошо. Вот и славно. Как-то спокойнее, правда?

Александр подумал про себя: «Уж не стараниями ли Петра Антоновича? Надо бы у Вареньки спросить.»

С Варей они жили на Солянке в Сашиной квартире и были счастливы так, как только могут быть счастливы мужчина и женщина, влюбленные друг в друга до самозабвения, до сладкого томления в груди от полноты и остроты чувств, когда с самого раннего утра ладится и теплит душу радостью грядущий день, когда именно тебе всё вокруг улыбается: и люди, и улицы, и дома, и природа, когда даже слезливая осень плачет от счастья.

Со дня их венчания прошло полгода.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Заметал тротуары февраль тысяча девятьсот семнадцатого года. Месяц выдался морозным и вьюжным. Еще в январе в Москве начались перебои с топливом. Газ в квартиры теперь давали по часам: час утром, три часа днем и три вечером. Москва сделалась темной и нелюдимой. Вечерами на улицах стало безлюдно и жутковато. Газеты каждый день писали о новых происшествиях. С начала февраля не стало хлеба. Огромные хвосты выстраивались к булочным, двигались по заснеженным улицам маленькими шажками сквозь студеный ветер в двадцатиградусный мороз, часами перетоптывались с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть окончательно, но даже черного хлеба – белый пропал еще раньше – купить удавалось не всегда. Поползли слухи, что железная дорога не работает из-за заносов, и запасов хлеба в городе осталось на два дня. Бастовали, стояли заводы. Из Петрограда приходили новости еще более тревожные. Десятки тысяч рабочих вышли на улицы. Голодные, разъяренные люди громили булочные, били стекла в лавках. Взбунтовались солдаты. Напряженность в самой атмосфере, в которую словно выплескивались сотни тысяч проклятий, миллионы гневных, отчаянных воплей, сгущалась.

Все ждали взрыва и, когда он произошел, вздохнули будто с облегчением. В конце февраля отрекся от престола царь. Империя рухнула.

Александр Жилин теперь побаивался отпускать Варю одну на улицу. Они чаще стали оставаться на ночь в госпитале. А потом, когда она ложилась совершенно без сил на кровать в сестринской, а он присаживался в ногах и смотрел на ее лицо, на ее полуприкрытые веки, на выбившиеся из-под косынки волосы, его охватывала такая жгучая нежность, что сам себе давал обещание: «Завтра пойдем домой».

Вечер, когда они, наконец, собрались к себе, показался хмурым и тревожным. Насупилась Москва. Мчатся, вьются над ней тучи. Брюхатые, уродливые, тяжелые, нависают они над головой, цепляясь за кроны деревьев на бульваре, летят клочьями, как рваные паруса по низкому небу, рвутся на ветру, полощатся грязным бельем в черной проруби, хватают напуганную луну корявыми лапами, и кажется, что это обезумевшая от страха, недозревшая луна мечется в вышине, то прячась за вспученными животами туч, то выныривая из глубины темных волн. Ложатся чернильными пятнами, расползаются по холодной земле длинными тенями тучи, будто распоясавшиеся бесы повылезали из дворов и подворотен и, завывая, правят ночной шабаш.

Они шли по замерзшей пустой улице. Фонари не горели. Ветер немного стих, и стало не так студено. Варенька, подхватив его под руку, зябко прижималась к нему и говорила чуть слышно, будто боясь, что ее могут услышать.

– Мне страшно, Саша. Такое чувство, будто мы идем по мертвому городу, как по кладбищу. Каблуки стучат чересчур гулко, и кажется, что прячутся где-то злые тени.

– Что ты, что ты. Не бойся ничего.

– Нет, я не боюсь. Просто страшно, жить стало страшно. Что с нами со всеми будет? Тревожно как-то.

Жилин молчал. Трудно было разобраться в стремительных событиях, происшедших за последние два месяца. На рождественской неделе убили Распутина. И не успели вздохнуть с облегчением, как началось. Безудержный вал, в котором перемешалось всё: усталость от бесконечной войны, тщетные ожидания перемен, бессилие государственной власти, перебои с хлебом, рост цен, всеобщее недовольство и осознание безвыходности нынешнего положения страны, – уже захлестывал Петроград и, сметая на своем пути правительства и многовековое державное устройство, накрывал Москву, а потом и всю Россию. Противостоять этой взбунтовавшейся стихии было бесполезно. Куда она понесет огромную страну, миллионы людей, его самого, Вареньку и всех, всех, угадать и понять было невозможно.

Про великую войну словно все забыли. Хотя она напоминала о себе стонами раненых в госпиталях, рыданиями жен и матерей, оплакивающих погибших, и большим количеством солдат из резервных полков в Петрограде и Москве, не желавших больше воевать.

Варя права: тревожно, непонятно и страшно от того, что нельзя заглянуть в завтра, и оно представляется зыбким, расплывчатым, пугающим. Неспокойно на душе.

Какие-то тени впереди и впрямь мелькнули в подворотне. Варя крепче сжала его руку, и Александр ускорил шаг. От сгустившейся тишины на безлюдной улице делалось жутко. Две бесформенные фигуры метнулись из темноты и выросли перед ними, загородив дорогу. Будто из любопытства выглянул из-за туч месяц и осветил незнакомые лица под тяжелыми шапками. Их было двое – наглых, уверенных в своей силе и безнаказанности. От одного крепко пахло чесноком и водкой, рот его кривился в глупой, бессмысленной ухмылке, что придавало его лицу вид непредсказуемый, как у юродивого: то ли заплачет сейчас, то ли засмеется, то ли плюнет. У второго лицо было угрюмое, какое-то перекошенное, глазки смотрели зло, так, словно заранее ненавидели и кляли во всех своих бедах того, на кого были обращены.

Тот, что с недобрым взглядом исподлобья, просипел:

– Скидывайте шубы, господа. Тапереча наше время, а вы, значит, таперя голышом пробежитесь по морозцу.

А второй подхватил, как по нотам:

– И колечко, барышня, пожалуйте. Не обидьте, гы-гы.

Александр сделал шаг вперед, загородив собой Варю.

– Но-но, полегче, а то ведь чиркнуть могу, – откуда-то из-за пазухи выудив нож, прохрипел угрожающе первый.

Ни Александр, ни Варя не успели заметить, как из-за спины, из черноты вынырнула плечистая фигура, и пронзительно разрезал тишину свисток городового:

– Попался, братец, стой!

Тени шарахнулись в сторону и, так же бесшумно, как появились, растворились в ночи.

– Эх, упустил. Третью ночь их караулю, – выдохнул городовой и покачал кулаком куда-то в темноту.

– А вы что же, господа, гуляете так поздно? Ведь неровен час… мало ли что…

– Благодарю вас, – вымолвила Варя.

– А, пустое. До дома-то далеко? Пойдемте, я вас провожу. И вам спокойнее, и мне так и так обход делать.

Это был человек средних лет, серьезный, уравновешенный, Судя по виду, службист, привыкший исполнять команды, но карьеру так и не сделавший.

– Время нынче неспокойное. Порядка не стало. Пойдемте, со мной безопаснее. Мундира они еще боятся, – повторил он.

У подъезда на Солянке городовой козырнул и собрался уходить.

– Подождите, позвольте вас отблагодарить, – Александр потянулся к внутреннему карману.

– Оставьте. Как же не помочь? Иначе все пропадем. Время такое.

– Как вас зовут?

– Нестеренко Федор Акимович. Честь имею.

И пошел себе дальше, громко цокая сапогами.

Весна в Москве: и в природе, и в общем настроении, и в умах людей, – началась рано и бурно.

Всего лишь два дня прошло с той ночи, а новые события уже заполонили жизнь и вытеснили из памяти это происшествие, как маленькую неприятность, недоразумение, почти приключение.

В доме Зиминых царило приподнятое, даже праздничное настроение. Петр Антонович только что отложил свежую газету и пребывал в прекраснейшем расположении духа. В петличке его пиджака алой розой набухал красный бант. Напротив, на диване, расположились Варя и Саша. В дальних комнатах что-то прислуге выговаривала Мария Федоровна, но тоже не как обычно, не строго, а с добродушием, скорее, по привычке.

Пети дома не было, он теперь жил в казарме. Мечта его исполнилась – он стал юнкером. Домой его отпускали нечасто, учился он, как и хотел, в Александровском училище на Знаменке и в редкие встречи с Варей и Александром с восторгом и упоением рассказывал о своей воинской службе, а потом говорил смущенно и как бы невзначай:

– Что Катя Истомина? Передавай, Варенька, от меня поклон.

Петра Антоновича было не узнать. Он будто стал выше ростом, приосанился.

– Какой подъем! Какое единение нации! Какое воодушевление! Одним словом, революция! Дождались, слава Богу! – восклицал Петр Антонович, всплескивая руками.

Действительно, в Москве творилось что-то невообразимое. Накануне, после смены в госпитале, Александр решил подышать воздухом, прошелся к Петровским воротам и вышел на Театральную. Зрелище ему представилось необычное и впечатляющее. Магазины были закрыты, трамваи встали, а толпы людей всё шли и шли. Кто-то запевал «Марсельезу», кто-то «Дубинушку», все подхватывали и вышагивали радостно, торжественно, как на праздник. Тут и там появлялись солдаты и офицеры с красными бантами. Кто-то нес красные флаги. От Лубянской площади вниз, к Театральной и Воскресенской спешили тысячи мужчин и женщин разного сословия. Казалось, что течет, колышется бурлящая, живая, темная река и заворачивает у Охотного ряда, как по невидимому руслу, на Тверскую. Столько народа вместе Александр Жилин не видел никогда прежде – это была какая-то стотысячная масса людей, толпа, внушающая трепет, уважение и страх от того, что сейчас с виду спокойная, она может при малейшем поводе обратиться в зверя и тогда уничтожит, сметет всё на своем пути. Но сейчас она была торжественна и величава. По улыбкам, шуткам, песням, смеху можно было понять общее ее настроение, – веселое и бодрое, настроение радостного единодушия.

То и дело толпу рассекали грузовые автомобили. На них стояли вооруженные солдаты, студенты, махали красными флажками, словно приветствуя публику, а та восторженно кричала в ответ «ура!». Лица были взволнованные, умиленные, будто в большой праздник, в великое торжество. Создавалось такое впечатление, что вся Москва высыпала на улицы. Кто-то, взобравшись на столб, раздавал листовки, их расхватывали, читали, обсуждали на ходу и шли дальше.

Толпа подхватила Александра и, уже не отпуская его, понесла по Охотному ряду, по Тверской – к городской думе на Скобелевской площади. Ощущение всеобщего ликования, пьянящее чувство свободы передалось и ему. Там, у памятника Скобелеву, уже кто-то митинговал, махали шапками и платками, кричали «ура!» и свистели жавшимся на перекрестке небольшим группкам полицейских. Кто-то стоял, слушал, приходили новые тысячи людей, стекались со всех сторон, и казалось, что уходящая старая жизнь ни у кого не вызывала сожаления.

Петр Антонович снова взял в руки газету.

– Вот послушайте: «Это великая, почти бескровная революция. Теперь все поняли, насколько важно ее значение для жизни русского народа и воинства. К старому возврата нет».

Варенька была молчалива и немного бледна после давешнего происшествия, а у Саши перед глазами всё стояла вчерашняя толпа народа, и он вдруг на секунду представил, что на лицах этих тысяч людей вместо радостной улыбки появляется оскал, глупый, наглый, самодовольный, как у тех мужиков из подворотни, и никто, никакой городовой не в силах их остановить.

Петр Антонович увлекся.

– Помните, сколько крови пролилось во времена французской революции? А у нас видите – почти бескровная. Кажется, у Яузских ворот убили пристава и городового.

– Городового, какого городового? – вдруг спросил Саша.

– А, вот здесь написано: «Не обошлось без кровопролития. Особенно зверски расправились у Яузских ворот с приставом и городовым, которые пытались остановить толпу и призывали к порядку».

– А есть фамилия этого городового?

– Как же: «Трое детей остались сиротами… Городовой Нестеренко.»

– Это он.

– Вы с ним знакомы?

Варя заплакала.

– Это он спас нас третьего дня.

Потом, словно вспомнив самое важное, сказала:

– Саша, мы просто обязаны помочь его семье.

– Я их разыщу, обещаю.

– Трое сирот, за что его убили? – всхлипывала Варя, – он был хороший человек.

– Да-с. Жалко, конечно, – вздохнул Петр Антонович. – Да что же тут поделать? Революции без жертв не бывает.