Текст книги "Страх и его слуга"

Глава пятая
Калемегданская крепость

1

Я – герцогиня Мария Августа Турн-и-Таксис, состоящая в браке с принцем Александром Вюртембергским, бывшим в свое время регентом Сербии. Я родила троих сыновей, каждого из них зовут Евгений, в честь Евгения Савойского, покровителя моего мужа, и одну дочь, Катарину. В Сербию, то есть в Белград, я приехала в 1730 году, а покинула его в 1737-м. Все мои дети появились на свет после отъезда из Белграда.

С человеком, о котором вы меня спрашиваете, я познакомилась в Белграде осенью 1736 года. Говорят, что он появился там днем раньше, но я впервые увидела его, когда барон Шмидлин показывал ему белградскую крепость на Калемегдане.

Как он выглядел? Обыкновенно, совершенно обыкновенно. Среднего роста, с русыми волосами, карими глазами, без каких-то бросающихся в глаза особых примет. Нет, он не хромал. Говорил по-немецки без ошибок, хотя чувствовалось, что этот язык для него не родной, кроме того, как мне сказали, он разговаривал и по-сербски, и по-венгерски. Знаю, что он читал какие-то книги на французском и английском. Нет, он не показался мне подозрительным, более того, я тогда считала, что мне представилась редкая возможность встретиться с исключительно образованным человеком.

Вы хотите, чтобы я вам рассказала все, как было?

Простите, я не расслышала.

Не пропуская ни одной мелочи?

Вы сами решите, что мелочь, а что нет?

Был на редкость солнечный и теплый день. Бабье лето. Я пошла на прогулку, одна, мне нравилось в одиночку гулять по Калемегдану. Пройдя через Краль-Капию, я поднялась на возвышение слева от колодца и остановилась полюбоваться устьем и землями на другом берегу Савы и Дуная. Величественная картина. Тогда я этого не понимала, но теперь мне ясно, что именно оттуда открывается первый и красивейший вид на Европу. Объяснить? Первый потому, что именно отсюда и начинается Европа, а красивейший потому, что никому так не видна Европа в ее истинном значении, в ее истинной беспомощности и ее истинной мощи, как тому, кто стоит за ее пределами и иногда жалеет, что не может в нее войти, а иногда радуется, что находится не в ней. Не понимаете? Это не так уж и важно.

Итак, я стояла и смотрела на Саву, на ее устье и на Дунай. Реки эти совсем разные, Сава скорее коричневатая, а Дунай, я бы сказала, голубой. Я думала о том, связан ли цвет реки с ее длиной и становится ли вода чище только при условии, что проделает достаточно долгий путь? Или же ее прозрачность зависит от мест, по которым она протекает, от земли, от камней, от людей, которые погружаются в нее? А может быть, чистота воды это следствие больших испытаний, сужения русла, необходимости образовывать излучины, или, наоборот, ей способствует беззаботность и легкость течения? Или же река на всем своем протяжении остается такой же, какой была у истока, и ничто не может изменить ее на всем долгом пути?

Мелочь? Вы сами просили рассказать вам все.

В таких размышлениях застал меня барон Шмидлин, он подошел ко мне, с ним было еще четверо. Трое – члены специальной комиссии, занимающейся вампирами, четвертым был он – фон Хаусбург.

Те трое вместе со Шмидлином вскоре ушли, а фон Хаусбург, или как его зовут на самом деле, остался со мной. Предложил составить компанию во время моей прогулки по Калемегдану, и я согласилась. Мы ходили под ярким солнцем и болтали о том о сем. Нет, о Боге мы не разговаривали. Хотя… Я вдруг сейчас вспомнила кое-что, что фон Хаусбург сказал мне позже, в другой раз… Он сказал:

– О Боге сказать нечего. Он сам все сказал.

Это важно? Продолжить? Я спросила его, что он имеет в виду, а он ответил:

– Он создал мир, говоря. Да будет свет, да будет то, да будет се. Ничего другого он не делал, только говорил. Разве этот мир, который он создал, не свидетельствует в достаточной мере о нем и о его речи?

Но это было позже. Тогда, в первый раз, во время прогулки по Калемегдану, о Боге мы не разговаривали.

Он был чрезвычайно любезен, даже больше, чем подобало. Да, я подумала, что его намерения относительно меня… что его симпатия ко мне превосходит допустимые рамки. Был момент, когда он резко наклонился и буквально схватил меня за руку. И понюхал ее. Я не вырвала руку, потому что не чувствовала себя в опасности. Я не испугалась, я только удивилась. И не успела спросить, что это должно означать, как он меня опередил:

– От вас не пахнет серой.

Я совершенно растерялась, и он воспользовался моим замешательством, поклонился, попрощался и быстро удалился. Тогда я в первый раз подумала, что разум этого человека не в полном порядке.

Я наклонилась поднять свой веер, который от изумления выпустила из руки. К счастью, он не запачкался. Это был мой самый любимый веер. Китайский. От одного его края до другого тянулась Великая стена. Она была изображена огромной, мощной, непреодолимой. В той части, что ближе к ручке, были болотистые рисовые поля, по ним шлепали крестьяне, они приветствовали какую-то беспорядочную процессию. По другую сторону стены находились дивные края, прекрасные деревья, цветы, птицы, быстрая и чистая река с рыбами, вечнозеленые леса и покрытые снегом горы с монастырями. Люди читали книги или разговаривали…

Что вы сказали?

Не отвлекаться?

Удивило ли меня поведение фон Хаусбурга?

Нет, не удивило, меня больше ничто не удивляет, я стала взрослой и перестала удивляться. А взросление состоит в понимании того, что далеко не все в жизни так, как нас учили, и часто даже совершенно наоборот, и что люди живут и страдают от того, что считается самым ужасным, а Бог лишь знает, какие последствия это имеет для них. Почему нас так учат? Чтобы мы становились лучше, стремясь к неосуществимому? Или же мы станем хуже, когда однажды поймем, что жизнь никогда не будет идеальной, и поэтому станем ненавидеть тех, кто нас учил, и тех, кто продолжает это утверждать…

Должна признаться, родственник, я не понимаю, зачем нужен этот допрос. Да еще по прошествии стольких лет?

2

Меня никогда не интересовала Калемегданская крепость. Да и с чего она могла бы меня интересовать? Я чувствовал усталость после бессонной ночи, встречи с регентом и его скучных вопросов. Меня беспокоил пурпурный. Но хотя бы с вампирами теперь все стало ясно. Хотелось спать.

Стоило мне задремать, как Шмидлин разбудил меня и повел на экскурсию. Он не закрывал рта. Сначала история крепости: римский Флавиев IV легион, который был выбит отсюда гуннами, потом византийцы, их вытеснили венгры, потом сербы, их прогнали турки. «А нас? Кто заставит убраться отсюда нас», – спросил я Шмидлина. Он не ответил и продолжал куковать:

– Известно ли вам, что Белград это приданое? Сербы не захватили Белград, они его получили в качестве приданого вместе с венгерской принцессой, которую взял в жены король Драгутин.

Брак иногда стоит свеч. Это его единственное достоинство.

То, что существует два вида крепостей и что Белград некогда относился к первому, признаюсь, я не знал. По словам Шмидлина, укрепленные города (а укреплены все города, поэтому можно было бы просто сказать: города) делятся на города христиан и города крестоносцев. Как? Города христиан слабо защищены крепостными стенами, их окружают мелкие рвы, бастионы расположены вразрез с правилами стратегии, орудия годятся только для ближнего сражения, но зато гарнизон многочисленный, воинственный и непобедимый. Что же касается городов крестоносцев… но это лишь слово, подчеркнул барон, не более того, и на основании этого слова мы ни в коем случае не должны делать вывод, что крестоносцы не были христианами или, еще хуже, что крестовые походы не были христианским предприятием. Итак, города крестоносцев были укреплены самыми прочными, самыми высокими и самыми толстыми крепостными стенами, самыми глубокими рвами, самыми дальнобойными орудиями, а коль скоро они были такими, то и не требовали многочисленного гарнизона, который в Святой земле было попросту невозможно обеспечить, поэтому эти города и оставались пустыми. Хорошо, Шмидлин не совсем так выразился, но суть была в том, что Акру, Яффу, Аскалон, Сафед, Самарию и даже сам Иерусалим попросту некому было защищать, тем более что даже сами строители больше полагались на камень и штукатурку, чем на людей. В таких мощных и защищенных крепостях больше всего было отпетых наемников и трусов, которые верили не в себя, а в архитектуру. И меньше всего в доброго Бога (так он сказал).

Во времена Яноша Хуньяди Белград был таким христианским городом, что более христианским и быть нельзя, сообщил нам барон, а сейчас, ей-Богу (так он поклялся), стал городом и христиан, и крестоносцев.

Потом он выкатил грудь, насколько позволил его живот:

– Вы должны увидеть цистерну. Это шедевр современной архитектуры. Мы строили ее двенадцать лет. Закончили пять лет назад.

Мы прошли через Королевские ворота, за которыми сразу справа был вход в помещение, где находилась цистерна. Внутри было влажно и душно, хотя день стоял солнечный и теплый. Мы вошли через широкий коридор, со сводов которого капала вода. По левой стене, в трех полукруглых нишах, горели три факела. Всего в нескольких шагах от входа, с правой стороны, находилось еще одно помещение небольшого размера. Я заглянул туда. Внутри было три источника с водой. Я последовал дальше по коридору и оказался в большом зале с высокими сводами. Там все было мокрым. Зал освещали десятки факелов. В центре была огромная дыра, вокруг дыры – ограждение. Несколько ступеней вело к круглому возвышению вокруг нее. Троица из комиссии уже стояла наверху и пялилась вниз, а Шмидлин рассказывал о размерах цистерны. На дне дыры, как я предполагаю, была вода, но мне не хотелось подниматься и смотреть туда.

– В случае осады Белграда эта цистерна позволит нам не беспокоиться о воде, – сказал Шмидлин.

Неожиданно налетел порыв ветра. Все факелы погасли. Мы остались в полной темноте. Мне хотелось визжать. Шмидлин сказал:

– Сейчас я вернусь.

Должно быть, он пытался найти дорогу назад. Судя по звукам, которые до нас доносились. Я остался с тремя кретинами. К счастью, я был избавлен от удовольствия любоваться их париками. Но мне показалось, что будет приятно услышать их голоса. Поэтому я заговорил:

– Удалось ли вам узнать еще что-то о тех обер-капитанах?

– Ох нет, о них ничего, – по голосу я узнал Радецкого, – однако барон Шмидлин устроил так, что завтра вечером мы сможем переночевать в Дединаберге. Но вы, должно быть, об этом уже знаете.

Разумеется, я не знал. И что мне до этого. Вампиры оказались просто удачной шуткой тех двоих гайдуков. Но мне следовало и дальше играть свою роль. Я сказал:

– Да, я знаю это место.

– Вы уже были на мельнице? – Радецки как всегда был готов разболтать все и вся.

– Естественно.

– Вы их видели?

– Нет. – Врать настолько мне все-таки не хотелось. Но в голову пришла отличная мысль. Я решил поиграть с австрийцами. – Хотя одни сербы, с которыми я разговаривал вчера вечером, сказали, что на мельнице время от времени появляется вампир.

– Знаю. Барон Шмидлин мне даже сказал, как его зовут, – услышал я голос Радецкого.

– Как зовут кого? – спросил я.

– Вампира, – с трепетом произнес Радецки.

– И как же зовут вампира?

3

– Сава Саванович [5]5
  Сава Саванович – знаменитый сербский вампир, мельник по профессии, в существование которого и сегодня верят многие сербские крестьяне. По ряду сообщений, его последнее пробуждение – в городке Байина-Башта – пришлось на осень 2012 года. Имя Савы Савановича часто упоминается в фольклоре и в произведениях сербских писателей.


[Закрыть], – сообщил он мне таким тоном, словно открывает страшную тайну. – Может быть, вы хотите на мельнице быть рядом со мной? – продолжал Радецки.

– Нет, – быстро ответил я. – Я должен за всем наблюдать, понимаете?

Показался свет, точнее, Шмидлин с факелом.

– Господа, извините за это неудобство. Прошу вас, идите за мной, направимся к выходу.

Мы выбрались наружу, и первое, что увидели мои глаза, была она. Герцогиня, купающаяся в солнце бабьего лета. Плевать я хотел на ту никому не ведомую «бабу», это естественно, и я понятия не имею, как можно купаться в солнце, того и гляди придумают, что можно и мылом мылиться в солнечном свете, но скажу прямо – эта женщина выглядела еще прекрасней и ее душа была еще возвышеннее, чем вчера вечером при свете свечей. Я тут же вспомнил отвратительный шрам на лице ее мужа, которым он так гордился. Ничего удивительного, что ее сердце занято другим мужчиной. Что для меня было плохо. Моими соперниками были и тот, что с обручальным кольцом, и противник обручального кольца.

– Неужели вы нас не представите супруге регента? – сказал я Шмидлину.

– Ах да… Разумеется, граф.

Шмидлин подвел нас к Марии Августе. Она стояла, повернувшись лицом к рекам, и смотрела на устье и земли по ту сторону.

– Ваше… Выше высочество, – проговорил неуверенно Шмидлин, совершенно растерявшись, когда она повернулась к нему. – Позвольте вам представить… господа члены комиссии, вот, нет, граф, господин врач, не из комиссии, простите, господа прибыли вчера. Я, они… граф Радецки из Вены и граф Отто фон Хаусбург, и графы ученые, забыл имена…

Мария Августа улыбнулась приятной улыбкой и мягчайшим на свете голосом произнесла:

– Барон, прошу вас, не нужно извиняться, лучше всего будет, если господа сами представятся.

– Я Клаус Радецки, врач на службе Его величества Карла VI. А теперь прошу меня извинить, дела государственные призывают меня.

Это выглядело крайне невежливо. И не дав возможности представиться двум своим коллегам, Радецки пригласил их последовать за ним. Они поспешно удалились от меня, Шмидлина и Марии Августы. Я был смущен. Что означало проявление такого неуважения к супруге регента?

Как только они ушли, появился один из слуг Шмидлина, что-то сообщил ему, и тот, снова весьма сбивчиво извинившись, ушел. В конце концов я остался наедине с Марией Августой. Это был шанс заняться ее обольщением. Или хотя бы смутить. Что, собственно, ведет к одной цели.

– Не желаете ли, чтобы я составил вам компанию на время прогулки? – спросил я.

– Разумеется, граф.

4

Но герцогиня не была расположена к беседе. Она шла рядом со мной, погрузившись в мысли, сгорбившаяся и утомленная. Я знаю, что один из лучших способов поближе подобраться к женщине, это прямо спросить, что ее мучает. Ни одна не может устоять и не рассказать о своих страданиях. А рассказав, чувствует особую связь с тем, кто ее слушал. Кроме того, женщины ценят храбрость, причем, как мне кажется, больше храбрость слов, а не мышц. И в этом есть свой смысл, ведь атака с воинственным кличем недвусмысленно выдает болвана, а прямой вопрос всегда оставляет собеседника в недоумении: кто же он, тот, который расспрашивает, – глупец, порядочный человек, искренняя душа, любопытствующий, хитрец или неотесанный простак. А женщины любят тайны.

– Я вижу, вы сегодня подавлены. А это не к лицу даже самой красивой женщине.

Она бросила на меня быстрый взгляд, а потом снова обратила его на тропинку, по которой мы шли, не проговорив ни слова.

– Вчера на балу я совершенно случайно услышал кое-что, сказанное вами вашей компаньонке.

– Да?

– Вы сказали, что любовь – причина всех страданий.

– Да, это так, – ответила она и улыбнулась какой-то болезненной улыбкой. Должен заметить, что я не ждал от нее столь быстрого признания, притом безо всякого сопротивления.

– Видимо, причина вашего сегодняшнего дурного настроения это… любовь? – Тут я сделал паузу настолько продолжительную, сколько требовалось, чтобы мои извинения показались искренними. – Я позволил себе быть слишком откровенным с вами, прошу меня извинить.

– Но я, знаете ли, ошиблась. Любовь не причина каких-либо страданий. Более того, любовь это единственная на свете вещь, которая не вызывает никаких страданий.

– Я бы так не сказал, ваше высочество.

– О, это именно так. Мы просто ошибаемся, когда считаем, что страдаем из-за любви. На самом деле мы страдаем из-за того, что любовь недостаточно сильна, чтобы победить зло, из-за которого мы страдаем.

– Как вы прекрасно сформулировали.

– Не льстите мне.

Эти слова убедили меня в том, что моя тактика оказалась успешной. Она желала откровенного разговора со мной, и я был на правильном пути, ведущем к сближению.

– Позвольте спросить вас, а что это за зло, которое вас мучает и перед которым любовь бессильна?

– Неужели вы думаете, граф, что я вам все расскажу только потому, что вы продемонстрировали способность беседовать без экивоков?

Я молчал. В целом моя первая встреча с герцогиней продвигалась успешно, в то время пока мы с ней продвигались к какому-то сараю. Я его сначала даже не заметил, он был неказистым и выглядел заброшенным. Однако чем ближе мы к нему подходили, тем быстрее становились шаги герцогини. Я вдруг почувствовал, что мое присутствие ей мешает, и именно поэтому я решил не прощаться с ней, а остаться. Когда мы подошли к сараю совсем близко, Мария Августа встала между мной и дверью, повернулась ко мне и спросила: