Текст книги "Семь храмов"

На снимках Трупа остался все тот же загадочный черный круг на блекло-сером фоне с синими загогулинами. Теперь он казался скорее обручем, прислоненным к стене, обручем, обтянутым темной бумагой, сквозь которую то тут, то там просвечивали золотые искры. К обручу были прикреплены какие-то странные шипы, нацеленные вперед, прямо в объектив фотоаппарата. К этим шипам были привязаны худые руки мертвеца, который в положении полусидя прижимался к стене внутри круга. Сплошной синий комбинезон, который совсем недавно так заинтересовал нас, исчез. На покойнике не было ничего, кроме его собственной настрадавшейся кожи. Во рту свесившейся вниз головы виднелся алюминиевый баллончик.

Тело на переднем плане Труг сделал более четким, так что мы разглядели отдельные царапины и ссадины в области пупка, грудной клетки и шеи. И лицо стало видно лучше – не искаженное гримасой, спокойное и до боли юное. Шестнадцать лет? Семнадцать? Сразу притягивала взор страшная рана на животе, прежде всего то место, где ее края расходились. Теперь нам удалось рассмотреть, что кожа там, особенно слева, неестественным образом выпячена. В темноте между краями раны серебрился металл: в разрезе скрывалась короткая палочка с круглой головкой, обернутая чем-то зеленым.

От вида двух смертей и от смрада русского табака у меня закружилась голова. Я встал и подошел к той части большого полковничьего окна, которую можно было открыть. Как раз тогда, когда я высунулся наружу, чтобы набрать полные легкие пражского воздуха, который – в сравнении с сигаретой Труга – благоухал, как райский сад, на Святоштепанской звоннице начали отбивать полдень. Звук колоколов заставил меня посмотреть на ласкающую взор вершину башни, украшенную отливавшим золотом королевским венцом. Этот вид открыл мне тайный смысл фотографий.

XVІІ

Они умерли ужасной смертью, ибо были обмануты: они попались в силки, сплетенные из грубых криков (их собственных криков).

[Р. ВАЙНЕР]

Густой утренний туман сдул полуденный северо-западный ветер, то и дело сопровождаемый коротенькими дождями. Куда только подевались краски осени? Ветви каштанов на Скотном рынке – Карловой площади – встречали отвратительную погоду со стоическим спокойствием, ибо им больше нечего было терять, а груды истлевающей листвы вот уже четвертую неделю заполоняли парк, превратив его в огромную заброшенную могилу. В последние ноябрьские дни господа из муниципалитета, пробудившись от дремы, помогавшей им собраться с силами для зимы, взялись наводить порядок и завербовали целую армию бездомных, которой предстояло вымести все углы. И горожане с изумлением увидели пожухлую траву между деревьями и затхлую, напитавшуюся водой землю, а на улицах осталось лежать лишь несколько последних листочков, золотых талеров, что обронил на мостовую всадник, проскакавший под утро по городу. И все же прощальный пир красок во время уборки листвы очаровал меня, жилеты рабочих сияли в сумраке, подобно светлячкам, сговорившимся сделать осень поярче.

Даже Ресслова улица, такая бедная на цвета, не осталась в этот раз обделенной. Однажды утром на ней появились подмигивающие желтые огоньки, окруженные красно-белыми воротцами, и никто не мог понять, что бы это значило. Движение поначалу застопорилось, а потом опять наладилось – но оно стало более медленным и иногда замирало. Люди, сидевшие за окнами машин, были недовольны – кому охота подчиняться очередному светофору? Но автомобили могли ехать только цепочкой, обгон был невозможен. Зато я обрадовался тому обстоятельству, что отныне переходить эту пугающе прямую, убийственно стремительную улицу можно будет играючи. Только придется не отнимать от лица носовой платок: медленно движущаяся машина убивает неторопливее, чем машина на полной скорости, но зато делает она это целенаправленно и неустанно.

Причину я узнал из вечерней газеты: все произошло из-за микробуса, доверху нагруженного коробками с фруктами и срезанными цветами, который прямо перед храмом Святых Кирилла и Мефодия провалился до середины колес в асфальт и застрял в нем. Водитель и грузчик тут же выбрались наружу, и первый пошел устанавливать треугольный предостерегающий знак, а второй помчался в вестибюль метро вызывать техпомощь. Им очень повезло. Когда водитель обернулся, микробуса уже не было. Грузчик застал своего коллегу над ямой – тот с треугольником в руке заходился от смеха.

Мое объяснение тайны фотографий, присланных в полицейское управление, так и не было принято безоговорочно, его, можно сказать, положили под сукно – так, во всяком случае, это выглядело со стороны. И расследование пошло своим чередом.

Криминалисты, занимавшиеся убийствами в Новом Городе, собрались на совещание, на котором я и изложил свою гипотезу. Присутствующие реагировали так, что позднейшее прохладное отношение полиции к моей версии меня очень удивило. Ведь в кабинете Олеяржа все складывалось благоприятно, меня внимательно слушали, относились к моим словам серьезно, а в конце единодушно согласились с начальником, признавшим мою правоту. Даже капитан Юнек, этот заядлый скептик, который вечно сомневался в том, что благодаря какой бы то ни было моей идее полиция сможет добиться успеха, все-таки признал, что предложенное объяснение хотя бы на шажок, но продвигает следствие вперед. Юнека убедила одна на первый взгляд незначительная, но впоследствии оказавшаяся ключевой находка, которую доставил ему в кабинет (откуда она позже перекочевала на стол Олеяржа) некий усердный патрульный, а именно – половинка скейтборда. Полицейский отыскал ее возле бокового входа в храм Святого Штепана.

Для них это, может, и не улика, а для меня – улика, сказал я. Мертвецы на фотографиях – это пропавшие подростки, которых безуспешно разыскивают вот уже несколько дней. Их убили из-за ерунды, мелочи, и родители разобрались бы с ними, просто дав подзатыльник или лишив карманных денег. Эти двое отважились написать свой бунтарский лозунг краской на священной штукатурке, а за святотатство издревле принято платить высокую цену. Тот, что собственноручно вывел надпись (он на снимке сзади), был раздет донага и с головы до ног покрытой самой дрянью, какой он испоганил храмовую стену. Кожа задыхалась долго, очень долго, муки он испытывал адские. Баллончик из-под краски ему наверняка воткнули в рот еще живому. Другой паренек (тот, что ушел из дому со скейтбордом под мышкой), скорее всего, охранял своего напарника, и потому его наказали не так жестоко – смерть оказалась быстрой и не столь болезненной: его лицо выражает спокойствие. Однако труп последнего (на переднем плане) был осквернен ничуть не меньше, чем труп его товарища: во вспоротый живот ему засунули половинку скейтборда. Целиком бы он там, как мне кажется, не поместился. То, что высовывалось из раны, было металлической осью с зеленым колесиком. У найденной второй половинки доски для катания колесики того же цвета.

Судя по зазубренному краю, скейтборд не распилили пополам, а разломали. Он понадобился убийцам, во-первых, как улика, специально оставленная ими для полиции, а во-вторых, как предостережение всем прочим потенциальным осквернителям дома Господня – если, разумеется, полицейское начальство решит не держать преступление в секрете от общественности. Ту же роль отвели таинственному кругу возле запачканной стены. Символ власти, велевшей некогда возвести этот храм и до сих пор охранявшей его: королевский венец. Вот зачем его сняли с верхушки башни, вот зачем к нему так жестоко пришпилили человека, осмелившегося поднять руку на здание, которое он не строил.

Какое страшное возмездие! Страшное, однако…

Нет. Нет, надо гнать прочь эти бесчеловечные мысли.

Если мы вспомним о предыдущем убийстве, то сумеем представить себе и то, как был осуществлен этот головоломный трюк. В их распоряжении находился подъемный мобильный кран, который они вначале подсунули полиции в качестве наводки, а потом, когда внезапно возникла необходимость снова его использовать, украли еще раз. Все знают, что пражане мало смотрят на свой город и, кроме грязных улиц, почти ничего в нем не замечают; тут вообще не рекомендуется ходить с задранной головой и любоваться фасадами, карнизами и кариатидами, это скажет вам любой иностранец, привыкший у себя на родине к чистым тротуарам. Неудивительно, что исчезновение диадемы со Святоштепанской башни заметил один лишь пенсионер из дома напротив. Его свидетельство, звучавшее сбивчиво и непонятно, теперь отлично дополняет общую картину.

Чем объяснить преступление в отношении двоих несовершеннолетних? И что означает его явная театральность? А вот что: как раз эта театральность и позволяет нам дать всем убийствам в Новом Городе одно и то же имя. Мы пока не знаем в точности, как оно звучит – месть? наказание? устрашение? – но мы видим, что убийства (и одно покушение на убийство) поданы его исполнителями как эстетическое зрелище, спектакль, который разыгрывается в непосредственной близости от храмов Нового Города или прямо в их священных стенах.

Как я уже говорил, мои рассуждения произвели должное впечатление. Юнек заинтересованно щурился и еле заметно морщил губы, как если бы он жевал что-нибудь кислое и не хотел, чтобы прочие это видели. Остальные, которых я знал только в лицо, молча делали пометки в своих блокнотах. Розета улыбалась одним уголком губ, как будто сомневаясь в моем здравом уме, а когда я закончил, приподняла и другой их уголок и беззвучно зааплодировала. Потом она постучала ногтем по наручным часам и легонько кивнула. Я понял, что ей надо со мной поговорить. Ей! Со мной! В горле у меня пересохло, вся влага изо рта странным образом переместилась в глаза. Я был не в состоянии сказать хотя бы слово, не мог пошевелиться. У меня сильно закружилась голова. Я изо всех сил уцепился за стол, который тут же – впрочем, незаметно для других полицейских чинов – поплыл вместе со мной по кабинету…

Олеярж был вне себя от волнения. В ушах у него кипело, как в жерле вулкана, он едва успевал менять платки и постанывал отболи. Прежде чем отпустить собравшихся, он попросил меня на минутку задержаться. Позже, когда мы с ним остались одни, он поинтересовался, не хочу ли я с Нового года вернуться в полицию. Я ответил, что мне надо подумать, и на лице у меня не дрогнул ни единый мускул. В душе же я ликовал.

Розета ждала меня на улице: полная девушка в неярком плаще и цветастой косынке, немодно завязанной под подбородком. Мне было приятно, что пришлось извиняться за свое опоздание. Я вынужден был кричать, ветер уносил мои слова куда-то к Карлову, он то похлопывал нас по спинам, то бил по щекам, не забывая еще и сотрясать уличные фонари. Мы спрятались в соседнем кабачке и скоро уже грели ладони о стаканы с грогом.

– Почему ты так смотрел? – начала она голосом, который, в отличие от взгляда, обласкавшего меня на совещании, оказался на удивление холодным. – Ты что-то утаил, да? Скажи мне!

– Я? Это ты смотрела. И я знаю не больше того, что сказал. Ты захотела встретиться со мной, чтобы похитить мои идеи?

– Глупец. Я хочу тебе кое-что сказать. Возможно, тебе тоже грозит опасность, и я за тебя боюсь.

– Неужели? В жизни не слышал ничего прекраснее! Пожалуйста, повтори еще раз.

– Я не шучу. Послушай, я не знаю, что ты обо мне навыдумывал, и мне это безразлично. Но не вмешивайся в мои дела: мне это навредить не может, а тебе – да. Тот мой образ, что ты себе нарисовал, скорее всего фальшивый. Не стоит ни на что надеяться, все равно обманешься.

– Ни на что не надеяться? Нина что? Это со мной уже было, и ничего страшнее мне испытать не довелось. Но, возможно, это ты вмешиваешься в мои дела. Ведь я о тебе ничего не знаю. Есть кое-какие странности, которые я не могу объяснить…

– И пускай. Речь не обо мне.

– А о ком?

– Ты же сам сказал, что ничего обо мне не знаешь. Так тому и быть. То, что ты мог бы узнать, тебе вряд ли понравилось бы. Я некрасивая. Я необразованная. Я неинтересная.

– Ты пришла, чтобы сообщить мне это? А если я не соглашусь с тобой, ты расценишь это как комплимент?

– Мне неприятно. Ты говоришь, как этот идиот Загир.

– Зачем ты ругаешься? Слушай, я вообще не понимаю, зачем мы здесь. Я думал, ты назначила мне свидание, хотя и не мог в это поверить. Я не знаю, кто ты, не знаю, чего от тебя ждать.

– По крайней мере, прости меня. Даже за то, что, возможно, и не произойдет… я надеюсь. Я не могу тебе ничего объяснить, во всяком случае – пока. Но если этому все же суждено случиться… я помешать не смогу. Оно не погубит тебя, если ты поплывешь по течению. А позже это просто войдет в привычку.

– Какое еще течение? Что войдет в привычку? – Я не знал, о чем она толкует, и ее манера изъясняться действовала мне на нервы. Хотя я и не рассчитывал услышать признание в любви, мне все же полегчало, когда я понял, что ничего подобного она говорить не собирается, но ее слова меня разозлили.

– Я тоже была в похожей ситуации. Я живу у него, но это не значит, что я у него на побегушках. Я ничего ему не должна, и он мне тоже. Я сама решу, как распорядиться своей жизнью. Пока мне удобнее так.

– Да я же ни в чем тебя не упрекаю, разве бы я посмел? Что мне до того, что…

– Вот именно, что ничего! – перебила она меня.

Я-то собирался ей сказать, что она ошибается и что мне и в голову бы не пришло презирать ее за то, что она живет в апартаментах Гмюнда, но Розета не дала мне этой возможности. Ее следующий вопрос просто лишил меня дара речи:

– И давно ты за нами шпионишь?

– Шпионю?!

– Прунслик видел тебя возле церкви Екатерины, в парке, когда я была там с Матиашем.

– Значит, Прунслик! Это ничтожество! А ты не спросила его, чем он сам там занимался?

– Не вмешивайся, с ним я разберусь. И не ходи больше в мою ванную.

– Я пока плохо ориентируюсь в гостинице. Твою дверь я открыл случайно.

– Однако застрял рядом с ней надолго.

– Надолго? Возможно… Этот турецкий шатер над лоханью… и эта твоя железная штуковина…

– Тебе показалось странным, как я выгляжу?

– Меня точно одурманили. Все было… Все было так прекрасно…

– Оставь свои впечатления при себе. Я сама не знаю, что мне думать о Матиаше, может, я съеду от него прямо завтра.

– Почему? Что вас связывает?

– Этого я бы тебе не сказала, даже если бы знала. Если я выдержу, если ты проявишь себя должным образом, то сам все узнаешь.

– Проявлю? О чем это ты? И зачем это мне?

– Возможно, ты найдешь самого себя, неужели этого мало? Как нашла себя я. Хотя точно не знаю… Матиаш поможет тебе, как помог мне. Я была совсем плоха. А он вытащил меня… извлек…

– «Извлек меня из страшного рва, из тинистого болота, и поставил на камне ноги мои, и утвердил стопы мои». Псалом номер сорок, я его еще не забыл.

Она резко поднялась, одарила меня короткой, отчего-то полной приязни улыбкой и ушла. Напиток, куда она положила четыре пакетика сахару, так и остался непригубленным. Я глотнул из ее стакана. Как и следовало ожидать, грог оказался очень сладким. И все же он понравился мне больше, чем мой собственный. Я смаковал напиток, воскрешая в памяти слова Розеты и отыскивая в них тайный смысл. В тот день он мне так и не открылся.

Первую неделю декабря я провел в прекрасном расположении духа. Опять бродил по любимым уголкам города, и город заключал меня в объятия, открывая мне свои тайны и делясь секретами своей славной истории, едва лишь я ощущал желание погрузиться в них, чтобы отдохнуть. Воздух был прозрачен, стоял легкий морозец, опять выпал снежок, который пролежал дольше, чем первый. Он превратил обессилевшие от собственного гама улицы в тихие коридоры, ведущие в незнаемое, волшебным образом побелил углы домов, осветил протоки пассажей и вдохнул в город приветливость к его недостойным обитателям. Белые скатерти на крышах готических храмов и кровлях барочных зданий заставляли вспоминать о прочитанных в детстве книжках с картинками. Такая же перина накрывала Прагу и сто, и триста, и шестьсот, и Бог знает сколько лет назад. Жизнь под нею тянулась медленно, куда медленнее, чем летели по Праге сани.

Трупы двоих подростков так и не нашли. Омрачил те дни лишь телефонный звонок Загира. Архитектор поздравил меня с новосельем и сообщил, что не нуждается больше в моих услугах, потому что теперь его жизнь двадцать четыре часа в сутки охраняет полиция. Он попросил меня не огорчаться и предложил взглянуть на ситуацию с иной стороны: мол, когда я работал у него охранником, он боялся не столько за свою, сколько за мою жизнь, а сейчас дело зашло уже совсем далеко – он получил наконец свой булыжник… да, камень такой же, как все остальные, да, тоже зеленоватый, нет, ему ничего не разбили, булыжник он получил по почте как срочную бандероль.

И по почте же он получил кое-что еще: страх.

Я поведал ему новость – скоро я опять надену форму и, возможно, его поручат как раз мне. Даже по телефону было слышно, что это известие застало Загира врасплох; я знал, что он не считает меня хорошим полицейским – после того, как в прошлую нашу с ним встречу я потерялся. Он быстро проговорил, что к нему теперь приставлена Розета. Я промолчал, и тогда он спросил, что я об этом думаю. Но я продолжал молчать. В груди у меня кололо, как будто там заработала электрическая швейная машинка. Наконец я пожелал Загиру успешного сотрудничества с Розетой, гадая про себя, как именно этот хвастун сейчас выглядит: небось подмигивает повлажневшим глазом и непристойно усмехается. Эта картина меня совсем не обрадовала, однако тягостные мысли о Розете, изгибающейся в его объятиях, рассеялись, когда я представил, как отвиснет у него челюсть, едва лишь он наткнется под ее юбкой на железное нижнее белье. Я рассмеялся. Загир истолковал мою реакцию превратно и тут же принялся уверять, будто с самого начала понял, что Розета падка на мужчин бывалых и опытных. Желая сменить тему разговора, я спросил, есть ли у него новые основания – не считая предупреждения по почте – опасаться за свою жизнь больше, чем прежде. Он неохотно ответил, что чувствует за собой слежку – это, мол, и есть главная причина, по которой он предпочитает иметь дело с профессионалом. Я посоветовал обратиться к капитану Юнеку, хотя и помнил, что Загир однажды предостерегал меня от общения с этим человеком. Мы опять не поняли друг друга. Он решил, что я хочу лишить его Розеты. На прощание архитектор попросил передать привет рыцарю из Любека; титул этот он произнес с нескрываемой иронией, а первую часть названия города намеренно исказил, так что я явственно услышал немецкое слово Liebe – любовь. Неужели он догадывался о тайной связи этих двоих? И совсем уже под конец, перед тем как положить трубку, Загир решил поерничать: на Розете, мол, свет клином не сошелся, и мне не стоит прыгать с Нусельского моста, потому что он знает куда более романтичные места – Петршинскую башню, например. Я хотел было ему сказать, чтобы он полагался больше на себя, чем на полицию, но трубка уже оглохла. Оглохла, как архитектор Загир.

Гмюнда, так мне, во всяком случае, показалось, очень обрадовало, что меня снова привечают в полиции. И Прунслик прямо посреди гостиничного вестибюля принялся, как сумасшедший, трясти мою руку. Его слова по обыкновению поставили меня в тупик – он сказал, что старая любовь не ржавеет и что он тоже предпочитает не спускать с меня глаз. Зато его товарищ поздравил меня должным образом, пригласил на пышный ужин в какой-то клуб и обронил, что близок тот день, когда в мою честь устроят настоящий праздник.

Он выпросил меня у Олеяржа еще на одну-две недели, ибо ему было необходимо закончить свои дела – и он, мол, постарается поторопиться. В то время мы ходили в храмы Нового Города каждый день. Чаще всего навещали церковь Святого Штепана и Аполлинарий. Рыцарь рисовал, подсчитывал и измерял, а я бродил от алтаря к алтарю и искоса поглядывал на Розету. Она вела себя так, словно меня рядом не было.

Именно тогда я во второй раз подивился слову «Семихрамье», которое Гмюнд в моем присутствии произносил все чаще, но значения которого мне никто не потрудился объяснить. Поначалу я стеснялся спросить, а потом задавать такой вопрос было уже поздно. Я думал, речь идет о каком-то иностранном городе, архитектура которого вдохновляет Гмюнда в его пражских фантазиях: разумеется, я сразу вспомнил о венгерском Пятихрамье – городе Печ. Каково же было мое удивление, когда я наконец понял, что Семихрамье находится в Чехии, мало того – прямо посреди Праги. Я знал только малостранские Пятихрамовую площадь и одноименную улицу, получившие свои названия по дому «У Пяти храмов». От обоих названий, впрочем, давно уже отказались, наверное, потому, что возникли они по ошибке: в темном углу подле градчанского склона никогда не стояло столько храмов. Рыцарь часто упоминал о Семихрамье, и мне не терпелось побольше разузнать об этом загадочном месте. И в конце концов кое-какое представление у меня сложилось: понятие «Семихрамье» включало в себя несколько храмов пражского Нового Города, построенных по приказу императора Карла IV или даже заложенных им лично (либо на месте более древних романских святынь, либо на новых фундаментах), а также территорию в границах мысленно проведенных линий, соединявших все эти храмы. Я поразился тому, что все это до деталей совпадает с моим излюбленным районом Праги. Глупо было то, что я никак не мог разобраться с приоритетами. К примеру, храм Девы Марии на Слупи: казалось бы, непримечательная церковка, хоронящаяся где-то на задах, да к тому же отданная в аренду униатам.[46]46
  Униаты – последователи унии, заключенной в 1596 году между некоторыми православными церквами и Католической церковью. Униаты признают власть Папы Римского и католическую догматику, но при этом сохраняют традиционные формы православной обрядности.


[Закрыть] И, однако, к этому зданию Гмюнд проявлял особый интерес, включая его в свои планы, в которых, как я быстро выяснил, ему отводилась такая же роль, как величественным Эммаусу или Карлову. Между тем в двух последних мы с рыцарем не были ни разу. Не сомневался я и в Штепане с Аполлинарием, они точно относились к Семихрамью, а вот в Святой Екатерине уверен не был, потому что этот храм – в отличие от прочих – в прошлом веке не стали вновь превращать в готический, так что настоящей там могла считаться только никем никогда не перестроенная звонница. И все равно у меня выходило только шесть святынь, а ведь рыцарь-то говорил о Семихрамье. Может, он имеет в виду еще и Святого Индржиха, спрашивал я самого себя, или же это окажется Мартин? А Петра он, значит, вычеркнет? И Деву Марию Снежную тоже? И Святого Вацлава на Здеразе? Их чистейший готический стиль, которым я теперь, поддавшись влиянию Гмюнда, просто бредил, разумеется, вполне годился для составленного рыцарем списка зданий crème delà crème,[47]47
  Сливки сливок (фр.).


[Закрыть] однако плохо было то, что эти храмы, как я понял, стояли за пределами некоего магического круга.

– Только не думайте, – вздохнул как-то рыцарь – что Петрский квартал или окрестности Святого Лазаря не имеют для меня притягательной силы, но надо знать границы своих возможностей.

И я подумал, что свои-то знаю отлично: самому мне отыскать седьмой храм пражского Верхнего Нового Города, эту жемчужину зачарованного холма Гмюнда, явно не под силу.