Текст книги "Базисный дефект. Терапевтические аспекты регрессии"

Глава 10. Шизофрения, злокачественная зависимость и другие нарциссические расстройства

Предпоследняя группа клинических фактов, которую Фрейд использовал для обоснования введения термина «нарциссизм», касается шизофренической регрессии. Все согласны с тем, что внешний мир не представляет интереса для больных шизофренией – во всяком случае, они производят именно такое впечатление. Я уже отмечал, что Фрейд, обсуждая динамику шизофренической регрессии, неизменно начинал свою аргументацию с утверждений, подобных следующему: «Либидо, освободившись вследствие несостоятельности данного лица в жизненной борьбе, не останавливается на объектах фантазии, а возвращается в Я»[32]32
  Там же, с. 119.


[Закрыть] (Standard Edition, XIV, p. 86). К этой формуле Фрейд прибегал всякий раз, обсуждая проблему шизофрении. Спустя несколько лет после публикации работы «Введение в нарциссизм» появилось другое утверждение, которое довольно часто упоминалось наряду с предыдущим. В «Лекциях по введению в психоанализ» Фрейд говорит о точках фиксации, к которым регрессируют различные неврозы, заявляя, что при шизофрении «столь важная фиксация, которая пролагает… путь к образованию симптомов, находится где-то в другом месте, вероятно, на стадии примитивного нарциссизма, к которому, в своем конечном итоге, возвращается Dementia praecox»[33]33
  Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. Пер. с нем. Г. В. Барышниковой. – М.: Наука, 1989, с. 269. – Примечание переводчиков.


[Закрыть] (Standard Edition, XIV, p. 421). Это утверждение является теоретической формулой. Более того, оно несет в себе все противоречия, свойственные теории первичного нарциссизма. Каковы же клинические наблюдения?

Относительно вопроса, могут ли быть излечены шизофреники при помощи психоанализа, мнения расходятся; однако достигнут всеобщий консенсус по поводу того, что эти пациенты не так уж недоступны для нашего метода. Конечно, обычная, то есть стандартная, аналитическая техника должна была быть в значительной степени изменена для того, чтобы ее можно было применить в лечении этих пациентов. Сформулированный в теоретических категориях, этот довольно известный клинический факт означает, что (а) впечатление, будто шизофреники покинули внешний мир, верно лишь отчасти; они покинули мир нормальных – то есть тройственных или эдиповых – отношений, но (б) они способны к другому типу отношений, ради которых и осуществляются все изменения техники.

У меня нет возможности привести здесь подробный обзор обширной литературы, которая посвящена этому вопросу. Достаточно будет указать, что такой тип отношений – или техники – требует от аналитика гораздо большего, нежели отношения в рамках стандартной аналитической техники. Имеется в виду не то, что аналитик обязан немедленно и безоговорочно удовлетворять все потребности пациента; предполагается, что он должен быть в состоянии подтвердить, что может понять пациента, может работать в «гармонии» с ним, быть «настроенным» на него.

Это, кстати, верно не только для больных шизофренией, но и для всех регрессировавших пациентов. Все они, по-видимому, чрезвычайно чувствительны к настроению аналитика. Чем больше пациент регрессирует, тем чувствительнее он становится, то, что нормальный или невротический пациент обычно даже не замечает, регрессировавшего пациента глубоко задевает и волнует. Учитывая это, аналитик должен «настроиться» на своего пациента. До тех пор, пока ему это удается, имеется возможность постепенного продолжения аналитической работы, сопоставимой с постепенным ростом; однако если аналитик не способен поддерживать свой «настрой», то пациент может отреагировать тревогой или отчаянием, проявляя, например, явные агрессивные симптомы.

Эта гармония, или настроенность, должна относиться ко всей жизни регрессировавшего пациента, а не только к его отношениям с аналитиком. Для аналитической ситуации свойственно то, что гармонию можно сохранить только в течение короткого периода; время от времени аналитик должен дистанцироваться от пациента, чтобы «объективно» оценить ситуацию и, возможно, дать хорошо обоснованную интерпретацию. Такие пациенты, как правило, могут устанавливать отношения с реальными внешними объектами только на непродолжительный период времени, и эти периоды не должны пропадать для аналитической работы. Если внешнее окружение, то есть повседневная жизнь, предъявит пациенту слишком большие требования, то значительная часть его либидо, к которому сохранился доступ, будет отнято, а оставшегося количества либидо будет недостаточно для анализа. Потому-то аналитики, работающие с такими пациентами, и требуют от окружения пациентов – порой может быть и чрезмерно – «поддержки» для пациентов, настаивая на том, чтобы окружение находилось с ним «в согласии». Тогда пациент может концентрировать оставшееся в его распоряжении либидо на более определенных – терапевтических – отношениях со своим аналитиком.

Осознав важность этого условия, мы можем легко понять, почему так много описаний лечения больных шизофренией заканчиваются меланхоличными пассажами подобного рода: «С этого момента под давлением внешних обстоятельств пришлось прервать анализ», или «К сожалению, вмешались родственники, и лечение пришлось прекратить».

Теоретическим аспектом необходимости состояния гармонии является идея «шизофреногенной матери», то есть матери, которая не может быть в гармонии со своим ребенком. Хилл, мудрый и опытный клиницист, пишет по этому поводу: «Любовь этих матерей к своим детям, которые затем становятся шизофрениками, чрезмерна, но вместе с тем и обусловлена. Ребенок никогда не может соответствовать этому условию… Эти матери видят только внешнюю нормальную оболочку детей и нечувствительны к тому, что происходит у них внутри» (Hill, 1955, p. 108–109). В книге Стантона и Шварца (Stanton, Schwarz, 1954) содержится очень интересное клиническое обоснование важности условия гармонического окружения для лечения больных шизофренией. Авторы убедительно показали, что любая дисгармоничность в отношениях с персоналом, принимающим то или иное участие в лечении такого пациента, приводит к ухудшению его состояния.

Отсюда следует, что общеизвестные факты клинических наблюдений шизофренического ухода нельзя использовать в качестве доказательства первичного нарциссического состояния. На самом деле более правильным было бы считать, что больные шизофренией в гораздо большей степени связаны с окружением и более зависимы от него, чем так называемые «нормальные» люди или «невротики». Однако поверхностные наблюдения за поведением больного шизофренией не позволяют увидеть эту тесную связь и отчаянную зависимость; наоборот, создается впечатление ухода и отсутствия контакта. В этом отношении шизофреническая регрессия может считаться подобием младенческой или эмбриональной фазы, где мы обнаруживаем схожие черты: внешние проявления независимости нарциссического типа, отсутствия осознания внешнего мира, скоротечных и, по-видимому, незначительных контактов с частичными объектами, которые образуют лишь тонкий покров, скрывающий отчаянную зависимость и огромную потребность в «гармонии». Все это было продемонстрировано в современных исследованиях, например в исследовании последствий ранней депривации Шпица (Spitz, 1946). Эта тема будет еще обсуждаться в следующей главе, а также в частях III и V.

Отметив странные противоречия в позиции больных шизофренией в отношении к своему окружению, мы могли бы добавить, что она представляет собой лишь заостренную форму позиции, которую мы часто наблюдаем у так называемых нарциссических личностей. Хотя их интерес сосредоточен на собственном Эго, или, согласно Гартманну, самости, хотя в их распоряжении явно недостаточно любви, которую они могли бы дать другим людям, – их никак нельзя назвать уверенными и независимыми, так же как и стабильными, хорошо владеющими собой или самостоятельными. Как правило, они очень чувствительны к любому рассогласованию между своими ожиданиями и тем, как их окружение в действительности обращается с ними; их легко ранить и обидеть, и эти обиды терзают их долгое время. Кроме того, вряд ли мы сможем наблюдать, чтобы в реальной жизни эти нарциссические люди могли существовать автономно. Обычно они образуют пары со своими отщепленными двойниками по типу таких известных пар литературных персонажей, как Фауст и Мефистофель, Дон Кихот и Санчо Пансо, Дон Жуан и Лепорелло, и т. д. Во всех этих случаях – как было показано много раз в аналитической литературе, начиная с Отто Ранка (Rank, 1924) и заканчивая Хелен Дойч (Deutsch, 1937) – только невзрачный и ненарциссический партнер, способный к объектной любви, может справиться с опасностями повседневной жизни и является действительно независимым. Без его помощи и руководства обаятельный и с виду независимый нарциссический герой влачил бы жалкое существование. В реальной жизни достаточно часто в роли несимпатичного партнера выступает реальная мать нарциссического героя.

Таким образом, мы приходим к выводу, что истинно нарциссические мужчины или женщины в действительности являются своего рода мнимыми величинами. Они в крайней степени зависят от своего окружения, и их нарциссизм может быть сохранен только при условии, что их окружение желает или почему-то вынуждено заботиться о них. И это в общем-то верно как для величайшего диктатора, так и для обыкновенного кататоника.

Анализ алкоголиков, особенно запойных пьяниц, дает нам хорошую возможность для наблюдения за динамикой отношений, довольно быстро сменяющихся в такой последовательности: от взрослых объектных отношений к нарциссизму, затем к примитивным отношениям и обратно. Обычно довольно интенсивные объектные отношения этих пациентов являются тем не менее шаткими и нестабильными. Поэтому эти люди, как правило, легко теряют равновесие, что обычно вызывается конфликтом интересов между ними и кем-то из их важных объектов любви.

Этот конфликт подавляет их настолько, что они остро чувствуют свою неспособность исправить ситуацию; тогда они частично отводят все свое объектное либидо, и теперь уже ничто не имеет значения, кроме их нарциссизма. С одной стороны, они чувствуют себя центром всякого внимания как дружественного, так и враждебного, а с другой – совершенно несчастными и покинутыми.

Именно в таком состоянии обычно начинается запой, хотя, конечно, бывают и другие триггеры. Однако интоксикация независимо от причины, вызвавшей запой, приносит прежде всего чувство благополучия в отношениях между алкоголиком и его окружением. Из своего опыта я знаю, что страстное желание обрести это чувство «гармонии» представляет собой наиболее сильную и значимую причину алкоголизма, как, в сущности, и всех прочих форм злокачественной зависимости. С этого момента все разновидности вторичного процесса содержат угрозу чувству «гармонии», и для того чтобы удержать его или по меньшей мере сохранить хоть что-то от этого состояния, алкоголик в отчаянии пьет все больше и больше.

Самая важная характеристика состояния гармонии, в которое погружается интоксицированный пьяница, состоит в отсутствии людей либо объектов любви или ненависти, в первую очередь людей либо объектов, предъявляющих какие-либо требования. Желанная гармония сохраняется лишь до тех пор, пока пьющий человек способен оградить себя от требований, предъявляемых к нему окружением; многие запойные пьяницы либо запираются и пьют одни, либо бегут из привычного мира объектов и людей туда, где у них не было контактов и где они свободны от обязательств, особенно же они избегают вероятности прикрепления либидо на длительный период. (В образах фильма Чаплина Огни большого города мы видим впечатляющее изображение этих двух миров – нормального мира, со стабильным привлечением либидо и мира пьяниц с непрерывной быстрой сменой катексисов.) Люди, обитающие в этом новом мире, созданном алкоголем, терпимы только до тех пор, пока к ним проявляют сочувствие и дружелюбие; а так как пьяница отчаянно нуждается в сохранении своей гармонии с этим миром, то малейшая критика или столкновение интересов провоцируют у него реакции насилия.

К данной проблеме имеет отношение и другая группа клинических наблюдений. Речь идет об аналитической атмосфере, которая, по-видимому, необходима для лечения некоторых трудных пациентов. «Трудным» пациент может быть из-за регрессии, тяжелого нарциссизма, природы заболевания или склада характера; обычно для описания таких пациентов в аналитической литературе используют такие, например, характеристики, как «глубоко нарушенный». О примитивных отношениях с окружением я впервые узнал как раз из работы с такими пациентами. Легко можно возразить мне, что феномены, встречающиеся в процессе терапии, о которых я здесь говорю, обусловлены особенностями не столько пациентов, сколько моей техники. Чтобы поколебать почву под ногами моих критиков, я позволю себе процитировать описание Филлис Гринакр, которая, без сомнений, использовала классическую технику (Greenacre, 1953, p. 48). Вот ее слова: «Я должна указать на методы, с помощью которых, по моему убеждению, можно справиться с крайним нарциссизмом и тревогой, возникающими в ходе анализа – методы, необходимые для того, чтобы мог продолжаться “правильный” анализ, главный упор в котором ставится на решение проблемы нарушения развития либидо. Избыток нарциссизма в этих случаях представляет для аналитика очевидную и сложную проблему. Однако я склонна полагать, что в воспитании нарциссизма можно достичь такого уровня, что пациент будет в состоянии переносить боль, связанную с анализом, если только соблюсти достаточную осторожность и уделить должное внимание той слепой тревоге, которая является краеугольным камнем непрочной структуры характера этого пациента». Если сравнить этот отрывок с моим описанием потребностей шизофренического пациента, находящегося в регрессивном состоянии, то станет ясно, что мы говорим об одном и том же клиническом опыте.

Описывая пациентов, которые приходят на анализ в состоянии паники, Гринакр говорит: «На ранних стадиях чрезвычайно важно заручиться осознанным сотрудничеством с людьми, которые все оставшиеся двадцать три часа в сутки находятся в ближнем окружении пациента, будь то в больнице или дома; многое из достигнутого во время терапевтического часа может быть утрачено из-за враждебности, чрезмерной опеки или слишком активного вмешательства друзей или родственников» (Ibid., p. 54–55). Разумеется, я полностью разделяю это мнение.

Немного далее (Ibid., p. 57–60) Гринакр, по-видимому, ставит знак равенства между «воспитанием нарциссизма» и усилением Эго. Я не возражаю против этих формулировок, но хочу только указать на то, что аналитик, следуя подходу, который отстаивает Гринакр, прежде всего должен «настроиться» на своего пациента настолько, насколько это возможно, и лишь после этого постепенно и осторожно попытаться стать для него нормальным объектом, тем, кто предъявляет требования.

Конечно, «настройка» вовсе не означает, что аналитик всегда должен автоматически удовлетворять вожделения, желания и потребности пациента, однако это определенно означает, что аналитик должен полностью отдавать себе отчет в том, что он и его пациент в своих отношениях должны максимально близко подойти к тому состоянию, которое я называю «гармоничным скрещением»[34]34
  Mix up (англ.) может быть переведено и как сочетание. – Примечание переводчиков.


[Закрыть]. Более подробно об этом будет сказано в главе 12.

Здесь я хотел бы внести важное дополнение. Описание наблюдаемого в клинических условиях феномена, сделанное Гринакр, без внесения каких-либо изменений может быть расценено и как терапевтическая рекомендация, и как иллюстрация событий, происходящих в области базисного дефекта, о которой говорилось в части I. В этой области устанавливаются отношения между двумя персонами, здесь действует абсолютное требование к одному из партнеров (аналитику) всегда быть «настроенным» на другого (пациента), здесь отсутствует конфликт и в некотором смысле не имеют значения обычные формы интерпретаций и т. д. Я полагаю, что в исследовании клинической картины нарциссических расстройств, их метапсихологии и прежде всего их терапии, наблюдался бы значительный прогресс, если бы они были рассмотрены в свете теории базисного дефекта. Такая попытка будет предпринята в последующих частях III и V.

В недавней работе В. Г. Йоффе и Джозефа Сандлера (Joffe, Sandler, 1965) «Нарциссические расстройства», превосходной работе, если не считать полного игнорирования всей критики концепции первичного нарциссизма, показано, насколько важным может оказаться этот новый подход. Авторы главным образом стремились показать, что для понимания нарциссизма и связанных с ним расстройств необходимо принимать во внимание, помимо удовлетворения (по-немецки Befriedigung – буквально «умирение») влечений, также и «отклонение от идеального состояния благополучия… в его аффективном и идеаторном аспектах». Такое «идеальное состояние благополучия» является, как это будет обсуждаться в главе 12, окончательной целью первичной любви, а по сути, и всех человеческих влечений. Поэтому всякое его серьезное нарушение в ранних фазах развития ведет к образованию специфического базисного дефекта. Авторы без каких-либо доказательств отождествляют «идеальное состояние благополучия» и первичный нарциссизм; им не удается распознать его объектную природу, так как они упускают из внимания динамическую структуру этого состояния. В остальном, хотя об этом и не говорится явно, дискуссия касается только явлений, принадлежащих к сфере вторичного нарциссизма; поэтому я могу добавить, что согласен со всеми выводами этих авторов.

Подводя итоги размышлениям, представленным в этой главе, мы отмечаем, что больные шизофренией, вопреки теоретическим прогнозам, способны реагировать на свое окружение даже находясь в наиболее регрессивных состояниях и, таким образом, они доступны для аналитической терапии. Однако неодолимая потребность этих пациентов в «гармоничных» отношениях делает реакцию на окружение трудно различимой и неустойчивой. Это дает основания полагать, что их нарциссический уход в качестве последствия фрустрации является вторичным. Другие состояния, вкратце рассмотренные в этой главе, наблюдаемые у алкоголиков и «глубоко нарушенных» или «нарциссических» пациентов, представляют аналогичную картину. Здесь наличествуют та же самая первичная потребность в гармонических отношениях, фрустрация, вызванная настоятельными требованиями партнера вообще и аналитика в частности, и уход во вторичный нарциссизм.

Глава 11. Пренатальные и ранние постнатальные состояния

Рассмотрев клинические факты, использованные Фрейдом для обоснования введения понятия «нарциссизм», мы пришли к выводу, что все они, за исключением двух, представляют собой очевидные случаи вторичного нарциссизма. Мы увидели, что только для объяснения двух феноменов – регрессивных состояний у больных шизофренией и глубокого сна без сновидений – одного представления о вторичном нарциссизме недостаточно. Все же точка фиксации, к которой направлена регрессия в этих двух случаях, по-видимому, не обязательно является первичным нарциссизмом, но, скорее, такими примитивными отношениями, в которых недифференцированное окружение интенсивно катектировано.

Уже в 1914 году клиницист Фрейд верно предвидел это затруднение, утверждая: «Предполагаемый нами первичный [нарциссизм] ребенка, составляющий одну из предпосылок нашей теории либидо, легче подтвердить путем заключения, исходя из другой точки зрения, чем опираясь на непосредственное наблюдение»[35]35
  Пер. с нем. М. Вульфа, в кн.: Фрейд З. Очерки по психологии сексуальности // Фрейд З. Я и Оно. Труды разных лет. Т. 2, с. 123.


[Закрыть] (Standard Edition, XIV, p. 90. Курсив мой. – М. Б.). Убедительная картина внутреннего состояния Фрейда: теоретик оптимистичен и продолжает оперировать своими построениями, тогда как клиницист, мягко говоря, осторожен, если не скептичен.

Более того, в этом отрывке Фрейд говорит о первичном нарциссизме у детей, тогда как общепринятая психоаналитическая теория отсылает нас к первичному нарциссизму пренатального состояния. В психоаналитической теории вообще довольно распространена тенденция относить все непонятное к прошлому: если гипотеза не согласуется с данными клинических наблюдений, то вместо того, чтобы отказаться от этой гипотезы как от неверной или подвергнуть ее пересмотру, мы, следуя этой тенденции, ссылаемся на еще более ранние фазы развития, настолько ранние, что они находятся за пределами возможностей клинического наблюдения.

Чтобы не усложнять, я коротко изложу идеи Филлис Гринакр, относящиеся к этой теме. Поскольку она является признанным авторитетом в этой области и в своей книге «Травма, рост и личность» (Greenacre, 1953) широко осветила эту тему, мое обращение будет оправданным. Хотя не все идеи, обсуждаемые в этой главе, принадлежат ей, я приведу их, насколько это возможно, в ее формулировке. Ради простоты изложения я сгруппирую обсуждаемые идеи в три блока: (1) те, что в большей степени касаются внутриутробной жизни плода; (2) те, что относятся к изменениям, происходящим при рождении ребенка; (3) те, что касаются самой ранней фазы внеутробной жизни.

Гринакр довольно категорично заявляет: «С биологической точки зрения нарциссизм может быть определен как либидинозный компонент роста» (Ibid., p. 20). Затем, вслед за Фрейдом, она утверждает: «Нарциссизм вообще свойствен жизни… на самом деле мы обнаруживаем нарциссическое либидо повсюду, где есть искра жизни» – или более определенно: «В утробе нарциссизм редуцирован к простейшим элементам, будучи отчасти или полностью лишенным психического содержания» (Ibid., p. 45).

Я вижу здесь проблему в том, что утверждения Гринакр, в целом правдоподобные и имеющие смысл, остаются только предположениями, которые не могут быть ни подтверждены, ни опровергнуты данными наблюдения. Она – а вместе с ней и очень многие аналитики – полагает, что заявления такого рода являются допустимой экстраполяцией, основанной на различных клинических и биологических наблюдениях. Однако ей, без сомнения, следовало бы согласится с тем, что мы располагаем только предположениями и туманными идеями, а не твердыми фактами по поводу распределения либидо во внутриутробной жизни, «либидинозного компонента роста» или «нарциссизма, всецело лишенного психического содержания». Я отдаю себе отчет в том, что вырывать отдельные фразы из контекста – означает поступать по отношению к автору довольно некорректно, однако я настаиваю на том, что употребление формулировок такого рода без четкого указания на то, что они не претендуют на объяснение клинических данных, но представляют собой теоретические спекуляции, по отношению к читателю является нечестным.

В своей книге Гринакр приводит превосходные образы, используемые людьми для того, чтобы выразить чувства или «воспоминания», связанные с рождением, которое, например, могло восприниматься как «мост между разными формами бытия», «хиазма»[36]36
  Участок пересечения, скрещивания зрительных нервов; вообще перекрестное соединение, слияние. – Примечание переводчиков.


[Закрыть], «хиатус»[37]37
  Провал, расщелина, разрыв, возникший в результате утраты или пропуска некой части, как, например, разрыв последовательности. – Примечание переводчиков.


[Закрыть], «какой-то провал, очень похожий на смерть» и т. д. (Ibid., p. 20–21).

Гринакр приходит к выводу, что опыт рождения, вероятно, включает в себя все эти образы как исчерпывающие факторы, однако наиболее фундаментальной его характеристикой, видимо, является стремительный, но успешно завершенный переход от одного модуса жизни к другому. Она пишет: «Я могу только представить, каким образом происходит нарушение в общей организации нарциссического либидо плода в процессе рождения: оно состоит в неком переходе от почти полной зависимости внутриутробной жизни к самому началу индивидуации или, по крайней мере, от полной зависимости внутри утробы к квазизависимости за пределами тела матери» (Ibid., p. 45).

Она повторяет высказывание Фрейда о том, что опыт рождения, по-видимому, структурирует паттерн тревоги индивида, и добавляет: «Если формирование паттерна тревоги является защитой от опасности, то при организации нарциссизма образуется инструмент позитивной атаки, вызывающий агрессивное влечение» (Ibid., p. 19).

Все эти соображения могут быть – не без труда – интерпретированы как намек на состояние первичного нарциссизма, и именно этот смысл вкладывает в них Гринакр. Однако, по моему мнению, они могут быть интерпретированы без искажения сути как довольно сильные аргументы в пользу гипотезы о раннем взаимодействии между ребенком в утробе матери и его окружением. Рождение означает внезапное прекращение удовлетворяющих до этого момента отношений с окружением, представляющим собой некий неструктурированный «океан», в котором пока еще нет объектов. Мы вернемся к этим рассуждениям несколько позже.

Возвращаясь к книге Гринакр, я опускаю большинство клинических наблюдений относительно связи – предполагаемой или реальной – между травмой рождения и симптоматикой, появляющейся во взрослой жизни, потому что это довольно далеко вышло бы за рамки моей темы. И вместе с тем я отмечаю, что все приведенные Гринакр клинические наблюдения, касающиеся влияния коллизий постнатального периода, могут быть приняты в качестве аргументов в пользу вторичной природы нарциссизма как следствия фрустрации, исходящей от внешней среды. Для доказательства этого я приведу один отрывок из ее работы «Формирование паттернов на догенитальной фазе»: «Вернемся к вопросу об усилении первичного нарциссизма, вызванном ранней повторяющейся избыточной стимуляцией младенца: как было отмечено, такое усиление подразумевает более сильную пролонгированную тенденцию к примитивной идентификации, нарушение в формировании чувства реальности и наряду с этим возрастание способности тела реагировать на стимулы и регистрировать их» (Greenacre, 1952).

Младенчество часто описывают как недифференцированное состояние, когда еще отсутствуют границы между индивидом и окружением – приемлемый взгляд, который будет обсуждаться далее в главе 12. Согласно альтернативному – или подобному ему – описанию, младенчество является фазой первичного нарциссизма и примитивной идентификации, которая позднее часто определялась как функциональный аспект первичного нарциссизма. Я бы хотел подчеркнуть, что есть логическое противоречие в допущении сосуществования этих двух состояний – если только термин «идентификация» сохраняет здесь свое обычное значение. Как было отмечено выше, Фрейд вполне сознавал этот факт и обсуждал это в главе 3 «Я и Оно». Любая идентификация – в обычном смысле – означает изменение Эго под влиянием некоего ранее сильно катектированного внешнего объекта или элемента окружающей среды. Даже самая простейшая идентификация относится к чему-то вне индивида, и для того, чтобы что-то изменить в Эго в соответствии с неким внешним паттерном, этот паттерн должен быть очень важным для индивида. Таким образом, я считаю, что не может быть какой-то простейшей (или первичной) идентификации. Все идентификации должны быть per definitionem[38]38
  По определению (лат.). – Примечание переводчиков.


[Закрыть] вторичными по отношению к катексису какого-то объекта или окружающей среды. Следовательно, первичный нарциссизм и простейшая (первичная) идентификация не могут существовать одновременно – если, конечно, они вообще существуют по отдельности.

В качестве другого аргумента в поддержку идеи первичного нарциссизма часто приводят тот факт, что в самые первые дни своей жизни младенец не способен осознавать окружающий мир. Считается, что младенец находится в состоянии первичного нарциссизма, так как для него просто не существует внешнего мира, который мог бы быть катектирован. При этом часто игнорируется то, что этот аргумент вступает в противоречие с наблюдаемыми фактами. Ребенок либо спит, испытывая состояние удовлетворения и, таким образом, он «отрезан» от мира, либо он бодрствует, но тогда мы вынуждены допустить – как, например, это сделал В. Хоффер (Hoffer, 1959), – «что окружение-мать оказывает поддержку первичному нарциссизму ребенка, поэтому у ребенка отсутствуют представления об опасности, тревога или защита, у него все еще не сформировано Эго…» (p. 8). Таким образом, «необходимо сохранять состояние первичного нарциссизма как эквивалент поддерживающих качеств пренатальной матери» (p. 9).

В этой же работе Хоффер поднимает вопрос о возможном влиянии общепринятых в те дни форм ухода за ребенком, а именно пеленания на формирование концепции Фрейда о ранних состояниях. Пеленки, согласно Хофферу, «являются для развивающегося Эго чем-то вроде нарциссического панциря» (p. 10), то есть младенцы защищены от внешней стимуляции, следствием чего, вероятно, является замедление формирования их объектных отношений. «С прекращением пеленания первичный нарциссизм младенца подвергается угрозе, конечно, не на самом деле, а в глазах внешнего наблюдателя, который начинает замечать привязанность к объектам, заслоняющую первичный нарциссизм». Далее он добавляет: «Интересно… не объявляем ли мы прогрессом в науке психоанализа то, что, в сущности, является приспособлением наших концепций к доминирующим взглядам современности (а именно к способу ухода за детьми)» (Ibid., p. 11).

Все эти аргументы едва ли являются чем-то большим, чем претензией на то, чтобы считать спорный вопрос решенным. Во-первых, постулируется существование состояния первичного нарциссизма. Для того, чтобы оградить этот постулат от посягательств, далее постулируется, что (а) для защиты состояния первичного нарциссизма окружение-мать должна «поддерживать» ребенка; (б) ребенок не осознает изменений, которые происходят в этом «поддерживании» и (в) любые наблюдаемые отношения с окружением и любая наблюдаемая реакция на изменения в «поддерживании» (например, отсутствие пеленания) должны быть отвергнуты как ложные, так как в противном случае все это теоретическое построение рухнет.

Я думаю, что гораздо проще было бы принять идею о том, что сразу, с первых дней жизни ребенка у него имеются примитивные формы отношений с внешним миром, что младенец может осознавать любые значимые изменения в окружении и реагировать на них. Однако это означало бы – если исходить из аргументов Хоффера – что теория первичного нарциссизма вытекает главным образом из наблюдений за детьми, с которыми обращались равнодушно, туго пеленая их, исполняя рутинные ригидные манипуляции и т. д., и которые вследствие этого на гораздо более ранней стадии были вынуждены развить вторичный нарциссизм, главным образом в ответ на нарушение отношений со своим окружением.