Текст книги "Семь храмов"

IX

Что рассказать о том? Что говорит совесть жестокая, сей призрак на моем пути?

[В.ЧЕМБЕРЛЕН]

Самое красивое – это цветки сирени. И второе самое красивое – непревзойденная роза. И третье самое красивое – между розами и сиренью находятся пионы. И гроздья сирени в прозрачной стеклянной вазе завораживают меня, и розы, пышно расцветающие незадолго до того, как опадут их лепестки, и пионы в утренних лучах, проникающих сквозь восточное окно. Когда я говорю «сирень», то имею в виду сирень до сорок пятого года; в аромате моей сирени нет и намека на запах пороха, горящей нефти, политизированной истории. Но как разъять их? Та же участь постигла и гвоздики, украшение важных мужей в серых костюмах; без них не обходится ни одна официальная встреча в международном аэропорту или икебана в зале заседаний. VIP-цветы. Когда вазы кончаются, в ход идут бутылки. Алым розам тоже грозит опасность; может, им все-таки удастся устоять и не растерять свои лепестки? Розовый сад и нынче, как в Средние века, являет собой место для размышлений. Я вхожу туда. Я отрешаюсь от двадцатого века.

Цветы, что стояли в вазах на главном алтаре Святого Штепана, были ветками белой сирени. Я осознал это как раз в тот день, когда отправился в больницу навестить инженера Загира. Но я даже не удивился, просто осознал и забыл. Может, они были искусственными, может, их привезли из Голландии или Бразилии. Вот только зачем? Для кого?

Загир оказался коренастым и подвижным, точно ртуть, мужчиной лет сорока с небольшим; даже в полосатой пижаме и голубом халате он не утратил холености и элегантности. В больнице на Карловой площади он платил за отдельную палату с душевым уголком, телевизором и террасой, откуда открывался вид на облетающие деревья в больничном скверике и башню храма Святой Екатерины. Комната тонула в многоцветье, множество букетов заставляло забыть о том, что находишься в больнице. Больше всего тут было желтых и желто-красных тюльпанов, почти безвкусных из-за непомерно длинных стеблей и больших, едва ли не совершенно одинаковых, похожих на стаканы, цветов. В этой выверенности, в этом излишне благородном облике я увидел признак тупости; а может, тюльпан – это вообще цветок дураков? Пациент равнодушно обронил, что понятия не имеет о том, кто их сюда прислал. У него была смуглая кожа, которая контрастировала с яркими красками лепестков, он сидел на кровати, опершись на груду подушек, и чистил апельсин. Перед ним на покрывале стоял поднос, заваленный апельсиновой кожурой, из-под которой выглядывали ждавшие своей очереди плоды. Я заметил также виноград, яблоки и какие-то зеленоватые фрукты с мясистыми иголками – эти были мне незнакомы. Загир, чью липкую руку я пожал прямо над этим богатым урожаем, перехватил мой любопытный взгляд и предложил попробовать один такой колючий шарик. Я поблагодарил, но отказался. Он пригласил меня садиться. Я повертел головой по сторонам: оба стула были заняты вазами, пластмассовыми стаканчиками и даже лабораторными колбами с букетами. Под стульями выстроились в рядок непочатые бутылки с различными этикетками и разноцветным содержимым. Не найдя, куда сесть, я оперся о письменный стол, который совершенно не гармонировал с остальной мебелью; как пояснил инженер, коллеги привезли его сюда с работы.

– Однако же вас ценят, – сказал я.

– Они знают, что без стола мне, как без ноги, – усмехнулся Загир и слегка приподнял одеяло с правой стороны кровати. Я увидел ногу, перевязанную от пальцев до икры, под бинтом был толстый, как подушка, слой ваты.

– Быстро заживает?

– На мне все быстро заживает, – воскликнул он с наигранной бодростью и сунул в рот несколько виноградин. У него была неприятная привычка говорить с набитым ртом. – Еще бы, ведь меня тут просто завалили витаминами… Это все женщины – они приносят сюда фрукты и ликеры. Но только не букеты. От кого цветы – понятия не имею. Может, от тайной воздыхательницы.

– Дорого же они ей обошлись, – заметил я, окидывая взором весь этот райский сад.

– Вот только я ее ни разу не видел, – пожаловался он. – Честно говоря, такой визит придал бы мне сил. Хорошо хоть другие меня не забывают. Видите ключ в двери? Приходится запираться.

Хвастовство Загира было неприятно; что мне до его личных дел? Я с неприязнью глядел на его топорщившиеся усики, напоминавшие кошачьи. Да и вообще вся его голова словно принадлежала небольшому, получившему хорошую взбучку коту. Очевидно, я не смог скрыть свое неудовольствие, потому что он подмигнул мне и сказал:

– Вы точно лимон надкусили. Впрочем, надеюсь, вы меня понимаете – это и впрямь утомляет, особенно после такой травмы. Надорванное сухожилие страшно болит, хотя двигаться мне сейчас приходится мало. А уж ребра… Говорят, пока еще ничего, то ли будет, когда я перестану принимать болеутоляющее и займусь восстановительной гимнастикой.

– Но вы ведь уже немного ходите, правда? – спросил я, указывая на прислоненные к стене костыли.

– Если приспичит, и на одной ноге доковыляю, но вообще-то дело обстоит не лучшим образом. У меня удалили порванные сосуды, а потом сшили сухожилие и заштопали икорную мышцу. Все это делалось в два приема, такое там у меня было месиво. Самое страшное, что за пару недель сухожилие срастется и потом мне полгода придется его разрабатывать и растягивать. В декабре я должен был отправиться на симпозиум европейских архитекторов в Любляну. Впрочем, я все равно туда поеду, будьте уверены.

– Дай-то Бог. Вообще-то вам повезло, все могло закончиться куда хуже. Вы знаете, что вам грозило? Раскачанный колокол обладает невероятной мощью, однажды он это уже доказал.

Тут я запнулся. Легенда о святоштепанском Лохмаре была явно не к месту.

– Я знаю, о чем вы, – он вскинул руки и затараторил так быстро, что я едва улавливал смысл его речей. – Я вам страшно благодарен, доктора сказали, что еще несколько минут – и сухожилие совсем бы разорвалось, тогда мне пришлось бы всю жизнь хромать, большое, большое вам спасибо, господин Швах… Вот поэтому-то я и хотел, чтобы вы ко мне зашли. Здесь были люди из уголовной полиции, даже их начальник приходил, полковник Олеярж, чтобы поговорить с жертвой нападения. Я спросил про вас, и он в грубых чертах обрисовал мне ситуацию – какие-то политические грешки, верно? Господи, да кто же из нас хоть раз в жизни не флиртовал с властями? Госзаказик там, дела всякие-разные. Я и сам не то чтобы чист, как лилия. Подождите, ничего не говорите, вы исключение, я все понял. Однако к делу. Я слышал, вас только что нанял этот чудак Гмюнд, да еще вместе с уголовной полицией, которая, если я правильно понимаю, приставила к нему кого-то из своих людей – для верности. Гмюнду вы нужны не каждый день. Я не знаю, сколько вы у него будете получать, но готов предложить вам еще один заработок, и не говорите, что он бы вам помешал. Может, хоть пальто себе купите.

Я поглядел на мятый плащ Пенделмана, переброшенный через спинку стула, и тут же вспомнил о несчастном уделе его вдовы и моем участии в этой истории.

– Если я правильно понимаю, вы хотите нанять меня в качестве телохранителя или кого-то в этом роде. Так вот, считаю своим долгом предупредить, что подобное задание я получил, работая в полиции, и с треском его провалил. Я не гожусь для таких дел.

Он пожал плечами и сказал, что про Пенделманову ему известно.

– Между нападением на меня и ее историей, скорее всего, отыщется кое-что общее – может, это вас привлечет? Получите шанс потрафить Олеяржу. Все же знают, что никакое это было не самоубийство.

Я не верил своим ушам.

– Олеярж сам вам что-то говорил?

– Ему пришлось это сделать, потому что мне положена полицейская охрана. Но я от нее отказался и предпочел нанять вас. Однажды вы уже спасли мою шкуру, и я, суеверный, как старая цыганка, хочу спасти ее еще раз.

– Значит, вы полагаете, что попытка повторится?

– Конечно, повторится. Олеярж по секрету сообщил мне, что этой тетке, этой самой Пенделмановой, сначала угрожали: потому-то вы и должны были ее стеречь. Со мной было то же самое, но я не принимал угрозы всерьез – до тех пор пока меня не сцапали.

– А что это были за угрозы? Тоже булыжник? – Проклятье! Я готов был сам себе надавать пощечин, однако слово уже вылетело. Нет, не выйдет из меня детектива; вечно разбалтываю все, что знаю.

– Булыжник? Так вот оно что! Ей разбили окно? – Вид у Загира был лукавый – еще бы, столько из меня вытянуть!

– Да. Поймите, мне важно знать, угрожали ли вам подобным образом.

– Нет, со мной было по-другому. Примерно месяц назад я получил письмо, а через неделю пришло еще одно. Оба сейчас в столе у Олеяржа.

– Значит, полковнику было известно, что вы в опасности?

– Нет, я попросил жену передать их ему совсем недавно, только уже когда попал сюда. Теперь он ломает голову над тем, есть ли какая-нибудь связь между моим делом и делом Пенделмановой.

– Что было в этих письмах?

– Скажу, если вы согласитесь присматривать за мной.

– Выдвигаете условия?

– Боже сохрани, ведь я вам стольким обязан. Просто хочу элементарных гарантий. Везунчик, который однажды избежал смертельной опасности, в дальнейшем защищен от нее не более прочих. Хотелось бы подстраховаться.

– Хорошо. Когда я вам понадоблюсь, звоните. Но приоритету Гмюнда.

– Учту. Итак, письма. Вся странность заключалась в том, что автор не написал их, а нарисовал. Линии, выведенные неумелой рукой, на первый взгляд дурацкая мазня. Но письма просто пышут злобой, уж поверьте. Иначе я бы сразу их выбросил.

– А как вы поняли, что они несут угрозу?

– На одном рисунке был я. Из спутанного клубка штрихов выглядывала моя кудрявая башка, обрамленная каким-то окошком, может, окном автомобиля. Я сразу ее узнал.

– А вдруг вас кто-то разыграл? Дети, к примеру?

– Не исключено. Но если бы вы увидели эти листочки, то сразу подумали бы, что кто-то нарочно пытался подражать ребенку. Я архитектор и в этом разбираюсь. Я нарисовал бы примерно так же, если бы взял карандаш в левую руку, хотя я и правша, и держал бы его, как мешалку для теста. Я уже попробовал.

– А что было на втором рисунке?

– Домики. Странные некрасивые домики без крыш. А рядом – несколько человек, то ли пять, то ли шесть, а может, и больше.

– Домики без крыш? Но почему?

– Я не жду от вас отгадки. Пускай над этим ломает голову полиция. Полковник ни за что не даст вам посмотреть на эти рисунки. Он поручил расследование одному из своих людей, мерзкого вида парню в кожаной куртке, якобы настоящему асу. Мне он, правда, показался всего лишь надутым гордецом.

– Его фамилия случаем не Юнек?

– Не помню; возможно, и Юнек. Выходит, вы его знаете. Если это он, я держал бы ухо востро. У него на уме куда больше, чем положено полицейскому.

– Мы, можно сказать, приятели, – заметил я, но прозвучало это не слишком убедительно.

Загир посмотрел на меня с сомнением и заявил, что на моем месте поостерегся бы переходить Юнеку дорогу.

Некоторое время я размышлял над его словами. В сколь же отчаянном положении находится Олеярж, если решился обратиться за помощью не только к профессионалу Юнеку, но и к такому аутсайдеру, как я. Он замаскировал это под мое сотрудничество с Гмюндом, однако явно надеется, что я помогу и ему тоже. Полковник подстраховался, дав мне в напарницы Розету; возможно, ей поручено распутывать следы, о которых я и понятия не имею. Возможно, и работа, только что предложенная мне Загиром, – это тоже инициатива полковника, но я должен считать, что инженер действует за его спиной. Разумеется, полковник отнесся к нарисованным человечкам со всей серьезностью. Или же у меня попросту разыгралось воображение, а ничего этого и в помине нет?

– Полиция полагает, что между нападением на вас и почтовыми угрозами есть связь. А как, собственно, произошло нападение?

– Мне известно ненамного больше вашего. В тот день меня ни свет ни заря разбудил телефонный звонок, это был директор нашей фирмы – во всяком случае, так он представился. Голос, правда, звучал несколько странно, как-то хрипло, но в остальном это был знакомый голос; а хрипоту я приписал простуде или перепою. Мне, мол, нужно срочно приехать, в проекте нового жилого массива, который мы вместе делали, обнаружилась серьезная ошибка. Нет, он выразился иначе – «постыдная». Или «бесстыдная», я толком не разобрал. Я оделся и вышел на улицу. Чтобы подойти к гаражу, мне нужно пересечь палисадник. И вот только я открыл ворота, как кто-то надел мне на голову мешок – и меня куда-то повезли. Наверное, я что-то вдохнул, когда хотел позвать на помощь. Там здорово воняло спиртом, это последнее, что я помню, потом я отрубился. Эти сволочи чего-то набрызгали в мешок.

– Было еще темно?

– Как раз начинало рассветать.

– Вы никого не заметили?

– Нет.

– А когда вы очнулись?

– Только в башне, хотя тогда я еще не знал, куда они меня отволокли. На голове-то у меня по-прежнему был мешок. Меня разбудила кошмарная боль в ноге. Сначала мне ее проткнули, но совсем худо стало, когда они начали протягивать веревку между сухожилием и костью. Я опять потерял сознание, потому что это было невыносимо. Помню только, что меня кто-то раскачивает. И еще удары, когда я бился о стены. Мешок с меня уже сняли, руки были свободны, но сделать я ничего не мог. Только закрывал ладонями лицо и голову и прощался с жизнью, сам себе вызванивая отходную. Я то терял сознание, то приходил в себя… а потом все вдруг кончилось. Я остался на колокольне в одиночестве, летал себе туда-сюда, а вокруг царила жуткая тишина. Колокол словно умолк – это потому, что я уже был глухим как пень. И тут меня кто-то хватает – смотрю, а это ангел-спаситель: вы машете руками и что-то говорите. А потом – снова обморок.

– Вы думаете, вас хотели убить?

– А вам как кажется?

– Скорее это похоже на предупреждение. Последнее предупреждение.

– Согласен. Я получил сотрясение мозга и перелом ребер, но если бы меня и впрямь собирались кокнуть, то времени у них для этого было навалом.

– Но каков мотив? Чем вы им помешали?

– Это было первое, о чем спросили меня Олеярж и Юнек. Откровенно говоря, понятия не имею. Зависть? Месть бывших владельцев нашей виллы? Мы отсудили у них дом и расстались врагами. Юнек собирается их прощупать, но мне кажется, что они тут ни при чем.

– Вы попались в ловушку, и заманить вас туда оказалось легче легкого. Похитители были в курсе того, как важна для вас работа. Они хорошо знают вас.

– Да, полковник тоже так сказал. Он подумал, что это могли сделать люди, связанные с конкурирующей проектной фирмой.

– А такая фирма есть?

– Ну вы даете! Да их только в Праге не меньше тридцати, и это не считая мелких. Конкуренция среди нас жуткая. Если бы не страх перед законом, мы бы давно друг друга перебили. Да кому охота остаток жизни проторчать в тюрьме? Тут поневоле призадумаешься.

– И все же – не увели вы у кого-нибудь из-под носа выгодный заказ?

– Опять же: вы не первый, кто задает мне такой вопрос, и не первый, кого я вынужден разочаровать. Не увел. Во всяком случае, за последний год. Мы работали над проектом жилого массива, и у нас было много помощников из других контор. Никто бы не осмелился нас тронуть.

– А ваши сотрудники? Вы с ними ладите?

– Еще бы! Я умею находить подход к людям. Вот вам мой рецепт: хвалить и льстить. Против этого никто не устоит.

– Вы говорили о своих подругах. Может, какая-нибудь из них замужем?

Мои слова заставили архитектора задуматься.

– Вижу-вижу, куда вы клоните, – сказал он. – Да они почти все замужние. А знаете, вашим коллегам-полицейским это и в голову не пришло. Хотя, с другой стороны, они предложили кое-что такое, до чего не удалось додуматься вам. Впрочем, вы не все знаете. Ведь есть еще два человека, которые получают письма, похожие на мои.

– Кто же это?

– Понятия не имею! Но когда тут были Юнек с Олеяржем, они об этом говорили. Сказали, что если меня так кошмарно отделали, то этим двоим придется выделить охрану.

– Но почему Олеярж скрыл это от меня?

– Очевидно, он вам не доверяет. А еще он упоминал эту обворожительную девицу, Вельскую. Ее задница – истинная гордость нашей полиции. Она как-то зашла навестить меня, но я тогда был еще не в лучшей форме. Обидно. Вот ей-то уж наверняка многое известно, поверьте мне на слово.

Загир на удивление проворно соскочил с кровати, дотянулся до костылей и подошел к столу. Выбрав одну из бутылок, он предложил мне открыть ее и выпить с ним за удачное сотрудничество. Жидкость (это оказался коньяк) он плеснул в два пластмассовых стаканчика. Проглотив ее, я пришел в то неестественное возбуждение, за которым у меня непременно следует спад. Поведал Загиру о своей незаконченной учебе в университете и выслушал историю его карьеры удачливого архитектора. Потом он снова вернулся к теме Розеты, ему хотелось узнать о ней как можно больше, его цель была совершенно ясна. Я возмутился; скорее всего, потому, что сам думал об этой девушке совсем иначе. Я ничего не хотел знать о ней – у меня не было на это права. Вторую порцию коньяка я не допил, отставил в сторону. Загир истолковал мой жест по-своему. Улыбнулся и сказал, что если у меня на Розету виды, то он мне путать карты не собирается. Я ужасно разозлился. Какие виды, о чем вы, обрушился я на него, а потом накинул плащ и уже по дороге к двери бросил – звоните, когда я зам понадоблюсь. Загир попытался остановить меня, но тут в палату ворвалась какая-то женщина, красавица, хотя и не без налета вульгарности. Густые рыжие волосы, широкий рот, фигура каскадами, точно барочный фонтан. Едва не сбив меня с ног, она бросилась Загиру на шею. Бананы, которые предназначались больному, упали на пол. Тут до меня дошло, что это вовсе не его жена, и я тихо выскользнул в коридор. Прежде чем дверь закрылась, я успел еще услышать их смех. Хотел засунуть руки в карманы, но обнаружил, что они болтаются у меня по бокам. Плащ был надет наизнанку.

Несколько дней мой телефон молчал, ни Гмюнд, ни Загир не давали о себе знать, и даже Олеярж не звонил. Непрерывно моросило, небо было затянуто тучами, и в окнах дома напротив постоянно горел свет. Тогда в церкви я простудился и потому лежал теперь в своей комнатке и на улицу не выходил. Горло у меня болело, из носу текло, в ушах стоял шум. Я читал при свете настольной лампы. Пытаясь с головой окунуться в труды Пекаржа[24]24
  Иозеф Пекарж (1870–1937) – знаменитый чешский историк, автор нескольких книг о гуситском движении.


[Закрыть] о гуситском движении, отыскал главу о бесчинствах, сотворенных Желивским[25]25
  Ян Желивский (казнен в 1422) – радикальный гуситский проповедник, в 1421–1422 годах на несколько месяцев установил в Праге диктатуру.


[Закрыть] в Новом Городе. По спине у меня бегали мурашки – то ли от чтения, то ли от температуры.

Ноябрьский дождь все не прекращался, без зонтика нельзя было выскочить даже в магазин, не то, что добраться до Дяблицкой рощи. Зонта у меня не было. Мой макинтош киносыщика себя не оправдал, промокал он моментально.

Я попытался удвоить заботу о моих экзотических растениях, но те жили своей жизнью, и ничего, кроме регулярной поливки, им от меня не требовалось. Только виноградная лоза вела себя не так, как прежде. В последние дни стебелек пожелтел и больше уже не обвивался вокруг деревянной палочки, а лежал на земле, подобный трупику младенца. Листочки свернулись в трубочки, и на них появились белые пятна. Я решил, что виноград уже не жилец, но выбрасывать его не захотел – пусть засохнет окончательно.

Госпожа Фридова очень беспокоилась из-за того, что я несколько дней безвылазно сидел дома. Она заметила мою нервозность и то, что у меня вид человека, который способен заснуть только перед рассветом и очнуться от беспокойного сна около полудня. В конце недели, в пятницу, когда я, будучи не в силах подняться, лежал в постели, уставившись воспаленными глазами в белый потолок, она вошла ко мне в комнату с целой охапкой книг и заявила, что выбрала для меня самые свои любимые и что надеется вышибить клин клином – ей, мол, такое иногда помогает. Книги со стуком упали на стол, и госпожа Фридова удалилась.

Я заставил себя приподняться и протянуть руку к самой высокой из книжных стопок. Гораций Уолпол, «Замок Отранто». Я улыбнулся и небрежно раскрыл книгу на середине. Спустя несколько мгновений я вернулся к началу и углубился в чтение. Было утро. Внезапно квартирная хозяйка постучала в дверь и сказала, что несет мне ужин. Значит, наступил вечер. В комнате с самого утра так и горела лампа, я даже не обратил на это внимания. За окном стемнело, будильник показывал три четверти восьмого. Книгу я закончил. Поев, с интересом потянулся к остальным томикам. Клара Рив, «Старый английский барон»; Анна Радклиф, «Удольфские тайны»; Эдгар Аллан По, «Ангел необъяснимого»; Э. Т. А. Гофман, «Песочный человек»; Йозеф фон Эйхендорф, «Обманы осени». И еще немало других.

Эти книги меня излечили. Я бы преувеличил, сказав, что почувствовал себя бодро, как рыба в свежей воде, но в конце концов латимерия – тоже рыба, а я ощущал себя приблизительно как она. Я таки вышиб клин клином, и мне захотелось продолжить это занятие. Одевшись, я поехал в Новый Город, по которому соскучился за время болезни. На Карловой площади зашел в «Черную пивоварню», непрезентабельный кабачок, где иногда обедал. У стойки заказал грог, выбрал наименее грязный пластиковый столик и направился к нему. Там склонился над тарелкой супа какой-то пожилой человек. Глотнув горячего напитка, я машинально поднял глаза и осознал, что мой сосед – учитель Нетршеск.

Он улыбался, гадая, узнаю ли я его. Мы дружески поздоровались, причем мое приветствие оказалось более теплым, потому что я очень нуждался в общении, а лучшего собеседника в ту минуту и выдумать было нельзя. Но меня удивило, что он в одиночестве коротает тут воскресный день, и я спросил его про жену. Нетршеск рассмеялся и ответил, что я все такой же, каким был в болеславской гимназии. Потом, улыбнувшись наполовину виновато, наполовину иронически, он объяснил, что у него есть пятимесячная дочь и что иногда нервы его не выдерживают и от непрерывных детских воплей он сбегает сюда. Вид у старика был несколько растерянный. Его жена оказалась вегетарианкой, и ее не волнует, где именно он, приверженец традиционной чешской кухни, утолит голод.

Я вглядывался в его лицо, отыскивая следы дряхлости, но не находил их. Нетршеск почти не изменился с тех пор, как мы виделись с ним в последний раз. Глаза за толстыми стеклами очков живо блестели, на щеках играл здоровый румянец, кривые, выдававшиеся вперед зубы были желтыми от табака – а значит, не искусственными. Будто читая мои мысли, он принялся уверять меня, что его брак вполне удался и что супруга тоже довольна. Она знала, за кого выходит. Старые холостяки с трудом отказываются от своих привычек. Многие принимают их с женой за дедушку с внучкой, а его дочку считают правнучкой. Говоря это, он вновь расхохотался. Он пригласил меня к себе – мол, должен же я убедиться, что все может сложиться неплохо даже в таких странных семьях, как его. Я не стал отнекиваться.

Он привел меня в неприметный многоэтажный дом на Вацлавской улице. Мы поднялись на лифте на четвертый этаж. Двухкомнатная квартира с окнами во двор выходила на юго-запад, и Нетршеску это очень нравилось.

Встреча с госпожой Нетршесковой получилась неудачной. Из передней мы ступили в кухню с занавесками в цветочек, украшавшими нижнюю часть окон. Нетршеск надеялся застать жену здесь, но ее не оказалось даже и в соседней комнате, и тогда он окликнул ее. Она отозвалась из спальни. Он пригласил меня следовать за ним и приложил палец к губам в знак того, что малышка спит.

В спальне шторы были задернуты, и старого учителя подвело слабое зрение. Младенец не спал. Госпожа Нетршескова сидела в старинном кресле возле разостланной постели, держала ребенка на руках и кормила его грудью. Судя по выражению ее лица, она спорила сама с собой – то ли попросить мужа обождать, то ли срочно отложить ребенка в сторону. Дитя с удовольствием сосало молоко. Картина была изумительная, но смотреть на нее я не смел. Женщина робко улыбнулась и сказала, что подать мне руку пока не может. Я делал вид, что ничего особенного не происходит.

Нетршеск разволновался куда больше нашего. Он предложил мне сесть и составить компанию его жене, пока сам он сварит в кухне кофе. После этого он удалился, бросив меня на произвол судьбы. Мне страшно хотелось пойти за ним, чтобы не мешать матери и ребенку, но это выглядело бы как бегство. Я сел на краешек кровати.

Воцарилась тишина, прерываемая лишь звуками, которые издавал ротик малышки. Я был рад, что в комнате полутемно. Щеки у меня горели, и я страшно жалел госпожу Нетршескову, оказавшуюся по вине мужа в подобной ситуации. Я поглядывал на нее краешком глаза, но она, словно не замечая меня, улыбалась младенцу. Тогда я решился начать разговор. Сказал, что помню ее гимназисткой. Она ответила, что это вполне возможно, но что она меня не помнит, ибо ее интересовали старшеклассники, а не мелкотня. Но тут же, сообразив, как забавно звучит этот ответ, если учесть возраст ее мужа, снова растерялась. Чтобы дать ей время успокоиться, я принялся расспрашивать ее об учителях, которые преподавали в их классе, и рассказывать о своих. Она предложила, в память о нашей совместной учебе, перейти на «ты»: ее зовут Люция. Я представился полным именем, удивился уверенности, с какой его выговорил, и в душе поблагодарил за это Розету.

Несколько раз я взглянул на груди Люции, которые сияли в полумраке, точно две круглые лампы, и едва ли не силком притягивали мой взор. Меня поразило, какие они небольшие, хотя было видно, что они отяжелели и набухли. Сквозь белоснежную кожу просвечивали синеватые жилки. Она отняла головку ребенка от правой груди и приложила к левой.

На кончике соска, который только что сосал младенец, появилась белая капелька, она увеличилась и округлилась, однако не упала. В кухне засвистел чайник, раздалось позвякиванье чашек. Ребенок на мгновение перестал пить молоко, словно прислушиваясь. Прежде чем снова припасть к груди, он приподнял пухлую ручку и схватился за свободный сосок. Капелька молока стекла по его пальчикам.

Выступила еще одна капля. Я оторвал от нее взгляд, поднял глаза и испугался взгляда Люции Нетршесковой. Она смотрела на меня с состраданием, явно заметив, как напряглись мои рот и шея. И тут она сделала нечто неожиданное. Бережно передвинула ребенка вправо, не сводя при этом взгляда с меня. Она освободила мне место подле своего тела. И как только я мог осмелиться на такое, спрашиваю я себя сейчас?! Но тогда я, точно во сне, сполз с кровати на мохнатый ковер и на коленях подобрался к молодой матери. Оперся руками о ее бедра, почувствовал, что она трогает мои волосы. Невероятное стало реальностью: меня погладила красивая женщина. Ее лицо расплывалось у меня перед глазами, я явственно различал только молочную бусинку посреди темного кружка. Теплая ладонь легонько нажимала на мою шею и подталкивала голову к мягкому телу. Ничто не имеет значения, кроме этого мгновения, шептала тихая комната. Сделай, что должен, не пожалеешь. Однако я колебался. Медленно повернув голову, я посмотрел на малышку, ощутил на губах ее слабое дыхание, поднял глаза и отпрянул назад – с таким ужасом смотрел на меня ребенок. При этом я задел сосок Люции, и мне показалось, что кожа у меня запылала, как если бы я поцарапался.

За дверью ложечка звякнула о фарфор. Я вскочил, отошел к окну и слегка приподнял штору, притворившись, будто рассматриваю грязный двор. Ничего я не видел, кроме размазанного серенького дня. Я поморгал, и очертания домов постепенно обрели четкость.

Я услышал, как вошел Нетршеск, неся поднос с кофе. Он сообщил жене, что приготовил для нее ромашковый чай. Она поблагодарила и напомнила ему, что он забыл предложить мне сахар. Я солгал, что предпочитаю несладкий, а потом провел по лицу ладонью, ибо капля молока Люции пощипывала мне кожу. Наверняка оно сладкое, подумал я, но лизнуть пальцы не рискнул. Опрометчиво сделав большой глоток кофе, я обжег рот… Вскоре откланялся, сославшись на неотложные дела. Учитель спросил мой номер телефона, чтобы когда-нибудь вместе выпить пива. Я продиктовал цифры. Стоя минуту спустя на лестничной площадке за закрытой дверью, я лизнул-таки свою руку. Однако язык, этот обожженный растяпа, не смог ощутить вкус молока.