Текст книги "Страх и его слуга"

Веер был китайский, расписанный бамбуковыми чернилами. Посередине веера проходила Великая китайская стена, разделяя его по горизонтали почти на равные части. В нижней части были изображены аккуратные рисовые поля с трудолюбивыми крестьянами по колено в воде. Совсем справа, ближе к ручке веера, чем к стене, передвигалась процессия каких-то официальных лиц, возможно, среди них был и сам император, но мне этого было не разглядеть. Крестьяне низкими поклонами приветствовали власть. Ниже нижнего ряда крестьян находился палец Марии Августы. Еще ниже была ее белая нежная рука.

По другую сторону от стены лежала пустыня, белизну которой портили только редкие, беспорядочно расположенные, кривые и узловатые растения.

На левой стороне поднимались скалистые горы, но было не вполне понятно, с какой стороны стены они находятся. Точно над ними черное солнце (веер был расписан чернилами только одного, черного цвета) освещало-затемняло всю картину. Над солнцем и белым небом был бал, разноцветные платья, затянутые танцоры и музыка.

Герцогиня сложила веер так же неожиданно, как и раскрыла, и в тот же момент ко мне подошел один из слуг и шепнул:

– Ваш слуга ждет вас снаружи. Говорит, дело чрезвычайной важности.

Могу себе представить, что это за важность. Попросить у меня в долг на очередную попойку. Я постоянно давал ему в долг. И потом вычитал из платы. Потом снова давал в долг. Как будто я банк. А здесь, в Белграде, мест, где можно налакаться, было много, как нигде. Я слышал, в общей сложности двести. Выпивка подавалась на каждом шагу. Корчма «У черного орла» была, как говорили, лучшей в городе. Швабское пиво, венгерские вина, сербские ракии – все это ручьем лилось в глотки пьянчуг. И зачем я взял его в слуги? Худшего из всех, кого мог выбрать. Не только пьет и не только постоянно должен мне денег, но еще и наглец. Помню, я как-то ему рассказывал о том, как высмеял Беззубого. Беззубого. Беззу бог о! Ловко. Так на чем я остановился? А, как-то раз, в Иерусалиме, в толпе, как раз был какой-то еврейский праздник, столкнулся я с Беззубым. Он меня, естественно, не узнал, но я узнал его сразу. И спрашиваю:

– А вот ты, в кого это ты такой беззубый? Мать твою я видел, у нее все зубы на месте, значит, ты в отца. Хе-хе-хе. – А он мне отвечает…

– Погодите, хозяин, мы так не договаривались, – перебил меня тогда Новак.

– О чем это мы не договаривались?

– Мы договорились, что я буду вам служить, а не о том, что буду слушать ваши рассказы.

– А разве мои рассказы тебе неинтересны?

– Честно говоря, нет. Кроме того, я не люблю, когда вы называете нашего Господа Беззубым.

– Господа?! Господа?! Твой Господь – я, причем за двенадцать форинтов.

– Нет! Вы – хозяин, а Христос – Господь. Вы мой хозяин, а Христос – наш Господь.

Вот так он меня постоянно изумлял. Я имею в виду, мой слуга. Сербское дерьмо. Э-э, не дам ему ни гроша. Пусть сидит трезвым. Пусть помучается.

И пока я так молча негодовал, я снова увидел Шмидлина. Быстро подойдя к нему, я увлек его в слабоосвещенный угол. Не хотел, чтобы нас увидели Радецки и два других идиота из комиссии.

– Барон, – сказал я ему, – расскажите мне до конца, что было с тем телом. Я должен это знать.

– Понимаете, на самом деле я тела не видел. В то время я был в Вене. Да, дело было в июле, и мы как раз заканчивали работу над Калемегданской крепостью. А она о-го-го сколько стоила, а я, понимаете ли, первый советник Палаты.

– Значит, вы не знаете, как выглядело тело?

– Да нет, знаю. Мне его описали. Хотя полностью быть уверенным я не могу, я же сам не видел. Понимаете?

– Понимаю, но расскажите мне то, что вы слышали.

Но стоило мне произнести эту фразу, как рядом с нами появился мой слуга. Мой неверный слуга.

– Хозяин, вы должны немедленно пойти со мной!

– Почему?

– Потому что я нашел то, что вы ищете.

– Ты, болван, не знаешь, что я ищу.

Мы говорили по-сербски, и Шмидлин нас понять не мог.

– Знаю. Вы ищете вампиров!

Глава четвертая
Унтер Раценштадт

1

Шмидлин вздрогнул, как будто что-то понял.

– Ты что, думаешь, я собираюсь встречаться с вампирами? – сказал я, почувствовав слабость в коленях.

– Вовсе нет, хозяин. Я договорился для вас о встрече с теми, кто их видел.

– А те, кто их видел… они не вампиры? – спросил я подозрительно.

– Нет, хозяин. Они обычные люди, такие же, как вы или я. То есть, как я.

– Значит, никакой опасности нет?

– Нет, хозяин, совершенно никакой. Если принять те меры, о которых мне сообщили, никакой опасности нет.

– Что за меры?

– Вы все сами увидите, хозяин. Только не волнуйтесь. Имейте в виду, всегда, когда вы пугаетесь, чувствуется запах серы.

– Не может быть! – воскликнул я.

– Не будем сейчас об этом, хозяин. Они ждут вас в Унтер Раценштадте, или же в Нижнем Белграде, как говорим мы, сербы.

Извинившись перед Шмидлином, который, как мне показалось, очень обрадовался, что не придется отвечать на мои вопросы, я вместе со своим слугой покинул зал.

– Оденьтесь потеплее, хозяин, на улице очень холодно. И туман.

– А еще и ночь. Не ты ли сказал мне, что здесь по ночам никто не выходит из дома?

– Да, но мы будем надежно защищены.

Похоже, он был в этом уверен, кроме того, он и сам шел со мной. Что бы ни произошло с ним, произойдет и со мной. Он слишком любил себя, чтобы впутываться в неприятности. На это я мог рассчитывать твердо.

2

Мы вышли в ночь и туман. Быстро дошли до Краль-Капии, то есть Королевских ворот, которые со стороны Савы защищали вход в Калемегданскую крепость и выход в город. Стоявшие на часах солдаты приветствовали нас, мы прошли через ворота и вошли в город.

Из-за облаков время от времени появлялась луна. Ей недоставало тоненького серпа, чтобы стать полной. Булыжная мостовая была неровной, время от времени мы спотыкались. Шли мы по узким, извилистым улицам. Признаюсь, если бы меня не вел мой слуга, я бы заблудился. Несмотря на то что он давно уже не был ни в Белграде, ни где-либо еще в Сербии, он уверенно находил дорогу в лабиринте улиц и переулков. Мне не было страшно, потому что мы еще были в Вайсбурге, то есть в немецкой части города, а, как успел объяснить мне Новак, вампиры по эту сторону линии принца Евгения не появляются. Они, в отличие от обычных людей, к границам относятся с уважением.

Но когда мы подошли к нижним воротам, которые отделяли нас от Раценштадта, сердце у меня ушло в пятки. Солдаты тут же пропустили нас, и мы оказались по ту сторону линии принца Евгения. Впереди была лишь одна темнота. Я не видел больше буквально ничего. Ни луну на небе, ни дома на земле.

– А теперь, хозяин, – сказал Новак, – защита! – и вытащил из-под плаща что-то, про что я в первый момент не понял, что это такое. Но сразу унюхал. Это была связка чеснока.

– Болван! Неужели ты думаешь, что это действительно защищает от вампиров?

– Так спаслись те, кто их видел.

– А ты что, не слышал, что это же якобы защищает людей и от меня?

– Слышал, хозяин. Но если про вас это неправда, то вовсе не значит, что это неправда и про вампиров. Что тут особенного, если вы наденете его на шею.

– Да ничего особенного, просто это глупо. Я вообще не собираюсь никуда идти, если у меня нет другой защиты. Если меня сбережет чеснок, то я не желаю быть сбереженным.

– Почему вы мне не верите, хозяин? Вот, я тоже надену. Неужели вы думаете, что я захочу подвергать себя опасности? Я уверен, что это хорошее средство.

– Я никуда не пойду.

– Но ведь нет никакой опасности. У нас и пистолеты есть.

– Сомневаюсь, что пистолеты смогут их остановить. И почему бы нам не встретиться с этими сербами завтра днем?

– Хозяин, они гайдуки, и австрийцы их разыскивают. Кроме того, они очень хотят с вами познакомиться.

– Надеюсь, ты не сказал им, кто я?

– Сказал, а что тут такого?

– Ты с ума сошел. Совсем не обязательно всем знать об этом. Я предпочитаю сохранять инкогнито.

– Согласен, я ошибся. Но вы должны там появиться. Вы же не захотите разочаровать ваших поклонников. Они убили столько мужчин, изнасиловали столько женщин, они грабили, мучили, и будет просто позорно, если они с вами не познакомятся.

– А можно ли сказать, что они и тщеславные, и самовлюбленные, и суетные, и завистливые, и…

– Конечно, конечно.

– Ладно, давай сюда твой чеснок.

– Вот, надевайте, хозяин. Но это еще не все.

– Что?

– Для защиты нужна еще одна вещь.

– Что?

– Даже не знаю, как вам сказать.

А он и не стал говорить. Просто достал. Из-под плаща. Я глазам своим не поверил. Крест.

– Да я убью тебя! Все, с меня хватит, сейчас прикончу!

– Хозяин, успокойтесь. Это всего лишь крест.

– Чтобы я надел крест?! Я?!

– Эти вещи используются вместе. Правда, хозяин, мне так сказали. Чеснок без креста ничего не стоит.

– Но чтобы я – надел крест? Я, самый главный его враг?!

– Не нужно это так воспринимать, хозяин.

– А как же мне это воспринимать?

– Ну вот, к примеру, если бы какой-нибудь страшный грешник носил крест, что бы вы на это сказали?

– Сказал бы, что он лицемер.

– Вот видите, – победоносно изрек мой слуга.

– Ничего я не вижу.

– Лицемерие – грех. Беззубый этого не любит. Разве он кому-то там не говорил: «Вы, фарисеи, лицемерные, гробы крашеные» или что-то в таком духе?

– Ага, сейчас и ты назвал его Беззубым.

– Поэтому я не вижу, почему бы вам не сделать что-нибудь, что неприятно Беззубому.

Мне пришлось признать, что его вывод логичен, и повесить на себя эту дрянь.

3

Улицы вели вниз. Мы шли в темноте, непонятно, куда, без плана и смысла, как мне казалось. Но с целью. Как, собственно, и всегда – бессмысленно, но с целью. Меня вел слуга, на каждом углу он раздумывал, вертел головой по сторонам, смотрел в черное небо.

Шаг за шагом, вперед и вниз, в туман и густой мрак. А ночь была глухой, без единого звука, только мои шаги. Новак ступал так мягко, что его я вообще не слышал. Мы больше не разговаривали. Они были повсюду вокруг. Я знал. Вампиры. Перед нами, у нас за спиной, слева, справа? Где-то здесь. Каждый шаг мог стать последним. Свернуть в первый попавшийся переулок? Вернуться? Идти дальше? Какая разница.

Я сжал пистолет.

Мы проходили мимо окон. Закрытых. За ними, возможно, жизнь. Легкий сон. Но мы этого не видели, мы все время шли вниз. Одни только мои шаги, пустые шаги по пустым улицам. Мои шаги. Эхо. Мое дыхание. Стук сердца. Потребовать, чтобы мы вернулись? Да нет. Прибавить шагу? Да нет. Отдохнуть? В этом вообще никакого смысла.

– Невероятно, как сильно от вас несет серой сегодня.

Тупой звук шагов. И стук сердца. Запахло рекой. Спускаться дальше некуда. Как выглядит этот город? А река? Должно быть, кажется черной. Без отблесков, луна скрылась. Когда нет ничего, что ее освещает, нет и ее самой. Сама по себе она не существует. Но чувствуется запах тины. Слышен звук завязываемой веревки. Скрип. Плеск воды о борта лодок.

Тень. Серая тень в черной ночи.

Вампир!

Я схватился за Новака.

– Что с вами, хозяин?

– Вампир! В воротах, прямо. – Я стиснул его руку. – Вампир, смотри!

– Я ничего не вижу, хозяин.

– Бежим!

– Да там ничего нет, хозяин.

Последнее время. Последняя книга.

– Я ничего не говорил, хозяин.

Волна ударила в борт стоящего на якоре судна. Второй раз. И третий. Тень наклоняется к воде. Прислушивается к неравномерным звукам. Вздрагивает, может быть, оттого, что на нее попало несколько капель, выпрямляется. И исчезает.

Мы долго идем вдоль реки. Скорее бы. Постоянно озираемся.

– Да вам почудилось, хозяин.

Интересно, мы идем вниз по течению или вверх? Насколько же это неважно, когда не находишься в воде! Бессмысленность течения. Вода несет. А я стою вне ее, и меня ничто не несет. И ничто мне не препятствует. Вверх по течению – безо всякого усилия, вниз – без чувства легкости.

Никогда не следует отдаваться на волю чего бы то ни было. Никогда не следует сопротивляться. Нужно быть вне.

4

Корчма-пекарня. Вывески нет, но слуга говорит мне, что так ее называют. Мы вошли. Внутри было почти ничего не видно из-за табачного дыма. Говорят, хороший табак выращивают в окрестностях Вараждина. И вот, пожалуйста, его охотно курят уже и здесь. На нас уставились грубые физиономии. Что ж, мы действительно слишком хорошо одеты. И от нас не воняет. Как резко, должно быть, чувствуется запах туалетной воды в атмосфере столетней всеобъемлющей вони. Такое шокирует больше, чем дуновение смрада в букете ароматов французских духов.

– Что нужно господам здесь, среди нас? – спросил один из них, вставая. Он был самым крупным.

– Мы пришли встретиться с Вуком и Обреном, – ответил мой слуга.

– Австрийские ищейки, – сказал другой, тоже вставая. И этот был огромным. Его глаз под бровями не было видно.

– Предатели сербского дела! – вскочил третий. О его размерах говорить было лишним.

– Бранковичи! [3]3
  Речь, вероятно, идет о правителе и полководце Вуке Бранковиче, имя которого в народном сознании связано с предательством и поражением на Косовом поле.


[Закрыть] – поднялся четвертый. Громадный.

– Швабская банда! – рявкнул пятый. Этот, правда, был помельче.

Они окружили нас. Я нащупал под плащом пистолет. Одного я мог бы убить. Еще одного – Новак. Оставшиеся двадцать растерзали бы нас. От пистолета толку не было. Я прикоснулся к чесноку. Правда, эти сербы вампирами не были. Крест? Так они христиане. Крест не спасет меня от рук верящих в Беззубого.

– Гляди, какой у него крест здоровенный!

– И чеснок!

– Защита от вампиров.

– Боишься вампиров, дерьмо австрийское.

– Вампиры обзавидуются, когда увидят, что мы с вами сделали.

Смех.

Они приближались. Медленно, с наслаждением. Я вытащил пистолет. Хоть одного с собой заберу.

5

– По полю Косову, черну полю, полю черному, чернее не бывает…

Все замерли, потом оглянулись. В самом углу, почти в полной темноте, сидел старик. Нас он не видел. Он был слепой. Все, замолчав, уставились на него. На несколько мгновений замерли. Потом первый очнулся и направился в угол, к старику. За ним – остальные. А старик сунул руку в глубокий карман своего кафтана и что-то извлек. Что-то такое, что я не сразу понял, что это.

– Гусле! [4]4
  Гусле – народный смычковый инструмент южных славян, одно– или двухструнный.


[Закрыть]

– Гусле!

– Гусле!

Они выкрикивали это с восхищением. Гусле выглядели несолидно и были маленькими, размером с ладонь. В огромной руке короткого смычка почти не было видно. Он положил гусле на колени, головку их прижал подбородком и, как мне показалось, начал смазывать струну смолой и дышать на смычок. Присмотревшись, я увидел, что струны вообще не было.

Так, как будто на свете нет никого, кроме него, старик проделывал все это спокойно и осмысленно, окружающие смотрели на него не мигая. Обо мне совсем забыли. Простонал первый звук, и гуслар через нос начал подстраивать свой голос к звуку несуществующей струны, которая завывала так, словно распята. Потом вдруг резко откинул назад голову, на шее у него выступил кадык.

– Спой нам о Косово.

– Как мы потеряли империю.

– Как мы потеряли страну.

– Корчмарь! Налей деду пива!

– Австрийское пиво, дед, самое лучшее пиво! – Мы с Новаком сели за стол возле входной двери.

На всякий случай. Тоже спросили себе пива.

Гуслар испустил протяжный и приглушенный возглас:

– Аааа-аааа! – и тут же продолжил отчетливо и резко: – Сокол полетел, серая птица, от святыни, от Ерусалима, и несет он птицу-ластовицу, то не сокол был серая птица, а то был святитель Илия. Не несет он птицу-ластавицу, а несет книгу Богородицы, он несет на Косово царю, опускает царю на колени, книга царю гласом говорила…

Сербы все теснее обступали гуслара, стояли, затаив дыхание. Глаза их увлажнились. А слепец все быстрее и самозабвеннее причитал или пел, трудно сказать, что именно это было. Мне показалось, что огонь в очаге разгорелся ярче и жарче.

Я наблюдал за своим слугой. Он слушал гуслара напряженно, словно ждал, что произойдет нечто неожиданное, например, изменится размер стиха или место паузы. Но таких неожиданностей в сербской народной поэзии нет и никогда не будет. И пусть даже и такая предсказуемая, эта песня спасла меня от погибели.

Итак, я наблюдал за своим слугой и размышлял о нем. Почему он у меня служит? Не верю я во все эти истории про продажу души дьяволу. Об этом писал один англичанин. Марло, так его, кажется, звали, имя такое противное, прямо произносить не хочется. Ну так вот, кто продает душу дьяволу? Никто. Все те, кто мне прислуживают… э-эх, все они, все давно пропали еще до того, как меня встретили. А во‑вторых, я не покупаю. Я тоже люблю, когда мне что-то дают просто так, от сердца, а денег не требуют. Сколько я уже скитаюсь, стройный, иногда и с чесноком, но никогда еще не встречал такой души, которая мне сама себя предложила, ничего не требуя взамен.

– Любовь, вот что вы ищете, хозяин, – сказал мне Новак, когда я как-то раз рассказывал ему о некоторых своих злоключениях.

– Болван, – ответил я, – любовь найти легко. То, что я ищу, не любовь.

– Как же так, хозяин, – легко найти. Сколько их было, тех, которые ее искали, а не нашли!

– Все очень просто, те, которые ищут долго и многого, вовсе не хотят это найти.

– Это вы прямо сейчас придумали.

– Даже если бы я это придумал прямо сейчас, что тут такого, почему придуманное раньше должно быть умнее чего-то более нового? Ох, люди, вы верите, что мудростью может быть только что-то древнее, а современность способна родить лишь нечто ничтожное.

– А разве это не так?

– Конечно нет. Разве время это такая сила, которая способна былые ничтожные мысли поднять на уровень нынешней мудрости?

Тогда, уж не знаю, почему в связи именно с этим разговором, Новак рассказал мне свою жизнь и то, как и почему покинул Сербию и стал пьяницей. И моим слугой.

Итак, он был сыном богатого и уважаемого белградского торговца. Богатство и уважение всегда идут рука об руку. Правда, не с самого начала, сначала ты только богат, а по прошествии некоторого времени и богат, и уважаем. Однако, на беду Новака, его отец еще и стремился идти в ногу со временем. Так что решил старик дать своему сыну образование. Нашел учителей, всех, каких положено, и по-греческому, и по латыни, и по остальным наукам. Сын, опять же на свою беду, был прилежен и стремился к знаниям, так что уже в двадцать лет стал настолько известен, что его приглашали и проводили с ним время в рассуждениях об умных вещах не только владыки, но и сам митрополит. Например, о том, почему я впал в грех – из зависти или от недостатка любви, или о том, что со мной будет, когда настанет конец света. Этим обычно и кончают те, кто занимается не своим делом. Такие становятся слугами. Итак, науки ему давались легко, кроме того, он выучился вести бухгалтерию и считать деньги. Однако к торговле его не тянуло. Его тянуло к книгам, ко всем этим великим трагедиям о великой любви. Все друг друга любят, и в конце все умирают. И так, мало-помалу… понятно, мне он в этом не признался, но я сам понял… моим Новаком овладела мысль, что его жизнь ничего не будет стоить, если и он не влюбится смертельно и так далее, в соответствии с тем, как описано в книгах. Начал он было с Гамлета, но отца убивать некому, мать его уже умерла, дядя пропил все, чем владел, и пресмыкался перед братом, так что из всего этого ничего не получалось, не говоря уже о том, что среди знакомых девушек не нашлось ни одной Офелии. Тогда он решил стать Парисом и даже приглядел девушку, которую можно было бы похитить и которая согласилась бы выйти за него, но это дело тоже провалилось, после того как он услышал, что говорил ее отец: тому, кто согласится ее взять, дам не одно приданое, а пять. Стало ясно, что из войны за такую девушку ничего не получится. Тогда он вообразил себя Одиссеем, но Пенелопы нигде вокруг не было, хотя многие сербки пряли («Правда, все-таки не столько», – как сам он мне признался). Его отец, увидев, что я не шучу – это, правда, не вполне верно, потому что пошутить я как раз люблю, – решил его женить. Нашел невесту, богатую, молодую, из хорошей семьи. Сын, однако, ни в какую. И упирался, пока отец не пригрозил лишить его наследства. Тут и Новаку стало ясно, что я не шучу, и он согласился. Наступил день свадьбы, потом первая брачная ночь. Она – испуганная, жалкая. Он – грубый, злой. И с той ночи он стал ее бить. Она была всегда и во всем виновата. И он ее бил и проклинал.

Так бы и продолжалось всю жизнь, если бы в их брак не вмешались Австрия и Турция. Наступил 1690 год, черный год для сербов. Турки навалились на них из-за того, что те вместе с австрийцами воевали против полумесяца, и многих заставили обратиться в бегство до самого Белграда. На Белград напали самые дикие татарские и арнаутские отряды турецкой армии, и 29 сентября начался массовый исход через Саву и Дунай в Австрию. Среди этого столпотворения погибла, точнее, утонула в Саве, его жена. У него внутри тогда что-то оборвалось, он так мне и сказал («Внутри у меня что-то оборвалось»), и после этого он никогда больше ни на одну женщину даже не посмотрел, да и ото всех других радостей тоже отказался. Кроме пьянства. Но по его словам, пьянство для него радостью не было, правда, я в это не верю («Чтобы искупить каждый удар, которыми я ее осыпал. Чтобы искупить каждое проклятье, которыми я ее проклинал»). Отец его умер, но он не стал продолжать его дело, а все пропил. Вот таким я его и встретил в Пеште, в той самой корчме. «Работать на дьявола? Хочу, очень даже хочу, чтобы мне потом вечно гореть в аду, как раз это я и заслужил». «А если бы ты убил себя, ты бы тоже вечно горел в аду, – сказал я ему. – Просто тебе это кажется забавным, грешник ты самый грешный. Один грех другим грехом не искупается, раз уж мне приходится тебе все это объяснять». А люди часто такое делают, пытаются искупить один грех другим грехом, например, погубят женщину, а потом записываются в армию, якобы чтобы очиститься от греха, идут на войну и убивают тьму народа. Или наворуют денег, а потом проиграют все в карты. Или с любовью у них ничего не получится, и они решают больше никогда не любить.

Но ничего этого не было бы, если бы Новак не читал книг. Когда книг еще не существовало, люди не знали ни о какой возвышенной и чистой любви и верили, что настоящая и великая любовь эта та, что им доступна. А вот когда они начали читать книги, то вообразили, что любовь это нечто такое, что могут найти лишь редчайшие счастливчики. Я вам обещаю, у меня будут гореть все те, кто понаписал эти гадкие книги, из-за которых люди больше друг друга не любят, а чего-то ждут, на что-то рассчитывают, а потом им не нравится, и они все меняют, и подавай им что-то лучше и еще лучше, а лучше бы на себя посмотрели да вспомнили, хотя бы сербы, то, что их же народ и говорит: каков святой, таков и тропарь. Нееет, чем он или она сами хуже, тем лучшего, по их мнению, они заслуживают. И так становятся моими клиентами. Обожаю книги, а еще больше – читателей.

Ночь шла своим чередом, под табачный дым, выпивку и плач по Косову, а гайдуков все не было. Я подумал, что они испугались. Ведь и правда, иногда такое бывает: самые страшные преступники, убийцы, насильники, короли и поэты отступают передо мной. Те, кто не гнушались никакого зла, не решаются встретиться лицом к лицу с самим злом. Я часто сам себя спрашивал: отчего это так? Понятно, что они ошибаются уже из-за того, что считают, что я это сплошное зло и что ничего другого во мне нет. Но они, глупцы, не понимают, что если бы я был сущим злом, то я был бы Богом. Потому что Бог это Бог для того, чтобы быть самим добром, а это то же самое, как и быть самим злом. Бог это Бог потому, что он только одно, и потому, что нет ничего другого. Все мы, остальные, от ангелов, людей и до меня, смешаны из добра и зла. А в ком чего больше, это уже другое дело. Так вот, они, те самые худшие из рода человеческого, – они боятся одного. Независимо от того, добро это или зло. И они не могут предстать ни перед Богом, ни передо мной. Они боятся меня и еще по одной причине. И тут они правы. Они знают, что я хуже их. А такие, как они, боятся только тех, кто хуже их, разъяренные трепещут только перед более разъяренными, жестокие – только перед более жестокими, грешные – только перед еще более грешными.

– А есть ли смысл ждать дальше? – спросил я Новака.

– Нельзя ждать пунктуальности от людей, не соблюдающих закон, – ответил он мне мудро.

– Хорошо, – сказал я, – подождем, а пока выпьем еще по одной кружке пива.

Мы спросили еще пива, и, так как Новак очень внимательно слушал гуслара, я даже не стал пытаться продолжить разговор с ним, а принялся оглядываться по сторонам, не попадется ли здесь какая интересная душа.

Никого.

Я решил, что с меня хватит, и сказал Новаку, что надо уходить, ждать здесь больше нечего. Новак с недовольным видом поднялся, ему, видно, хотелось слушать гуслара и дальше, и мы направились к выходу. Я сказал ему:

– Обязательно установлю этот инструмент, гусле, в аду, потому что если и найдется кто-то, кто любит огонь, то этого звука он точно не вынесет.

Новак посмотрел на меня угрожающе, но ничего не сказал. К моему удивлению.

Но в дверях, как с неба свалившись, возникли два низкорослых человека, один кривоногий и усатый, другой лысый и усатый.

– Это ты – чегт? – обратился ко мне лысый. Он плохо выговаривал «р», и получалось на французский манер.

– Да, – ответил я и добавил только ради того, чтобы так же, как и он, произнести «р», – я – чегт.

– Тогда тебе иметь дело с нами, – сказал второй, кривоногий, но как обстоят дела с «р» у него, мне определить не удалось, он его ни разу не произнес.

– Это гайдуки?! – спросил я Новака, а он, мрачно глянув на меня, махнул рукой в сторону стола, и все мы сели.

6

Это мое число. Говорят.

Итак, мы четверо уселись за стол, и я первым проговорил:

– Послушаем рассказ.

– Спегва ггуши!

– Деньги давай.

Странно, казалось, они сказали совершенно разные вещи. Я выложил на стол кошелек.

– А теперь рассказ.

– Хогошо, газ хочешь… Дело было так…

Мы все придвинулись к столу и приблизили головы к рассказчику.

– Австгийцы послали сбогщика налогов в наши кгая, с ним было два солдата.

– Мне сообщили, что их было четверо, – поправил его я.

– Два, пять, какая газница. Мы знали, что и он, и его охгана любят выпить, и устгоили на них засаду гано утгом на догоге, где они должны ехать. Они всегда едут одной и той же догогой, эти сбогщики.

– Потому что это единственный путь, – вставил замечание второй гайдук, и опять без единого «р».

– Мы гассчитывали, что они будут с похмелья. А туман был, пгямо как сегодня… Не пойдут же они чегез поле… утго пгошло, а их все нет. Ждем. Вгемя за полдень, никого. Ну, мы двинулись к когчме. Глядим, лошадей нет. Значит, утгом они куда-то поехали.

– Мы удивились, – сказал второй, и опять без «р» или «г».

– Меня не интересует, удивились вы или нет, мне-то что. – Я попытался немного ускорить рассказ.

– Хогошо. Я ему говогю, они заблудились с похмелья в тумане. Будем их газыскивать?

– Будем разыскивать. – Ага, значит, все-таки «р».

– И мы отпгавились по догоге. Глядим налево, глядим напгаво. Идем и идем. А потом туман гассеялся. Засияла звезда…

Я никак не мог вспомнить, что говорил Шмидлин, какое время года было, когда исчез сборщик налогов.

– …пить хочется. Я говогю, давай вегнемся в когчму.

– Давай вернемся.

– Ну, выпили мы, чин-чином, гасплатились, снова вышли, опять пошли по догоге. Может, они назад поехали? Спьяну заблудились, вегнулись. Пошли назад. Жага стоит, мы вегхом. Едем, едем, день летний, после полудня. А может, давай вегнемся в когчму?

– Давай вернемся.

– Ну, выпили мы еще по две. А может, они все-таки уехали, как и собигались? Мы опять на догогу. Опять глядим напгаво, налево. Ничего, как сквозь землю пговалились.

– А не вернуться ли в корчму? – решил помочь я.

– Именно так я и сказал, а не вегнуться ли в когчму?

– Да, а не вернуться ли?

– Выпили еще по две.

– Еще по две.

– Тут я говогю, а давай вегнемся опять назад. Они ведь далеко уже, если утгом выехали. Опять глядим напгаво, налево. Ничего. Нету их. Может, вегнуться в когчму?

– Может, вернуться.

– Вегнулись. Хозяин нам говогит: все кончилось, все выпили. Мы? Да мы всего несколько гюмок. А еще они, внизу. Что за они? Так австгийцы же. Внизу? В подвале? А лошади? Где их лошади? Они сказали отвести лошадей на луг, пусть пасутся. Значит, в подвале. Пошли в подвал. Заходим. Солдаты мегтвецки пьяны. Сбогщик налогов еще смотгел. Мы его пгигезали. Деньги взяли. Солдат оставили, с ними мы так обойтись не могли.

– Не могли, они глаз открыть не могли.

– Вы не можете прирезать того, кто на вас не смотрит? – Это мне было непонятно.

– Не можем. Мы их пытались газбудить. Но они были, как мегтвые.

– Как настоящие мертвые.

– Сбопцика налогов мы вынесли, тело закопали, чтобы никто не увидел.

– Но где же тут вампиры? – спросил я.

– А это позже, чегт.

– Рассказывай.

– Пгошел год, умег один человек. И мы его положили в тот же подвал. Австгийцы…

– Наши обер-капитаны…

– Ну да, наши обег-капитаны его нашли. Мы им донесли, понимаешь?

– Не понимаю.

– Потому что этот человек… – «Г» громко расхохотался. А за ним и «р».

– Что тут смешного? – спросил я и посмотрел на Новака, но он тоже не понимал и только пожал плечами. «Г», хохоча, уже валялся по грязному полу корчмы. «Р» держался гораздо лучше. Трясся от смеха, сидя за столом. Тут начали смеяться и за соседним столом. И за одним дальним. Не прошло и столько времени, чтобы я успел вспомнить свои последние десять добрых дел, а уже вся корчма дрожала от сербского смеха.

– Этот человек… черт, этот человек… – но, не закончив фразы, он тоже свалился от смеха на пол.

Я понял! Тот человек был похож на сборщика налогов. Они его подсунули, человека, который недавно умер, и получилось, что это как будто сборщик налогов. Через целый год, ну или там шесть месяцев, он выглядел совсем свеженьким. Вот что хотел сказать мне Шмидлин! Что его тело было прекрасно сохранившимся.

Я хлопнул ладонью по столу. Так вот он, рассказ про вампиров! Рассказ про то, что на самом деле их не было.

Не было и моего кошелька на столе. И гайдуков.

7

Теперь хоть передохнуть можно. Что ж, меня провели. Но за все нужно платить. И за то, чтобы узнать, что что-то есть и что чего-то нет. Значит, вампиров нет. Во всей панике и суете виновата эта парочка «р»-ов. А дело докатилось до самого императора в Вене. Не говоря уж обо мне.

Раз так, я могу вернуться в Вену, а оттуда дальше, в Париж, в Париже у меня дел по горло, надо кое-что подготовить. Эта история с сербами отвлекла меня от намеченного и затормозила реализацию моих планов. Вот только жалко, что не смогу больше быть рядом с этой дивной душой, Марией Августой Турн-и-Таксис. Впрочем, если хорошенько подумать, то, собственно, почему? Никуда не денутся мои дела во Франции, если я останусь в Белграде еще на месяц и заполучу эту поседевшую душу. Действительно, почему нет?

Я сказал Новаку, что теперь можно уходить.

Мы вышли в туман, который сейчас стал светлее, хотя светать еще не начало. Мы шли, вероятно, по тем же улицам, только теперь в гору. Новак торопился и ничего не говорил. Я не мог понять, то ли он был разочарован тем, что вампиров не было, то ли вовсе не понял, что же на самом деле произошло. А может, он все еще под впечатлением от услышанной песни. Порождения народного ума бывают интересны даже мне. Я слышал все эти истории о Святом Саве и обо мне, и обо мне и о моем подмастерье. Мало от этого толку тем рассказчикам, которые меня не любят, – я только в выдумках могу оказаться глупым. Святого Саву я даже никогда не встречал, подмастерья никогда на службу не брал. У меня всегда была только обычная прислуга, такая, как мой нынешний слуга. Слуга, а не подмастерье. Потому что подмастерье хочет чему-то выучиться, чтобы в один прекрасный день стать хозяином, а слуге надо, только чтобы ему поменьше докучали.