Текст книги "Сократ"

– Глядите, как все просто, – спокойно заметил Сократ. – И когда устранишь меня, поступишь с Коринной, как со штукой сукна. Сунешь в кадку с краской, выжмешь, высушишь в тенечке, и станет Коринна такой, какой ты хочешь ее видеть: розовенькой, податливой, сладенькой…

Олива зашелестела, словно по ней пробежал порыв ветра.

– Как раз! – с жаром вступился за сестру Симон. – Дастся она затолкать себя в кадку с краской такому дуралею, как ты!

Эгерсид не знал, к кому повернуться прежде – к Симону или к Сократу.

А Симон продолжал:

– Недооцениваешь ты Коринну! Она-то поумней тебя. Она, брат, ученые разговоры слушает!

– Что врешь, чьи это разговоры?

– А вот наши! – Симон показал на Сократа и друзей. – Она слушает, когда мы тут рассуждаем о разном…

Коринна осторожно отвела ветки и глянула во дворик.

– Например, – Сократ поднял к оливе глаза, – о положении женщины в Афинах…

– Понятно, – сказал Эгерсид. – Про вас уже всякое болтают. Занимаетесь глупостями. Сами испорченные и Коринну портите. После этого чего удивляться, что у нее от ваших разговоров ум за разум зашел…

– А что хорошего может она услышать от тебя? – спросил Сократ. – Не станешь же ты говорить с ней о том, сколько выручаешь за окраску тканей? Надеюсь, ты не собираешься заполучить пятого раба к твоим четырем? Знаешь что, Эгерсид: чтоб быть нам с тобой равными соперниками, дам тебе добрый совет. Ты красишь ткани, я раскрашиваю скульптуры. Так что по ремеслу нам не в чем похваляться друг перед другом. Но тебе не хватает желания познать мир, как то пытаемся делать мы. А ведь в глазах Коринны это, быть может, многое значит. И вот что, Эгерсид: приходи к нам! Удостой нас своим участием!

– Чтоб ты меня учил? – насмешливо фыркнул Эгерсид. – С ума сошел! Это я пришел проучить тебя! Тебе это необходимо, как свинье – почесаться! – И красильщик с угрозой шагнул к Сократу. Тот встал. В напряженном ожидании дрогнули ветви оливы, замерли друзья. Сократ, притворяясь испуганным, попятился к ограде. Ободренный этим, Эгерсид пошел на него, сжимая кулаки.

И вдруг Сократ строго вымолвил:

– Слишком громко ты мыслишь. Твоя речь ясна: кулаком в челюсть… Только, дорогой красильщик… – Тут он внезапно схватил Эгерсида за обе руки, прижал их к его бокам. – Коли не хочешь ко мне в ученье, придется нам расстаться! Хайре!

Он поднял огромного парня и перебросил через ограду на улицу, словно мешок с фасолью.

Звук падения. Затем – оханье и брань.

Во дворике хохотали, с оливы со смехом соскользнула белая тень, а Эгерсид сидел за оградой на корточках, – думу думал. Думал он очень сильно и затрудненно, зато по существу: нет, так дело не пойдет. Погоди – увидишь! Я все-таки перекрашу Коринну в такой цвет, в какой пожелаю!

11

Сегодня вечером Селена была не так бледна, как обычно. Ее желтизна жгла и томила – словно кто-то капнул в нее кроваво-красного вина из того винограда, что принесли тогда в жертву гудийскому Дионису.

Цикады тоже… Неужели и им в кровь попала капля того вина, что звенят они как сумасшедшие, будто каждая воспевает свою влюбленность?

Сократ ждал, напрягая слух и зрак; лениво влачилась жаркая ночь. Когда же?! А, вот – белая полоска промелькнула через двор. Бросился к ней.

Коринна поцеловала его.

– Любишь меня?

– Люблю.

– И мой широкий нос?

– Он тебе идет. Если б у всех афинских мужчин были одинаково прямые носы – то-то была бы скука! Мне всегда хотелось чего-нибудь особенного. А главное – веселого! Твое же лицо весело, и сам ты всегда весел, и твои скульптуры тоже!

Сократ гладит девушке волосы, лицо, плечи…

– С малых лет ношу я за матерью корзинку, когда она ходит к роженицам; сколько я навидался грязи, голода, сколько наслушался причитаний, плача! Просто утонуть можно… Надо же чему-то и радоваться, и смеяться! Так неужто мне еще и в камне высекать разные ужасы?

Селена разглядела Коринну со всех сторон и вся засияла розовато-золотистым светом.

Сократ, восхищенный, любовался девушкой.

– Благодарю тебя, Селена! Ты светишь великолепно. И я теперь рассмотрю мою милую глазами скульптора…

– Постой! Что ты делаешь?

– Прочь пеплос! Так… Плечи округлые, груди – словно тебе двенадцать лет, а не двадцать! – Он сдавил ладонями маленькие груди, она же тихо смеялась, лепетала ненужное:

– Перестань…

– Маленькие, твердые, как теплый мрамор, живот выпуклый – ни мало, ни много, как раз в меру… Бедра длинные, роскошные. – Он повернул Коринну. – Зад – само совершенство… А теперь хорошенько слушай, что я скажу. Когда меня приглашали к Периклу, то поручили изваять в мраморе для фриза над новыми Пропилеями трех Харит: слева Аглаю, справа Талию, посередине – Эвфросину. И всех – в танце.

Коринна прижимала к груди сброшенный пеплос, не зная – ревновать ей или нет Сократа к богиням очарования, радости и красоты. Но прежде, чем она нашла слова, чтобы выразить чувство ревности, услышала от Сократа: он еще в Гуди наблюдал за ней, на дереве и во время танца, и собирается ваять Харит с нее, с Коринны!

Девушка так и ахнула:

– С меня?! Я буду одной из Харит?!

– Нет, Коринна: ты будешь всеми тремя Харитами!

– Как же ты это сделаешь?

– Тебя – Аглаю я изображу в движении танца в профиль; тебя – Талию – в три четверти, вот так, – он повернул ее соответственно, – а тебя – Эвфросину – с лица. Что скажешь, моя триединая?

Она уставилась на Сократа широко раскрытыми глазами. Смысл сказанного доходил до нее не сразу.

– И все три – с меня?

– Ну да! С тебя. Сейчас же и начну делать наброски…

Тут она радостно вскрикнула – Сократ закрыл ей рот ладонью. Притихнув, она произнесла:

– Над Пропилеями… я в трех лицах! Ах, какая я буду знаменитая! – И вдруг осеклась. – Наши меня узнают! О молнии Зевса, отец меня изобьет!

– Никто тебя не узнает, не бойся. Сделаю тебе другую прическу и нос подлиннее. Никто – только мы с тобой будем знать, что три Хариты – это ты. Прелестные Хариты будут встречать своим танцем всех всходящих на Акрополь!

Она пала ему на грудь:

– О милый! Красота, Блаженство, Радость – твоя Коринна! Обними меня крепче! Люблю тебя…

Целует его страстно и долго и увлекает за собой в угол дворика, и там, под кустами олеандров, падает навзничь, потянув его на себя.

Удары крови в жилах заглушает пенье цикад, кусты олеандров раскачали свои ветви, нежно шелестят…

– Наконец-то ты вернулась, девушка, – сказал Мом своей приятельнице Артемиде.

– Захотелось немного побродить по свету, чтоб не быть такой отсталой, как Афродита, которая, правда, все время где-то бегает, но – за мужчинами, а вовсе не ради того, чтоб увидеть новенькое.

– И что же ты видела?

– Горы, долины и токи вод, цветы и репейник, богатство и нищету, радость и горе… Но лучше всего мне в Аркадии да еще здесь, в этом уголке среди мраморных глыб, возле тебя, Мом…

– Благодарю, моя стройная красавица, за внимание. А что ты скажешь о своем подопечном, который смеялся, едва появившись на свет?

– Он мне нравится, Мом. Мальчик – прямо огонь.

– Ну а то, что он с этой девчонкой?..

– Пускай – на здоровье! Это частица жизни… Слышишь, как они блаженно вздыхают?

Эос еще протирала глаза за вершиной Гиметта, а из домика уже долетел голос Фенареты:

– Сократ! Вставай!

– Встаю! – отозвался он, как каждый день; мать не заметила, что ответ его пришел не из дому.

Коринна поспешно набросила на себя пеплос и кинулась на шею Сократа:

– Это было прекрасно!

Долгий поцелуй – и Коринна скрылась.

Сократ пошел к дому, да остановился у мраморных глыб. День, золотой цыпленок, вылуплялся из яйца.

Мать вышла на порог.

– Вот как! Раненько же ты нынче поднялся, сынок. С чего бы это?

– Что-то позвало меня. Быть может, моя обожаемая Артемида.

Он поклонился богине и снова замер без движения. Стоит – а мысли несутся. О чем следует думать больше всего? О том, что такое звезды? Откуда взялись они? Почему зажигаются? Куда уплывает Селена в лунном челне? Из чего – земля? Где конец света? В чем величайшее наслаждение любви? Что было сначала: душа или тело? Что будет после? Думать…

– Мальчик! Что же ты стоишь, о боги?! Подумай о козе – напои! Покорми осла! Приготовь мне дров для печи! Воды наноси! Да наточи резцы для отца!

Сократ рассмеялся, подбежал к матери, поцеловал, поднял ее на руки:

– Я понял, мама, о чем надо думать прежде всего: о козе, об осле, о дровах и воде для тебя, об инструментах отца, а уж потом и о звездах!

12

Прибежал запыхавшийся раб:

– Жена владельца большой пекарни Эвколия готовится родить и зовет на помощь Фенарету!

Мать попросила сына сопровождать ее. По дороге Фенарета сердито ворчала:

– Опять босиком пошел! Скоро эфебом станешь, гражданином Афин, а ходишь босой, словно нет у нас денег на обувь!

– А у меня собственные подметки!

Сама Фенарета – в красивом плаще, ее волосы свернуты узлом, и ей это к лицу, хотя немолода уже. А босоногий сын в том же хитоне, в котором работал с утра, и будто нет у него ничего общего с матерью. Фенарету всюду встречают приветливо – люди больше живут на улице, чем в домах, переставляют свои табуретки с солнечной стороны в тень.

– Взгляни, Фенарета! – Молодая женщина протягивает повитухе ребенка. – Всего три месяца назад мы с тобой его родили! Был чуть побольше пиниевой шишки, а нынче каков!

– Да будет с ним благосклонность Артемиды.

Детишки тоже знают Фенарету. Весело скачут вокруг нее:

 
Фенарета, Фенарета,
Обойдите вокруг света,
Лучшей мамы не сыскать!
Ее детей не сосчитать!
Хайре, хайре, Фенарета!
 

Проходит Фенарета с сыном по афинским улочкам, а за ними летят голоса:

– Удачи тебе! Пойдешь обратно – загляни к нам!

Дошли. Домоправительница усадила Сократа в перистиле на кресло, велела рабу принести для него медовых лепешек, винограду, фиг. Сама же повела Фенарету в спальню, откуда доносились болезненные стоны.

Много времени прошло, наконец Фенарета вынесла новорожденного:

– Мальчик! Да прехорошенький, как дынька!

Положила выкупанного младенца в мягко выстланную корзину.

– Присмотри за ним, – велела Сократу и вернулась к родильнице.

Сократ стал разглядывать плачущего малыша. Вот еще один червячок, красный, сморщенный, беспомощный. Сейчас ты еще только зверюшка, не более того. Душенька пуста, еще ничто в нее не запало, ни хорошее, ни дурное. Вот как начнешь входить в разум – закипит у тебя в головке, словно в котле… Я это знаю. То же самое происходит со мной сейчас. Вот ведь как – не было ничего, а вдруг – ты! Будущий афинский гражданин, каким вскоре стану и я. Да, пока что непохож ты ни на стратега, ни на возницу олимпийской четверки… Но чего нет, то еще может статься!

Но что же ты все плачешь! Шшшш, шшшш… Не пугайся жизни, червячок! Знаю, не пустяк – вытащили тебя в эту суету, и ничего-то ты не понимаешь, ни в чем не разбираешься, не знаешь даже, как и с самим-то собой быть. Ты еще просто жалкая крошечка, отданная на милость всему, что тебя окружает: людям, предметам… Зажужжала муха, Сократ помахал рукой, чтоб она не села на личико ребенка. Вон даже муху отогнать не умеешь…

Вышла Фенарета. Она еще дрожит от напряжения, но довольна. Мать младенца в порядке.

– А малыш плачет? Как все… – Фенарета взяла его на руки, чтоб успокоить легким покачиванием. – Все новорожденные плачут. Только ты смеялся!

– Чему я смеялся, мама? – спросил Сократ.

– Откуда мне знать? – улыбнулась Фенарета. – Наверное, радовался, что явился на свет.

Сократ любовался матерью с младенцем на руках. Вот так же, конечно, баюкала она и меня…

– А я, мама, и вправду рад, что родился. Иной раз меня охватывает такое… такое удивительное чувство: до чего же странная случайность, что среди стольких людей, живших до нас, и тех, что будут после нас, родился и я – да еще именно у тебя с отцом, и именно в нашей стране! Надо быть глупцом, чтобы не понимать, как счастливо я родился…

Фенарета укачивала младенца, колыхался длинный пеплос от ее движений. Лицо ее, выражавшее нежность, было прекрасно.

– Так бы и расцеловал тебя! – вырвалось у Сократа.

– Ах ты, шалая головушка! – мягко отозвалась мать, улыбнувшись. – Смотри, он уже не плачет. Вот и славно, мальчуган! Скоро придет папа. Понянчит тебя, обойдет с тобой все алтари в доме… Это свет колол тебе глазки, правда? И ты чувствовал себя в корзиночке таким заброшенным…

– Ты, мамочка, всегда знаешь, что нужно малышу, который и говорить-то не умеет…

– Таким маленьким и не надо говорить, – возразила Фенарета, не отрывая взгляда от младенца. – Легко угадать, что им требуется: желания у них такие простые и естественные. Пройдет много времени, пока они вступят в жизнь. Такой младенчик – это ведь только надежда, не больше. Иной раз судьба щедро осуществляет эту надежду, а иной раз и губит…

– Судьба?.. – медленно произнес сын.

Смотрит Сократ на давние и недавние работы отца. Все это боги, богини, герои и знаменитые люди. Бюст Эсхила, Деметра в венке из колосьев…

Сколь странен мой мир: мать помогает рождаться живым людям, отец – каменным. Крошечный человек, которого мать вытаскивает на свет, беспомощен, отдан на произвол всему и всем. Он хнычет, ревет, кричит, сосет грудь. Больше он пока ничего не умеет.

Отец творит взрослых. Человека и бога. Но он может придать им одно лишь движение, один взгляд, одно выражение. Да, это красота – но неподвижная, оцепенелая, неизменная. Даже если это сама муза танца Терпсихора или Дискобол, от них всегда исходит покой неподвижности, они застыли в движении. Это образ живого человека – но не жизнь его. Да и то образ, уловленный в одном определенном мгновении. Окаменел человек и не двигается. Камень есть камень.

Живое человеческое дитя, которое принимает мать, так же беспомощно, как этот мрамор. Из рук матери выходят дети – из рук отца каменные великаны. Чья работа нужнее? Обе нужны! Работа матери – добро, но есть ведь и красота в рождении ребенка. В работе отца красота, подлинная красота, но есть в ней и добро! Однако и в том, и в другом чего-то недостает… Здесь новорожденный – там человек из камня, а между этим трепетным комочком и застывшим в камне образом остается пробел. Что же заполняет этот огромный пробел? Рост человека! Его чувства, инстинкты, мысли, деяния, труд… Самое главное, самое важное!

Анаксагор отрицает богов. Тогда, значит, остается только человек. Но как быть человеку, если он утратил опору, если за ним не стоят боги, не направляют каждый его шаг от рождения до могилы? Как быть человеку, если он должен рассчитывать только на себя? Ведь боги – это какая-то опора для человека. Анаксагор отнимает у него богов – а что дает взамен?

Смеркается, а Сократ все стоит неподвижно, погруженный в думы. Как быть с этими человеческими детенышами? Над этим, пожалуй, стоит поломать голову…

– Ты прав, Сократ.

Он вздрогнул:

– Кто это сказал? – Оглянулся. – Ты, богиня моя? Вижу – на губах твоих еще трепещет отзвук моего имени… Заклинаю тебя твоим очарованием, скажи: могу ли я хоть что-то сделать для этого?

Ласковое дуновение освежило его лоб. И не Артемида – внутренний голос тихонько ответил: «Когда войдет тебе в кровь познание, что красота есть добро, а добро – красота, когда в сердце твоем и мозгу то и другая сольются воедино, в калокагафию, тогда ты поймешь, что надо делать».

Через ограду заглянул Симон.

– Над чем задумался, Сократ?

– Я открыл для себя важное слово и поделюсь им с тобой – калокагафия!

13

Сократу исполнилось восемнадцать лет, и он был занесен в списки афинских граждан Алопеки, к которой приписан и его отец. Сократ стал эфебом.

Он принес обязательную торжественную присягу:

«Не оскверню священного оружия и никогда не покину товарища в бою, один и вместе с другими буду защищать все, что нам свято и дорого. Не умалю могущества и славы родины, но буду всегда приумножать их. С готовностью буду повиноваться властям и законам, уже установленным, и тем, которые впредь примет народ; если же кто-нибудь попытается отменить или нарушить законы – не допущу этого и буду отстаивать их один и вместе с другими. Так же я буду хранить веру отцов. Да будут мне свидетелями боги!»

Защищать все, что нам свято и дорого, не умалять, а приумножать могущество и славу родины… Отныне и до шестидесяти своих лет будет Сократ подлежать воинской службе, будет обязан исполнять эту клятву и браться за оружие, когда это понадобится родине.

А это ей понадобится. Афинская республика – неутомимая воительница. Обороняется и наступает. В день, когда родился Сократ, она увеличила силу и славу свою, разбив персидское войско в Памфилии, у реки Эвримедонт. Она увеличила силу и славу свою, покорив Эгину и Беотию, – тогда Сократу было тринадцать лет. Но умалились могущество и слава ее в войне с Египтом, когда в дельте Нила погибла большая часть ее военного флота. Этот разгром Сократ уже переживал тяжело: ему было пятнадцать.

Однако афиняне не пали духом и, следуя совету Перикла, построили новые военные суда, более мощные и в большем количестве. Враги со всех сторон подстерегали Афины: Персия, Спарта. Даже в греческих полисах, союзных Афинам, время от времени вспыхивали попытки свергнуть демократический строй и вернуться к правлению олигархов.

В напряженности этой не совсем без вины были и сами Афины – глава морского союза, его защитница от неприятеля, но в то же время ловкая хозяйка, в обмен за свои услуги опустошавшая общую казну. Члены морского союза возмущались тем, что Афины богатеют, усиливаются, хорошеют; они кричали, что чувствуют себя не равноправными союзниками, а скорее рабами этой гордой царицы морей…

По причине такого множества врагов, отдаленных и близких, уже известных и возникающих вновь, Афины не могли себе позволить не только отложить оружие, но даже довольствоваться оружием вчерашним, как на суше, так и тем более на море.

К военной службе и ко всему, что с ней связано, здесь относились серьезно, твердо, неумолимо. Строго – вплоть до смертной казни – карали стратега, проигравшего битву.

Строгостью сопровождалось и военное обучение эфебов. Их построили ровными рядами и повели походом к крепости Мунихий, что возле Пирея. Здесь новобранцам предстояло нести службу и познавать основы военного дела.

Сократа зачислили в отряд тяжеловооруженных воинов, гоплитов, составлявших ядро войска, которое действовало главным образом на суше, однако и на море тоже, когда корабли сходились борт о борт. Для защиты воинам служили шлем с высоким петушиным гребнем, медный панцирь, деревянный, обтянутый кожей щит и медные поножи. Для наступательных боев они учились метать дротики, владеть обоюдоострым мечом и кинжалом.

Военная служба – тяжкий, для многих непосильный труд – укрепила и закалила Сократа. Он легко переносил все лишения, все трудности, зной и холод, мог долгое время обходиться без еды и без сна. Выделялся во всем. Кто первый гимнаст отряда? – Сократ. В беге, в метании копья в цель – Сократ. В учебных поединках гоплита с гоплитом побеждал опять-таки он. Ему нравилось, когда они, под песни и пенье военных труб, совершали марши по Аттике, какими бы длительными и изнурительными ни были переходы. Многие не выдерживали, падали, а Сократ не прислушивался к себе, не подстерегал момент, когда отзовется в нем усталость, – он думал о том, когда покажется Эгилея, Анафлист и, наконец, Сунион – и море, море, связывающее его родину с друзьями и недругами путями, которые не исчислишь, не обозначишь, потому что море смыкается за кормой всех кораблей, смывая их след. Море само – одна слившаяся воедино безбрежная дорога…

На втором году Сократа перевели в пограничную крепость Филу. А когда кончился срок его службы, Афины славили победу над персами у города Саламин на Кипре. Битва эта доказала, насколько справедливо было требование Перикла отдать все силы строительству военного флота, и исполнено оно было отлично.

Когда Сократ возвращался домой, с греко-персидскими войнами было покончено. Наступил счастливый период мира, период, когда Афины могли дальше богатеть, усиливаться и украшаться.

Радостный, спешил домой Сократ поскорее обнять родителей и Коринну. Вот он уже на улочках Алопеки. Люди избегают его… Едва отвечают на приветствие… Что это? Словно я в чужом городе… Встревоженный, Сократ бросился бегом.

Сильно застучал колотушкой в калитку. Тишина. Никто не идет открывать. Он обошел дом и перелез во дворик через ограду. Услышал блеяние козы и голос Перкона. Тревога спала с души. Кинулся к дому, отодвинул щеколду: дом пуст.

Выбежал на порог – стоит во дворике Мелисса, жена соседа башмачника; в руке у нее горшочек парного молока, теплого, еще вспененного.

– От вашей козы, – сказала, протягивая ему горшочек.

– Этого-то мне и хочется! – засмеялся Сократ. – Сюда, сладкое молоко, хочу как следует глотнуть родного дома после долгого отсутствия!

Он залпом осушил горшочек. Когда он допил, Мелисса обняла его и горько зарыдала. Сердце его сжалось: случилось что-то страшное… Взял Мелиссу за плечи:

– Говори! Говори же скорей, Мелисса!

– Посланный в Мунихий ничего тебе не сказал?

– Нет. Я был далеко. В Филе.

Постепенно, задыхаясь от слез, поведала Мелисса о несчастье, постигшем его. Софрониска и Фенарету унесла горячка.

Сократ стоял, не воспринимая ни слов Мелиссы, ни собственных ощущений. И лишь после долгого молчания спросил отсутствующим тоном:

– А у вас как?

Мелисса оглянулась на свой дом, видневшийся поверх ограды, за которой росла олива, и быстро, небрежно как-то ответила, что все они здоровы, Коринна уже год как замужем за Эгерсидом, и у нее ребенок.

Отец, мать, Коринна. Сократ остался один.

14

Рана болит, не утихает. Боль тройная – по каждой утраченной любви особая. Как почти все афиняне, Сократ был невероятно чувствителен и к радости, и к скорби.

Сколь вакхически был он счастлив, когда снимали оливки в Гуди, столь же глубоко несчастен он теперь. Бродит по дому, по дворику как потерянный, босиком, в одном и том же хитоне, который давно следовало бы выстирать. Оброс бородой, и еда, которую поставила перед ним Мелисса, остается нетронутой.

Мелисса пришла опять – молоко скисло, лепешки обгрызли мыши. Соседка призвала на помощь сына. Оба наперебой пытались вернуть Сократа к жизни. А он уставился в пространство… Слышит их? Нет? Не отвечает, словечка не проронит.

– Видели бы тебя таким родители! Не очень-то порадовал бы ты их, Сократ! Даже после смерти покоя им не даешь… Да ешь наконец! Хоть слово скажи! Разрази тебя Зевс!.. Ах нет, не дайте, боги! Ты что? Онемел?

Соседка уходит в сердцах.

Симон остается.

– Спрашивал меня вчера Анаксагор, когда ты придешь к Илиссу. Что ему передать?

Молчание.

Симон взял лепешку, откусил, затем отломил кусок, вложил Сократу в рот. Сократ стал жевать. Отдавал он себе отчет, что ест? Или нет? Но Симон рад уже и такому успеху. В тот день хорошо ему было шить сандалии.

Сократ бродит по двору между скульптурами и мраморными кубами. Молоток отца. Упал, зарос лавандой. Сократ поднял его, подержал в руке – и машинально побрел в дом. Лег, не умывшись, как был; спит – не спит…

Утром вместо матери явился Симон, принес лепешку и молоко. Стал кормить Сократа, как вчера: я глоток и ты глоток… И все говорил, говорил, не желая замечать, слушает его Сократ или нет.

– Коринна не хотела за Эгерсида, плакала, убежала к бабушке в деревню. Отец силком приволок ее обратно… Все повторяла: «Люблю Сократа…» Пей молоко, еще, еще! Забудь ее. Мама посылает тебе чистый хитон, а я сшил тебе сандалии. Впору ли? Ну-ка, примерь!

Впервые Сократ заговорил:

– Освобождаешься от всех потребностей – человеку ведь так мало нужно, – даже сандалий не надо… Но ты добрый, Симон, я возьму их…

– А к Периклу пойдешь? Ты говорил – когда вернешься…

– Нет. Не буду я скульптором.

Симон даже испугался:

– Как? Что?! Не будешь?.. Почему?!

Сократ уставился на молоток, лежавший на скамье:

– Может ли радовать меня работа – без отца? Камни во дворе напоминают мне, что его уже нет…

– Что же ты будешь делать?

– Не знаю.

Долгая тишина.

Симон растерянно переминается с ноги на ногу.

– А ты не хочешь поговорить с друзьями? Каждый день справляются о тебе…

Сократ не ответил. Симон ушел, а он почти целый день просидел на постели. Ужином его опять накормил Симон. Потом сказал:

– Пойдем. Покажу тебе кое-что.

Вывел Сократа во двор. На ограде, словно голуби на карнизе, сидели рядышком все его друзья. Никто не заговаривал, все только смотрели на него. Сократ отвернулся – глаза его блестели.

Симон тихонько спросил:

– Ты плачешь?

Поколебавшись, Сократ огрызнулся:

– Не говори глупостей, сапожное шило!

Ушел в дом.

Назавтра он и Симон долго стояли над общей могилой Софрониска и Фенареты. Молчали.

– Поставил бы над ними что-нибудь из мрамора… – тихо молвил Симон.

– Меня ужасает жестокость судьбы, – отозвался Сократ. – Почему так случилось? Отец был добр и справедлив. Всю жизнь трудился. Еще теперь звучат у меня в ушах удары его молотка. А мама?!. Самая ласковая на свете, мать тысяч детей, дарительница жизни – и вот сама скошена в расцвете лет… За что? Какое зло совершила?

На могиле цвели нарциссы. Свежие…

– Кто их поливает?

– Откуда мне знать? Сюда ходит столько женщин, которым она помогала, – это они ухаживают за цветами, и миски с едой приносят ей…

О матери осталась память как о дарительнице многих жизней. От отца остались статуи, барельефы – частицы красоты. После них обоих остался я. Оба они отдали городу, что могли. Что отдам ему я?

Вернувшись с кладбища, Сократ лег, измученный скорбью.

Знаю, что сделаю. Заколочу окна. Прибью запоры на дверь. Заживо похороню себя!

– Не делай этого!

Сократ замер. Испугался. Оглядел комнату. Кто это сказал? Кто сказал ему: «Не делай этого»? Ведь он явственно слышал! Строптивость его взбунтовалась.

– А вот же сделаю! – яростно крикнул он. – Не выйду отсюда! Запрусь! Погибну тут!

– Не делай этого! – уже повелительно прозвучал тот же голос.

Сократ съежился на ложе и до утра не сомкнул глаз.

Друзья стояли у дома Сократа, ожидая, когда он их позовет.

– После того, что с ним случилось, нельзя врываться к нему, как прежде, с шумом и скаканьем через ограду, – сказал Критон.

И его послушали.

От Симона они знали, что Сократ опустился, призраком бродит по дому и двору. Поэтому они не ждали, что расслышат его шаги, – ждали его голоса.

Он появился внезапно. Лицо, обычно озаренное внутренним светом, теперь – серое, давно не бритое, горестные складки, щеки бледные, и взгляд уже не такой мягкий, не такой проницательный, как бывало.

– Входите, – тихо сказал он и молча обнял каждого.

Расселись на мраморных кубах, как два года назад. Здесь мало что изменилось – не хватало лишь нескольких кусков мрамора да рук, что обрабатывали их. И нет больше искр, зажигавших одушевление в доме, хотя тот, кто, бывало, рассыпал эти искры, сидит перед ними – не твердый духом, как прежде, а вялый, сгорбленный; жует травинку, сорванную меж камней.

Друзья заговорили о новостях. Сократ сидел, уставившись в мраморную плиту. Он слышал, что говорят, но как-то смутно. Будто сквозь тучу, которая окутала все вокруг него и не хочет рассеяться. Туча укоров, туча саранчи, пожирающей все, что стремится в нем к жизни…

Зачем я убегал от отца, когда должен был помогать ему в работе? Зачем именно в последнее время заставлял родителей опасаться, что вырасту ненадежным, разбросанным человеком?

Критон коснулся его плеча:

– Ты слушаешь нас, Сократ?

Он молча кивнул, но туча, поглощающая все светлое в нем, не рассеялась. Какой страх вселил я в их души, – страх, что из меня ничего не выйдет, что стану обузой для них, бездельник, неудачный сын – раскрыл было крылья к полету, да и остался прикован к земле…

– Удар, постигший тебя, страшен, мы переживаем его вместе с тобой, – говорил Критон.

– Мы чувствуем твое горе, Сократ, – подхватил Пистий.

– Да, все мы, – закончил Киреб.

– Ты не слушаешь нас! – уже резче сказал Критон.

…А они-то озабоченно внушали мне: работай, трудись, не убивай время на бесполезные вещи… Даже легкомыслие юности должно иметь меру! Ах, знаю, мамочка, – умеренность, умеренность во всем, софросине…

Отец, как, наверное, я был нужен тебе, когда силы твои шли на убыль! Как нужен был я вам обоим в вашей болезни!..

– Спасибо тебе, Симон, и твоей матери, – тихо промолвил Сократ.

Впервые благодарил он соседей за заботу о родителях, о доме, о себе самом…

Но ответа Симона он уже не слышал. Продолжал мучить себя. Почему не сумел я сказать Коринне: жди меня? Не я ли сам столкнул ее в вонючую Эгерсидову кадку с краской?

Критон уже не мог удержаться от гневного тона:

– Твоя боль – нам как собственная. Так чувствуем все мы, собравшиеся здесь. Но ты ведь из нас самый сильный! Ты ли это, Сократ? Сократ никогда ничему не поддавался! Скажет: хочу! – и бывало так, как он сказал. Теперь похоже, что ты уже не в силах сказать свое «Хочу! Хочу жить!» Скорбь твоя сильнее тебя, всего скрутила. Это ли твоя умеренность, та софросине, которую ты внушал нам?

Сократ отвел глаза от камня, удивленно поднял их на Критона:

– Неужели я это делал?

– Нет, вы посмотрите на него! – вскричал тот. – Он еще спрашивает! Он не знает, что делал! Зачем отрицаешь? Или сегодня уже потеряло значение то, о чем ты толковал нам вчера?!

– Не сердись на меня, дорогой Критон, – тихо сказал Сократ. – Я действительно не знаю, чтоб я что-то внушал вам. Я ведь и сам нуждаюсь в том, чтобы кто-то пестовал во мне добрые начала…

Друзья удивились этим словам, но Сократ продолжал:

– Моя мать часто напоминала мне о необходимости быть умеренным. Софросине… Это слово так красиво звучало в ее устах… Быть может, поэтому я, сам того не сознавая, передавал его и вам. Сам же я мало им руководился. Или ты, Критон, забыл притон в Пирее?

Краска выступила на тонком лице Критона.

– Забыл! И не желаю вспоминать. Зато ты, Сократ, забываешь то, что забывать не имеешь права! Что ты обещал Периклу и Фидию?

– Хариты? – выговорил Сократ медленно, словно встали перед его внутренним взором не радостные богини, а мстительные Эриннии.

– Да. Хариты! – Критон улыбнулся другу. – Я рад, что ты вспомнил.

И он рассказал Сократу, что Фидий вот уже более года руководит всем строительством в Афинах. На Акрополь нескончаемым потоком свозят мрамор, там целый муравейник, толпы ремесленников, каменотесов, скульпторов – своих и пришлых… Слово «пришлые» Критон подчеркнул.

– Фидий сказал о тебе моему отцу: Сократ не показывается. Видно, его уже не интересует эта работа.

– И не интересует! – вырвалось у Сократа – он подумал о Коринне. – Да я и не смогу теперь…

– Почему? – спросил Симон. – Тебя покинуло твое «хочу»? Критон прав. Сократ уже не Сократ.

Критон обвел всех многозначительным взором, миновав одного лишь Сократа.

– Его уже не сдвинешь с места – окаменел, как этот мрамор. Афинянин ли он еще?