Текст книги "Сократ"

Поднявшись с трудом, оба со всей возможной быстротой двинулись к Длинным стенам и стали подниматься к Афинам.

Критон остановился, упершись лбом в стену: его рвало. Сократ подумал: грязь снаружи, грязь внутри – вот и рвется вон. Я и сам блевал бы, будь у меня желудок послабее…

Двинулись дальше. Критон шел медленно, еле передвигая ноги. Сократ спросил:

– Тебе еще плохо?

– Плохо… А главное, я сам себе противен! Как я обращался с тобой! Плохо мне, тошнит от самого себя… Можешь ты простить меня, Сократ?

– Уже простил.

– Ты-то сразу распознал эту подлость…

– Потому что знал то, чего не знал ты. Эта твоя «любовь» каждую ночь валяется со своей любовью – Синдаром. – Сократ решил не щадить друга.

Критон закрыл руками лицо, не находя слов, чтобы выразить брезгливое отвращение.

– А заметил ты, сколько красок в этом вертепе? Все цвета радуги, и главное – все яркие, кричащие. Лишь одного цвета там нет – белого.

– Потому что там ему не место, – сказал Критон.

– Вот именно. Но ты, кажется, не расплатился?

Критон невольно взялся за пояс – кошелька не было.

– Расплатился, – буркнул он. – Все деньги украли. А было почти тридцать драхм! Но кто мог их взять? Эта девка? Или содержатель?

Сократ усмехнулся:

– Радуйся тому, что мы сегодня испытали!

– Чему тут радоваться? Я еще и сейчас чувствую на лице плевок этой девки, еще и сейчас будто тону в этой грязи…

– Нет, мы оба должны радоваться…

– Но чему, скажи?

– Мы узнали, какой страшной силой обладает в известные моменты страсть, инстинкт…

– Ужасная сила! Отвратительная – но непобедимая… Скажи, может ли что-либо побороть ее?

– Не знаю, Критон. Разум и воля слишком слабы перед ней. Может быть, чувство? Может быть, если включить любовь в гармонию красоты, чтоб она дарила блаженство… Не знаю. Слишком это сильно…

8

– Вот тебе сандалии. Нельзя же идти туда босиком, – сказала Фенарета.

Сын посмотрел на нее вопросительно, однако отговариваться не стал. В храм я хожу босой, подумал он, но туда и впрямь неприлично пойти так.

– Еще хитон сейчас принесу. Купила недавно, пускай будет новый, когда пойдешь записываться в эфебы.

Мать вышла, а сын, сидя на своей постели, принялся рассматривать сандалии. Крест-накрест – кожаные полоски. Похожи на коричневых змеек.

Обулся, застегнул пряжки. Брр! Ступню сжимает, давит на подъем – нога не свободна… Встал, притопнул.

Мать вошла, неся белый хитон.

– Тебе к лицу, мальчик! – обняла его. – Да хранит тебя Афина – и успеха тебе. Шагни через порог правой ногой. Ты рад?

– Еще как, матушка! Не каждого приглашают к Периклу…

Не пышным – простым был дом Перикла. Далеко ему было до вилл иных аристократов, зато в нем богатство мыслей – вклад самого хозяина – и тонкий вкус, который внесла в этот дом вторая Периклова супруга, Аспасия. Частыми гостями были в этом доме выдающиеся мужи, философы, ученые, строители, художники, которых Перикл привлекал в Афины со всех концов Афинского союза городов.

Одно из просторных помещений служило рабочим покоем – именно там рождался новый облик Афин. Несколько столов, составленных в ряд, покрывали чертежи. Большой план города, которому собиравшиеся здесь люди назначили расти и расцветать невиданной еще в мире красотой, – этот общий план составлял центр всего. Вокруг были разложены детальные чертежи зданий, уже перестроенных или только перестраиваемых, чертежи и макеты новых зданий, эскизы их внешней и внутренней отделки.

Эти еще воображаемые строения заполнили комнату. Когда же вся эта красота заполнит город? Даже те, кто изо дня в день склоняются над планами, еще не знают ответа; знают только – красота рождается не сразу. Приносят наброски – тут изменить, там добавить что-то новое, – и всякий раз Перикл требует, чтоб это новое было еще богаче и великолепнее.

Великий скульптор Фидий, в чьи руки Перикл собирается отдать руководство всем преобразованием Афин – человек, заросший бородой, с глазами как горячие угольки, – водит указкой по плану города, задерживается там, где ведется строительство, и объясняет Периклу, как продвигается восстановление храмов и городских стен, некогда разрушенных персами.

Закатное солнце пробилось сквозь занавеси, упало на лицо Фидия, которое вдруг выразило непривычное напряжение. Аспасия, сидевшая в резном кресле, наклонилась к Софоклу:

– Посмотри на его лицо!

– Да. Оно не такое, как всегда. Оно взволнованно, и указка беспокойно скользит по планам. Словно у Фидия лихорадка, – шепотом ответил Софокл. – Но гореть – прекраснее, чем охладевать!

Фидий закончил свой отчет. Теперь он взял свитки папируса и развернул их на свободном столе – Парфенон! План сверху, общий вид, эскизы отделки, предложенные самим Фидием. Лес дорических колонн обступил гигантский храм Афины Девственницы. Он высился на темени Акрополя, подобный царскому венцу. Более сорока колонн устремились в вышину, еще увеличенную для человеческого взора благодаря наклону колонн внутрь. Цветная роспись изображала шествие в праздник Панафиней – это шествие будет высечено на фризе. Оба фронтона предложены тоже в красках: синей, красной, желтой.

Воцарилась тишина. Никто не осмеливался заговорить прежде Перикла.

Тот хранил серьезный вид. Полные губы его большого рта были сжаты. У Перикла – узкое лицо, череп вытянут ввысь. За глаза его называли «лукоголовым», в глаза – «олимпийцем». Молча, внимательно изучал Перикл проект Фидия.

Аспасия тихо сказала Софоклу:

– Какой храм! Помню, ты читал нам недавно отрывок из твоей неоконченной трагедии: «Много в природе дивных сил, но сильней человека – нет!»

Перикл озабоченно поморщился.

– Вижу на твоем лице восторг – но и опасение, – сказала ему Аспасия.

– Умница моя, – пробормотал Перикл, не отрывая взгляда от проекта.

– Поразительно! – выдохнул Софокл.

– Это твой замысел, – обращаясь к Периклу, скромно молвил Фидий. – Мы с архитекторами Калликратом и Иктином помнили все твои пожелания и требования.

– Но все это гораздо великолепнее, чем я себе представлял!

– К залу с шатровой крышей – одеону – у народа Афин прибавится еще одна драгоценность, – сказал Анаксагор.

Перикл по своему обыкновению улыбнулся уголками губ:

– А как же иначе, дорогие. Фукидид поставил себе целью объединить афинских аристократов, чтобы с ними пойти против народа; я же научился мыслить мыслями народа, видеть десятками тысяч его глаз и, решив жить для народа, – строить для него.

– Замысел Парфенона – твой, – повторил Фидий, встревоженный и огорченный тем, что о самом храме Афины Перикл все еще ничего не сказал.

Аспасия кивнула:

– Да, Перикл умеет из-под земли добывать сокровища для города, но сила этой красоты, Фидий, – она от тебя.

– Это какая-то оргия красоты, – восхищенно заметил Анаксагор, а Софокл добавил:

– Такая красота пробуждает в человеке стремление приблизиться к ней.

Однако лицо Перикла не прояснилось. Его большие пытливые глаза все время блуждали по плану, по эскизам архитравов и фриза, на красном фоне которого выделялись синие фигуры. Наконец он заговорил:

– Оргия красоты, говорите вы. Да: видение, возносящееся перед взором человека, заставляя его делаться лучше. Но это устрашающая красота, она и возмущает!

Фидий беспомощно опустил руки. Он понял. Он-то знал, во что обойдется Парфенон. Знал – если Афины увенчают свою главу этим венцом, возникнет новый повод для ненависти и зависти всех полисов – членов Афинского морского союза. Уже и теперь они поносят Афины как беспутную расточительницу, которая увешивает себя драгоценностями за их счет; ведь вовсе не из страха перед персами перевел Перикл казну союза с острова Делос в Афины, а для того, чтобы иметь ее под рукой.

Перикл поднял голову и сказал твердым тоном, каким он обращался к многотысячной афинской экклесии:

– Знаю, о чем вы думаете и что боитесь высказать передо мной. Скажу сам: я беззастенчиво черпаю из союзной кассы, укрытой на Акрополе. Да, я поступаю так – но разве я вор? Или трачу на себя?

Бесшумно вошел раб, доложил Периклу, что пришел Сократ, приглашенный на этот день и час.

– Пускай придет в другой раз. Я потом передам когда, – сказал Перикл.

Анаксагор жестом руки остановил раба и обратился к хозяину дома:

– Когда же попадет к тебе бедный юноша, если ты все дни проводишь над планами? Он и так ждет уже несколько месяцев…

– Кто этот Сократ? – спросила Аспасия. – Кажется, я слышала это имя.

– Сократ – молодой одаренный скульптор, – ответил Фидий. – Я видел у Критона его Силена. Превосходная работа.

– Скульптор – и мой ученик, – дополнил Анаксагор.

– Отлично, – сказал Перикл со свойственной ему легкой полуулыбкой. – Стало быть, у Сократа и у меня один и тот же учитель. Ну, дорогой Анаксагор, если ты сделаешь из него такого же безумца, как я…

И он распорядился провести Сократа в перистиль:

– Пускай там подождет. Я приглашаю его отужинать с нами.

Едва раб вышел, Аспасия озабоченно спросила, что так тревожит Перикла. Он мгновенно вскипел:

– Как будто вы не знаете! Против меня вытащат самое худшее!

Они понимали, что означают эти слова. Перикл был суеверен. Он не мог преодолеть в себе ужаса перед сверхъестественными силами, перед мстительностью богов. Сколько раз видел он их месть осуществленной!

Анаксагор употребил невероятные усилия, стремясь переубедить Перикла, избавить его от суеверия, как врач избавляет больного от недуга. Но перед глазами Перикла все стояла кровь, кощунственно пролитая некогда одним из рода Алкмеонидов – его рода.

Во времена, когда Килон со своими приверженцами пытался захватить власть в государстве, архонтом был Мегакл, потомок Алкмеона. Мятежники были окружены на Акрополе, но нашли убежище у алтаря Афины, что по древним законам обеспечивало им безопасность.

Мегакл обещал мятежникам милость, если они покинут святыню. Но едва они оттуда вышли, Мегакл, нарушив священный обет, велел их перебить. За такое вероломство весь род его был проклят навек.

В течение двух столетий всякое несчастье, постигавшее членов этого рода, почиталось местью богов; проклятие это было весьма удобным оружием для врагов Алкмеонидов – они могли прибегнуть к нему в любой момент.

– Я тоже проклят, – глухо проговорил Перикл. – Я тоже поплачусь за то кровавое злодеяние…

– С болью слушаю тебя, мой Перикл. В новой трагедии об Эдипе, которую я сейчас пишу, я хочу рядом с туманным роком поднять на щит поступки человека, на которые он решается самостоятельно…

– Хвалю тебя за это, Софокл. Пришла уже пора, чтобы в противовес устаревшим суевериям обрели должный вес разум и действия людей, – промолвил Анаксагор, подумав при этом, что, быть может, именно Перикл вдохновил Софокла поднять волю и разум человека выше легенд и мифов.

Тем временем Сократ сидел в перистиле; перед ним поставили вазу с фруктами, у ног его лепетал небольшой водомет, из соседнего покоя долетали до него голоса. Сократ слушал, что говорит его учитель.

Анаксагор же продолжал:

– Вспомним, что говорит Прометей у Эсхила: «Мне ненавистны поистине боги…» Я тоже ненавижу их, друзья мои. Они везде, во всем, всюду суют свой нос, карают людей, сами будучи распущеннее их, они отравляют воздух ядом угроз и ужасов – и при всем том их даже просто нет!

Перикл догадался, что друзья стремятся освободить его от злого гнета, но все-таки настаивал на том, что есть некая таинственная власть судьбы.

– А я убежден, что ты, мой Перикл, будешь первым, кто одолеет власть судьбы – если допустить, что таковая существует, – снова заговорил Анаксагор.

– Но как и чем, Анаксагор? – вмешалась Аспасия.

– Ты, Перикл, делаешь Афины таким могущественным и прекрасным городом, что должен снискать приязнь всех сил земли и неба. Этим, – философ показал на план Парфенона, – ты не только искупишь какое угодно проклятие, но приобретешь благосклонность всех таинственных сил…

– Да, да! – Глаза Аспасии загорелись любовью к Периклу. – Будет так, как говорит наш философ!

Указка Фидия нацелилась острием на план Парфенона, коснувшись святыни Афины.

– Приснился мне однажды сон, дорогой Перикл. Ты бы назвал его искушением, но был он до того прекрасен, что я проснулся в несказанном восторге. И сон этот повторялся каждую ночь, пока я не начал рисовать и лепить то, что посетило меня в сновидении.

Перикл заметил, на каком месте остановилась указка Фидия.

– Тебе явилась во сне Афина Паллада?

– Да, – с таинственным видом кивнул скульптор. – Она сверкала, и сверкание это проникло мне в мозг, в сердце, в руки, осияло всего меня…

То, что Афина явилась во сне Фидию, сильно подействовало на Перикла.

– Расскажи подробнее, как выглядела богиня.

Фидий – словно он и сейчас видит этот сон – с благоговением принялся описывать:

– Афина вся была из слоновой кости, в одеянии чистого золота, ее глаза блистали драгоценными камнями. Левой рукой она опиралась на золотой щит, в правой держала маленькую богиню Нику – Победу.

– Победу?! – выдохнул Перикл.

– Да. Победу Афин – и твою, Перикл.

Тут Перикл опомнился:

– Остановись, Фидий! Ты обманываешь меня. Ты не богиню описываешь, но статую, над которой уже начал работать!

Упрек порадовал Фидия.

– Да, и с трепетом жду, что ты скажешь о моем замысле.

Перикл умерил свое раздражение: здесь был Анаксагор, который всегда предостерегал его от порывов гнева. И все же внутренняя дрожь охватила Перикла при словах скульптора.

– Что ты говоришь? Статуя из хрисоэлефантины? Слоновая кость, золото, драгоценные камни… И ее ты собираешься поставить в этом храме?!

– Полагаю, такой красоте там и место, – ответил Фидий.

– Мало тебе, Фидий, – гнев Перикла неудержимо возрастал, – мало тебе, что красота, о которой мы толкуем, возмущает и наших союзников, и Фукидида со всеми его сторонниками? Не знаешь разве, что такое – борьба за власть? Что такое заговоры против демократического правления?

Словно не слыхав этих слов, Фидий мечтательно проговорил:

– Лицо богини было похоже на твое, дорогая Аспасия. У нее было твое выражение, твой мудрый лоб, твои сияющие глаза…

– Ну нет, Фидий! – загремел Перикл. – Так нельзя! Аспасия мудра и прекрасна, но злоупотреблять этим не годится…

– Ты прав, мой дорогой, – подхватила Аспасия. – Не допускай этого! Мне и так уже не раз казалось, что у некоторых богов и героев, вышедших из-под резца Фидия, твои и мои черты…

– Удивительно ли это, если я почти каждый день у вас, если обоих вас чту и люблю? – возразил Фидий, защищая будущее свое произведение.

Перикл спросил, велика ли будет фигура Ники, которую Афина должна держать на ладони.

– Выше человеческого роста, семь-восемь стоп…

– Но тогда твоя Афина должна быть исполинской! – вскричал Перикл.

– В шесть раз больше, – спокойно ответил Фидий. – Меньшая потерялась бы в пространстве Парфенона.

– Ты страшный человек, Фидий. Ты хочешь погубить меня. Но на сей раз я не дам согласия! Подумать только – одеяние до пят, которого хватило бы на шесть скульптур, и все из чистого золота! Какая расточительность! Нет, нет, Фидий. Такой ошибки я не совершу!

Сократ ждал. С восхищением разглядывал статуи – бронза, мрамор, алебастр, – расставленные в перистиле под открытым небом и под навесом портика. Среди кустов рододендрона, осыпанных бледно-фиолетовыми и розово-алыми цветами, разгуливали белые павлины с хвостами, подобными веерам, на каждом пере – блестящий зеленоватый глазок, на маленьких головах коронки. Сократ следил взглядом за благородными коронованными птицами. Временами они издавали неприятные крики, которые мешали юноше слушать взволнованные голоса в том покое, где решался вопрос о будущей короне Афин.

Различая голос Анаксагора, Сократ радовался: присутствие учителя ослабляло чувство стесненности, охватившее юношу. По сравнению со спокойным тоном Анаксагора остальные три голоса звучали куда возбужденнее.

Знаком был Сократу и голос Фидия. Он слышал его приказы и пояснения, когда работал с отцом на Акрополе. Голос Фидия звучал четко и явственно даже среди перестука молотков, скрипа колес и воротов, среди ругани и перебранки на всевозможных языках… В этом голосе – почти всегда повелительность и увлеченность. Голос Фидия колеблется между этими двумя тональностями, меняется только его сила.

Софокла Сократ слышал впервые. По голосу не узнать, что этот человек потрясает толпы людей в театре; но даже и в обычном разговоре у Софокла то и дело слышался стихотворный размер.

Разобрав, о чем говорил Перикл, Сократ затрепетал. Он понял, какой силой обладает этот с трудом сдерживаемый голос прирожденного оратора, покорявший всех, кто его слушает. Алкмеонид… Род, чьи корни уходят в глубокую древность. Слава и проклятие сопровождают его до сей поры. В голосе Перикла Сократ уловил восхищение Парфеноном и Афиной Фидия, – восхищение, которое тем ярче подчеркивает крайний ужас: ведь словами своими Перикл предает себя в руки врагов…

И у Сократа сжалось сердце, когда он услышал это резкое, выкрикнутое с болью: «Нет, нет, Фидий. Такой ошибки я не совершу!»

А среди этих мужских голосов, не забывающих, что сейчас они обращаются отнюдь не к тысячным толпам народного собрания, звучит мягкий и теплый голос Аспасии. Да ведь это кощунство – так подслушивать, но могу ли я не слушать? Быть может, после не решусь взглянуть им в глаза…

И, не отдавая себе в том отчета, Сократ напрягает слух. Говорит Перикл. Говорит вполголоса. Сократ не разбирает слов, не может разобрать, но вот голос Перикла повышается, окрашиваясь глубоким внутренним волнением:

– Я что – краду? Как могут столь превратно истолковывать?.. Зову в свидетели все Афины! До конца жизни не возьму из союзной кассы ни единой драхмы для себя! Притесняю собственную семью, вызывая ее ропот. Мой домоправитель Эвангел отмеряет им все до обола… Почему? – удивляетесь вы порой. Я вам скажу почему. Я стал на сторону народа, я предпочел бедное большинство богатому меньшинству. Неужели же я сделал это, чтоб обогащаться за счет бедноты? Чтоб извлечь корысть из убеждения, что народ и есть та сила, которая может принести Афинам величайшее могущество и славу? Чего бы я после этого стоил? Такой мелкой, такой жалкой цели не может ставить перед собой Перикл! И тот, кто утверждает это, – лжец. Законы Дракона установили смертную казнь за украденное яблоко! Какого же наказания заслуживал бы тогда я?

Слышит Сократ страстный порыв Перикловой души и впервые убеждается в правоте того, что говорят о Перикле: будто на языке его – грозные молнии.

– Смертью не искупил бы, столь велико было бы такое преступление перед афинским народом, что и не придумать закона, который достойно покарал бы за это! Народ? Что он такое – бездушная масса, без глаз, без сердца? Нет, о нет! Это глаза, слившиеся в одно исполинское око, тысячи сердец в театре Диониса, сплавленных в одно великое сердце. Спесивый богач зовет на пир нескольких друзей, кормит, пока те едва не лопнут, вином поит, под конец предлагает развлечение: фокусник, флейтист, в придачу обнаженная танцовщица, – и гости на седьмом небе. Но для исполинского ока народа, для его великого сердца такого зрелища мало! Народу нужны театры, где могут поместиться тысячи, его требования тысячекратно превышают запросы пирующих. Народу мало одного актера на сцене, одного певца – он желает, чтоб были целые хоры, хоровая декламация, пение, танцы, диалоги, единоборство больших идей… – Перикл посмотрел на Софокла. – Да, милый Софокл, ты это хорошо знаешь. Недостаточно просто пощекотать чувства народа. Он хочет участвовать в борьбе свободной воли человека против слепой судьбы, он желает, чтоб его захватил вихрь страстей и красоты. Вот что нужно огромному оку и великому сердцу народа! Кровь, слезы, смерть, кара, искупление – и равные всему этому смех и радость. Жить жизнью героев! Страдать с ними, с ними побеждать. Рыдать в экстатическом упоении державной красотой, головокружительной глубиной мысли… Никакой одиночка в мире – только народовластие может удовлетворить самого требовательного зрителя – народ, его исполинское око и великое сердце…

Тихо слушают друзья Перикла. Фидий напряжен до предела. Догадывается – Перикл, говоря о театре, имеет в виду и Парфенон, и его Афину. Но Анаксагор заразил его неверием в богов… Неужто отвергнет мои планы?!

Пристально вслушивается Сократ, даже рот приоткрыл: что же даст Перикл огромному оку, великому сердцу народа?

Взгляд Перикла еще не отпускал Софокла:

– Театр для тысяч зрителей поднимает дух, гонит прочь тоску тысяч, театр силой духа и слов повышает духовный уровень тысяч. Не то у варваров: властитель – бог, и далеко внизу под ним – получеловек, полуживотное. Почему мои недруги обвиняют меня в славолюбии? Почему? Да ведь дело вовсе не во мне! Народу не желают они давать то, что дает ему моими руками народовластие, а народовластию они не желают дать то, что дает ему народ! Вот в чем причина. И в этом я твердо уверен.

Перикл перевел взгляд на Анаксагора.

– Мне стыдно за минуту слабости. Она виной тому, что в памяти моей всплыли злой рок и давнее проклятие. – Теперь он посмотрел на бледного, трепещущего Фидия. – Величие и красота Парфенона покорили меня, покорила твоя Афина, Фидий! Ныне Афины принадлежат всему народу, а потому будет принадлежать ему их царственный венец – Парфенон и великолепие богини Афины. Ты великий художник, Фидий, великий скульптор, архитектор, ты повелитель материи и пространства. Я дам столько мин, сколько тебе понадобится. Дам эти мины и таланты – и знаю наперед: экклесия одобрит все расходы с энтузиазмом. Экклесия сердцем почувствует, что красота возвышает человека; чтоб ослепить его, она должна быть ослепительной, целый мир красоты должен окружать человека…

Затаив дыхание слушал Сократ эту исповедь Перикла. Целый мир красоты должен окружать человека, чтобы возвысить его…

– Все, чем мы хотим возвеличить наш город, должно быть исполнено единого духа. Я долго думал – и не нахожу лучшего исполнителя для этого, чем ты, Фидий.

– Я боялся, что ты назовешь мое имя, дорогой Перикл, и в то же время желал этого.

Перикл подошел к Фидию и крепко обнял его.

– Возрадуемся! – сказал Софокл. – Нынешний день прекрасен.

– А что же ты молчишь, Анаксагор? – спросила Аспасия.

– Я ожидал, прекрасная, твоего вопроса: почему не возразишь ты против храма и статуи, – ты, который учишь нас, что богов нет?

– Ты с нами не согласен?

– Согласен полностью. Я против того, чтобы человек позволял угнетать себя верой в богов, которых выдумал сам. Но могу ли я быть против того, чтобы старые эти басни стали поводом для создания произведений искусства? Да еще столь блистательных, какими будут Парфенон и Фидиева Афина? Ведь эти старые боги с маской вечной юности взросли на земле Эллады, как смоквы или оливы. И если Фидии населят наш мир мраморными божествами, я и сам уверую в их могущество – через красоту…

– Отлично, дорогой Анаксагор, – подхватил Софокл. – Наша жизнь вся пронизана мифами, в них – древние корни фантазии наших Гомеров и Гесиодов, и мы, создатели трагедий, черпаем из того же источника.

Каждое слово было теперь слышно Сократу, и он вспомнил слова Анаксагора о том, что художник, даже зная, что солнце всего лишь раскаленный камень, вправе представлять его себе в облике Гелиоса, катящего на золотой колеснице по голубому ипподрому небес. Да, боги – творения человека, и фантазия художника преобразует их в творения искусства…

По мере того как раб зажигал масляные лампы в канделябрах, выступало из темноты помещение для ужина. Сократ не решался поднять глаза на тех, кого он невольно, не видимый ими, подслушивал. Труднее всего было смотреть ему на Перикла, чьи исповедь и признание он только что выслушал. И он искал прибежища для своего взгляда у Анаксагора. Старался разогнать свою стесненность.

Анаксагор улыбнулся:

– Мы с Сократом старые друзья. Ходим по утрам гулять вдоль берега Илисса, пасем там его Перкона. А так как при этом мы еще философствуем, то порой забываем про осла и уходим домой без него, правда?

Аспасия и Софокл рассмеялись. Сократ покраснел.

– А потом он, – Анаксагор кивнул на Сократа, – во все лопатки мчится за ослом, и мне приходится продолжать путь в одиночестве…

Аспасия, еще смеясь, проговорила:

– По крайней мере, Сократ, ты иногда веселишь немножко нашего не в меру серьезного мудреца. А бывать с ним для тебя, несомненно, наслаждение…

– Если ты любишь наслаждения, – дополнил Софокл.

– Люблю, – смело отозвался Сократ. – И сегодняшний вечер для меня – величайшее наслаждение из всех, какие я когда-либо испытывал…

– Не преувеличиваешь ли ты, юноша? – усмехнулась Аспасия.

Анаксагор сказал:

– Сократ преувеличивает всегда и во всем. Мне приходится без конца напоминать ему о необходимости быть умеренным – но сегодня, я убежден, он не преувеличивает.

Сократ впервые видел Аспасию. Видел ее глубокие азиатские глаза, в которых светился желтый, как львиная шкура, свет. Он не осмеливался надолго погружать в них свой пытливый взор.

Раскрылись накрашенные кармином, совершенной формы губы, блеснули алебастровые зубы:

– Преувеличивать свойственно юности… и искусству. Следует быть умеренным и в требовании умеренности.

Она обращалась к Анаксагору, а затем снова повернула голову к Сократу. При этом движении золотая диадема сверкнула крошечными рубинами, колыхнулись мягкие складки шафранного пеплоса и накидки, застегнутой на плече золотой пряжкой. Тонкая ткань обрисовала совершенные формы ее тела. Прекрасная, приветливая, мудрая. Удивительно ли, что в свое время она ослепила персидского царя? Удивительно ли, что ослепила и Перикла?

Что-то стукнуло, зазвенели осколки. Аспасия подняла глаза на прислуживавшую рабыню. Та убежала, и в ту же минуту появился домоправитель Эвангел и доложил госпоже, что рабыня Файя уронила вазу, на которой изображена богиня радуги Ирида.

– Моя самая красивая ваза… – огорчилась Аспасия.

– А, это та, с превосходной Иридой, – вздохнул Фидий. – Большая потеря!

– Это преступная неосторожность. Файя заслуживает сурового наказания, – заявил Эвангел.

Сократ наблюдал за Аспасией. Ее лицо прояснилось.

– Файя любит причесывать меня. – Аспасия взглянула на домоправителя. – Целый месяц она не будет меня причесывать.

Эвангел вышел.

– И это достаточное наказание? – спросил Фидий.

За стеной послышался женский плач.

– Это очень жестокое наказание, – возразил Софокл. – Если бы Аспасия запретила мне приходить к ней на ужин, я был бы в таком же отчаянии, как и эта девушка.

Сократ смотрел на Аспасию как зачарованный. Она ему улыбнулась и обратилась к Фидию:

– Ты хвалишь Сократова Силена, Фидий. Скажи нам, какую работу хочешь поручить Сократу?

Фидий задумался. Мысленно он уже распределил работы над Парфеноном. Пока что он поставит Сократа в ученики к опытному скульптору, сам проследит, как себя покажет юноша, а потом? Доверить ему, если он оправдает надежды, самостоятельное дело? После возведения Парфенона Перикл думает начать строительство новых Пропилеев… Фидий повернулся к Сократу.

– Сперва будешь исполнять мелкие вспомогательные работы. Позже, если принесешь мне удачные эскизы, доверю тебе большое произведение.

– Правильно, Фидий, – заметил Перикл. – Молодым людям надо давать большое дело, пускай проверят свои способности и силы. А ты, Сократ, не испугаешься?

Тот скромно ответил:

– Резец я держу в руках с шестилетнего возраста. Я бы желал получить большую работу.

– Хорошо, – сказал Фидий. – Для фриза над новыми Пропилеями ты изваяешь трех Эринний: Аллекто, Тисифону и Мегеру.

Глаза Аспасии выразили испуг.

– Эриннии?! – воскликнул Сократ. – Этого, прости… это я не могу. Хотел бы, очень хотел, но – не могу…

– Сократ! – возмущенно перебил его Анаксагор. – Ты осмеливаешься отказать Фидию?!

Сократ упорствовал.

– Эриннии, три старухи в развевающихся лохмотьях… Крылья и когти как у коршунов… Вместо волос – клубок змей, глаза, налитые кровью… Нет, этого я не могу. Прости меня, великий Фидий, не могу.

Фидий был задет; он вскипел:

– Неслыханно! Я выбрал для тебя работу, на которой ты можешь дать волю фантазии, показать свой ум… Тебе просто не хватает смелости. Ты не художник!

Перикл отодвинул блюдо с ореховым печеньем в вине.

– Остановись, Фидий, – сказал он. – А мне Сократ теперь-то и понравился. На его месте всякий, хотя бы и опытный, художник поклонился бы тебе до земли за такое предложение. Хмурься, Фидий! Но я не верю, чтоб тот, у кого хватило мужества в глаза тебе отказаться от твоего предложения, был лишен смелости художника.

Фидий не отступал:

– Этот безбородый юнец идет наперекор не только мне, но и тебе, дорогой Перикл. Ты ведь сам желал поместить над Пропилеями трех Эринний, чтоб они предостерегали от кровавых преступлений всякого, проходящего под ними!

– Да, – вымолвил Перикл – он думал о роке Алкмеонидов, который не переставал ужасать его. – Да, я хочу, чтобы никто не нарушал клятв, никто не осквернял бы древних обычаев… – Он взглянул на Сократа. – Почему же, Сократ, не хочешь ты ваять Эринний?

В поисках поддержки Сократ устремил взгляд на Анаксагора.

– Эриннии преследуют не только тех, кто повинен в кровавых злодеяниях и нарушении прав. Они карают и невинных – за то лишь, что в жилах этих несчастных течет якобы проклятая кровь. А что такое проклятая кровь? Ты, дорогой Анаксагор, учил меня иному. От тебя я знаю, что человек сам готовит себе добрую или злую судьбу и не должен платить за преступление, совершенное его предком. Выше суеверий поднял ты разум человека.

Аспасия просияла:

– Ты хороший ученик своего учителя, юный друг! Что скажешь теперь, дорогой Фидий?

– То было желание Перикла, пускай он и говорит, – устранился Фидий от дальнейшего спора.

Перикл замкнулся в задумчивом молчании.

Рабыня убрала со стола остатки жареного барашка, дроздов, начиненных печенью, медовых печений. Поднесла каждому медный тазик – сполоснуть руки.

Другая рабыня поставила перед каждым столик с грушами, синим крупным виноградом, третья принесла свежих роз в вазы. Чудесный аромат разлился по покою.

Сократ, стараясь загладить неблагоприятное впечатление, которое он произвел, еще ухудшил его. Мнение юноши всякий раз шло вразрез с мнением Перикла.

– Не люблю Эринний. Мне отвратительна их несправедливая непримиримость. И чтоб такие увенчивали вход к величайшей гордости и красоте Афин?!

Аспасия видела – у всех на лицах собрались тучи. Она вертела в руках розовый бутон, нюхала его, улыбалась Сократу.

– А что бы ты предложил на фриз Пропилеев, милый Сократ?

Тот ответил ее улыбке и сказал, не раздумывая:

– Трех Харит.

Это поразило всех.

– Ах, да! Доброжелательные Хариты, а не мстительные чудища! Это было бы прекрасно! – воскликнула Аспасия. – Входящих приветствовали бы богини прелести и счастья – Эвфросина, цветущая Талия, лучезарная Аглая… Перикл, любимый мой, ты переменишь свое желание?