Текст книги "Следы на песке"

3
Дезертир в деревне

6 июня 1944

Шато-ле-Дьябль, Омаха-Бич

Весь день 6 июня 1944 года Лизон Мюнье и ее родители укрывались от бомбежки в подвале маленького каменного дома, стоящего в самом центре Шато-ле-Дьябль. Девушке казалось, что она вернулась в детство, когда в дождливое воскресенье все дети играли на улице, а ей не разрешали выходить за дверь. Вечером самолеты улетели, взрывы прекратились, словно гроза отгремела и отправилась пугать других. Мюнье первыми выбрались во двор, чтобы взглянуть на небо.

– Нужно поискать раненых американцев! – с трудом сдерживая возбуждение, сказала Лизон.

– О чем ты?

– От нас до пляжа всего пятьсот метров, мы не можем просто сидеть и ждать. Пошли!

– Не горячись, девочка, янки своих не бросают. Они заберут раненых и отправят в госпиталь.

– Да неужели?! У них только и забот, что проверять под огнем, кто жив, а кто нет! О раненых должны позаботиться гражданские!

Отец Лизон пожал плечами, мать промолчала, не желая вмешиваться.

Девушка ничего другого и не ждала и, не говоря ни слова, оседлала велосипед.

Двадцатилетняя Лизон была красива и знала это. Девушка мчалась к скалам, встречный ветер раздувал подол простенького платья, и она чувствовала себя героиней романа. Случай превратил их дыру, Шато-ле-Дьябль, в место, где решаются судьбы человечества. Герои-освободители высадились на берег в двух шагах от ее дома, и она ни за что не упустит шанс поучаствовать в великих событиях.

– Вернись немедленно, Лизон! – закричал отец в спину дочери, осознав серьезность ее намерений. – Там мины! Слышишь меня, я запрещаю! Мы не для того пережили пять лет войны, чтобы ты погибла в день освобождения!

Лизон резко затормозила.

Велосипед упал в грязь, забрызгав ее сказочный наряд – простое платье из грубого полотна. Слова отца подействовали как оплеуха. Никакая она не принцесса и не романтическая героиня. Ее отец – Жан Мюнье, простой каменщик, настолько трусливый, что не только не примкнул к Сопротивлению, но даже в коллаборационисты не подался. Лизон почти ненавидела отца и клялась, что ее жизнь будет совсем другой.

Она подняла велосипед, обернулась и крикнула:

– Ты мне отвратителен! Американцы приплыли умереть за тебя… эти солдаты – мои ровесники, мы им тысячу лет не нужны, они знают, что почти наверняка не выживут, но карабкаются наверх, лезут и лезут. А люди отсиживаются в погребах, не бегут подбирать раненых. Прости, я так не могу!

– Лизон!

Девушка села на велосипед и уехала, Мюнье посмотрел на жену, рассчитывая на помощь и сочувствие, но она ответила негодующим взглядом.

Яблоко от яблони.

Жан Мюнье схватил свой велосипед и поехал догонять дочь, кляня обеих женщин.

Жители деревни сокрушенно качали головами, мадам Мюнье горделиво смотрела вслед мужу и дочери, те мчались к скалам, и люди удивлялись: «Каков наш Жан, не поджал хвост, не прячется за женскую юбку, молодец! Да и то – подвиги совершают в исключительных обстоятельствах, когда рушится мир. Герои сбрасывают маски обывателей и спасают человечество…»

Каменщик между тем никак не мог догнать Лизон и клял про себя «чертовы ланды и чертову дорогу», не предполагая, что незапланированный подвиг обеспечит ему славу местного героя. Через несколько лет он станет членом муниципального совета Шато-ле-Дьябль, а с 1958-го по 1977-й будет мэром. На кантональный уровень ему помешают выйти настоящие участники Сопротивления.

Лизон объезжала воронки, глядя вперед, туда, где на песке валялись каски. Американские каски. И пять тел. Господи, один шевельнулся. Неужели показалось? Нет, это не ветер и не воображение разыгралось!

Придавленный трупами четырех товарищей, пятый солдат вздрагивал и… хрипло дышал!

Окажись Лизон и американский десантник совершенно разными людьми, даже будь один из них кошмарным уродом, они были обречены на любовь. Обстоятельства предопределили будущее.

Лизон осторожно напоила рейнджера, обтерла ему лицо, он открыл голубые глаза и улыбнулся.

Парень в эту минуту уверовал в чудеса. Он умирал в вонючей воронке, и его спас ангел. Любовь вспыхнула с первого взгляда.

Отдуваясь, Жан Мюнье соскочил с велосипеда, и они с Лизон потащили раненного в спину солдата к себе домой – нужно было поскорее остановить кровотечение.

Днем из соседнего городка приехал доктор, прооперировал рейнджера, сказал, что ему необходим покой, и велел связаться с американцами: в пятнадцати километрах от Шато-ле-Дьябль, в Кальвиле, янки разместили полевой госпиталь. Лизон согласно кивала – и ничего не сделала. Оставила своего солдата при себе, а он и не думал возражать.

Довольно скоро рейнджер назвал спасителям свое имя – Алан Ву, рассказал, что родных у него нет и оплакивать его на родине некому. Сослуживцы наверняка сочли его погибшим, а сам он больше не хочет воевать. Забинтованный Алан напоминал мумию и был прикован к постели в маленьком доме в нормандской деревушке. Днем и ночью за ним ухаживала юная красавица, так что причин дезертировать оказалось более чем достаточно. Алан Ву остался в деревне.

После войны он занимался чем придется: таскал камни, рубил деревья, строил дома. Алан был не только крепким, но и сообразительным парнем, французский выучил быстро (как и Лизон английский) и скоро стал в деревне своим.

4
И мел снова становится скалой

19 ноября 1944

Нормандия

Сидя в автобусе, неторопливо катившем из Кана в Шато-ле-Дьябль, Алиса читала про себя стихотворение Жака Превера, написанное во время войны. Мисс Порси прочла его в классе и велела выучить наизусть. Оно было о птице-лире и скале. Алиса никогда не слышала ни об этом поэте, ни о лирохвосте, но стихотворение ей понравилось.

 
…А птица-лира играет,
а ученик все поет,
а учитель горло свое дерет:
«Прекратите сейчас же дурачиться!»
Однако почти все дети
слушают музыку птицы,
и рушатся стены класса.
В песок превращаются окон стекла,
а парты – снова в деревья,
чернила водой становятся,
мел – снова скалой прибрежной.
А школьная ручка с пером
становится птицей, как прежде[8]8
  Жак Превер (1900–1977), «На школьном уроке». Перевод Анатолия Яни.


[Закрыть].
 

Она закрыла глаза, чтобы отгородиться от пейзажа за окном и разбитой дороги, не гадать, что ее ждет за полем, и думать только о стихотворении…

 
В песок превращаются окон стекла,
а парты – снова в деревья,
чернила водой становятся,
мел – снова скалой прибрежной.
А школьная ручка с пером
становится птицей, как прежде.
 

– Повторите! – говорила учительница. – Пока не появится птица-лира… Повторяйте за мной!

Алиса еще крепче зажмурилась и перенеслась мыслями в Вашингтонскую школу, в кабинет с белыми стенами, к одноклассницам и улыбчивой мисс Порси.

– Повторите!

 
«Повторите!» – говорит учитель.
Два плюс два – четыре,
четыре и четыре – восемь,
восемь и восемь дают шестнадцать.
Но вот птица-лира
пролетает по синему небу.
Видит ее малыш,
слышит ее малыш,
и мальчик ее зовет:
«Спаси меня,
поиграй со мной, птица!»
 

– Повторите!

Алиса повторяла. Повторяла про себя в пятнадцатый раз, строки давно отложились в памяти и не мешали думать о другом. Например, о разбитой нормандской дороге. Алиса сидела «на колесе», через два ряда от водителя. Место она не выбирала – не подумала, что будет так сильно трясти на ухабах и у нее разболится спина. Франция… Нормандия… Импрессионисты… Свет, травы, цветы, море, ветер смешивает краски, зеленый цвет сливается с желтым и синим. Она прекрасно знает все это по пейзажам, висящим в вашингтонской Национальной галерее искусства. Пастельная Нормандия – гармония изумрудных полей, белых парусов, желтых соломенных шляпок и кружев.

Автобус подпрыгнул на очередном камне. До Шато-ле-Дьябль оставалось полчаса пути. Алисе хотелось думать об Америке, о своей деревне Личфилд, о прежних временах и Лаки. Живом Лаки. Нужно закрыть глаза, не смотреть на жуткие дымящиеся развалины и представлять хижину, пруд, одинокий тополь и родную деревню.

Алиса оказалась в Огайо, когда ей исполнилось пятнадцать, она вытянула билет в ад – худший, чем сиротский дом, где она росла. Алиса работала в бакалейной лавке, ночевала на крошечном чердаке и смертельно, до слез, скучала по своему приюту. А потом появился Лаки Мэрри и все изменилось. Они были ровесниками.

Сначала она наблюдала, как он носится по единственной улице Личфилда и весело хохочет. Не паренек – торнадо! Лаки улыбался девушке, та влюблялась, а он исчезал, как Чеширский кот, словно его и не было. И конечно, он неизбежно обратил внимание на единственную в деревне чужачку и… пропал. Любимец деревни, капитан бейсбольной команды влюбился в девушку из чужой страны. Пошли разговоры. Но жители Личфилда были людьми незлыми, без повода никого не гнобили, а Алиса, душечка и сирота, работала не покладая рук и никогда не жаловалась. Девочка перебралась в дом родителей Лаки, те приняли ее как родную, она снова пошла учиться, много занималась французским. Личфилд оказался не каторгой, а деревней фей, родиной Белоснежки – без гномов, но с прекрасным принцем.

То было чудесное время. Красавица Алиса умела корчить жуткие гримасы, чем очень веселила всех вокруг, а Лаки восхищала ее красота. Она не теряла привлекательности ни в лавке, ни на пыльной улице, ни на беговой дорожке стадиона, в промокшей от пота футболке. Даже строя рожи, Алиса оставалась красивой в глазах Лаки.

Глаза Лаки…

Автобус трясло все сильнее, и водитель сбросил скорость. Алиса нахмурилась. Лаки вечно говорил: «До чего же ты хороша!» – а теперь его нет. Она больше никогда не будет красивой и ни одной рожи не состроит. Незачем. Без него она станет невидимкой.

Они что, никогда не доедут? Так и будут тащиться черепашьим ходом? В памяти Алисы яркими вспышками мелькали картины жизни в деревне: вот она танцует на балу по случаю Четвертого июля, а вот подпрыгивает, вскидывает руки, кричит, подбадривая Лаки, и он снова приносит команде победу. В 1941-м вся деревня несет его на руках после завоевания бейсбольного кубка. Алиса очень гордилась, что всеобщий кумир любит только ее. Герой маленькой деревни в штате Огайо. Главный человек в ее мире.

Автобус остановился, и Алиса открыла глаза. По ступенькам поднялась толстая краснолицая женщина. Она пыхтела, тяжело отдувалась и с трудом уместилась на сиденье за спиной водителя. Платье в цветах было не первой свежести, простые чулки обтягивали отечные ноги.

Алиса почувствовала раздражение. Что, это и есть Франция?

Неужели все ее любимые авторы эпохи Просвещения – Золя, Гюго, Мопассан и Флобер, – так увлекательно писавшие о нормандцах, сознательно умалчивали о жалких слезливых старухах и тоскливых деревнях, населенных уродливыми крестьянами? Это их хотели освободить молодые американцы?

Не смей так думать, сказала себе Алиса, не смей… Да, от этой фермерши воняет навозом, как от личфилдских коров. Нервная, дерганая, говорит не закрывая рта, переругивается с водителем. Нужно отстраниться, думать о своем. Лаки не мог погибнуть! Ему всегда все удавалось, он был настоящим счастливчиком, любимцем фортуны.

– Высадишь меня в Де-Жюмо, – крикнула нормандка водителю. – Будь она проклята, эта дорога!

Корова, думала Алиса, эта фермерша – корова. Куда подевались девушки в длинных платьях с кружевными зонтиками, любившие завтракать на траве и купаться нагишом?

Когда парни Личфилда уплыли в Англию, чтобы участвовать в высадке на побережье Нормандии, девушки горько плакали. Все – кроме Алисы.

– Говорят, они и в Кальвиле размялись?

Лаки тоже не плакал, прощаясь с Алисой, он знал, что неуязвим. И Алиса знала: Лаки не такой, как все, и разлуки не будет.

Они молоды и любят друг друга! Что им война? Далекая война на другом континенте… Невозможно представить Лаки мертвым.

Они расстались, но Лаки не сомневался, что вернется, и Алиса была спокойна.

– Де-Жюмо тоже досталось! И не только от бошей.

Алиса заткнула уши.

В Нормандии не погибают!

Заткнуть уши, закрыть глаза, чтобы не видеть эту – реальную – Нормандию и помнить только живописные изображения домов старого Онфлера, Руанского собора на закате и скал Этрета.

– Скажи-ка, Марго, вас и правда разбомбили? – спросил водитель.

– Чистая правда, – ответила фермерша. – От деревни почти ничего не осталось. Жандармы сказали, что разрушено девяносто девять процентов! Уж и не знаю, как они считали, лично я оставшегося одного процента что-то не замечаю. Разве что подвалы да колодцы… Семнадцать человек убило. На войне это, может, и не великие потери, а вот для деревни, где всего сто тридцать жителей, очень даже много! Я живу одна и никого не потеряла. Только собаку… Врать не стану – горюю по ней ужасно, но другим тяжелее моего. Англичане не церемонятся.

В Нормандии не умирают, убеждала себя Алиса. Не слушай других, думай о Лаки как о живом!

– Уверена, что это сделали англичане?

– Еще бы! Мы успели разглядеть, когда бежали прятаться, а жандармы потом все разъяснили. Держись крепче за руль, Реми. Знаешь, зачем они сбросили бомбы?

– Конечно. Из-за бошей. Чтобы уничтожить их. С самолета целиться трудно, вот тебе и сопутствующие потери, чего уж там.

– Чушь! В деревне не было ни боша, ни полбоша, и англичане это точно знали, но… сровняли деревню с землей, чтобы перекрыть немцам дорогу.

– Перекрыть дорогу?

– Вот именно! Из обломков наших домов вышла отличная баррикада.

Господи, когда же они заткнутся? Алиса никак не могла сосредоточиться. Нечего выставлять свои беды напоказ. Настоящая печаль прячется от людей. Печаль заразна!

– Они хотели превратить наши фермы в заслон, – продолжала Марго. – Отрезать Изиньи от Кана. Немцы из гарнизона в Изиньи не должны были успеть на пляж к моменту высадки десанта. Поэтому Де-Жюмо забросали бомбами.

– Да бошей в Изиньи уже не было, они ушли третьего июня, – возразил водитель.

– Ну-у…

– Хочешь сказать, англичане кидали бомбы, чтобы не пропустить бошей, которые ушли за два дня до того? Проклятье! Выходит, все умерли ни за что? Папаша Дюваль… Леонар де Корневиль и его малыш… Сестры Карруж… Семнадцать погибших… И все зазря?!

В автобусе стало совсем тихо, только двигатель урчал да погромыхивал ржавый кузов. Алиса так и не смогла сосредоточиться на воспоминаниях.

Она вслушивалась в тишину.

Реми яростно погудел трем курицам, они неторопливо переходили через дорогу, равнодушные к человеческим несчастьям.

– Вот ведь ужас. – Водитель покачал головой. – И вы все равно устроили англичанам торжественную встречу?

– А как же. Война, она война и есть… Паренек, который шел на приступ наших скал, не бросал на нас бомбы. Да и тот, что сидел в кабине самолета, выполнял приказ командира, укрывшегося в бункере посреди Лондона… На большом столе перед ним разложена большая карта Нормандии с маленькой черной точкой – деревней Де-Жюмо. Посмотрел он на нее и подумал: «Сбросим-ка мы бомбы вот сюда и задержим бошей!» Он сделал свою работу. Даже немцы и те выполняли приказы, их солдатики тоже люди подневольные. Во время войны все верят, что поступают правильно. Такая вот дурость.

Алисе расхотелось закрывать глаза. Нормандка вдруг перестала вонять. Обе они – одинокие женщины среди мужчин, играющих в героев. А фермы с пасущимися на полях безучастными коровами ничем не отличаются от Личфилда. Центр земли для их обитателей. Крошечные черные точки на огромной карте для всех остальных.

Алиса думала о письме, которое три месяца назад получили родители Лаки: «Ваш сын пал смертью храбрых в Нормандии, пойдя на приступ Пуэнт-Гийома…» Алиса отказалась поверить в смерть Лаки.

Только не он!

В Нормандии никто не умирает. Тем более Лаки! Как только представилась возможность, Алиса отправилась во Францию, чтобы найти Лаки. Его родители оплатили дорогу. «Поезжай, девочка, и привези нам хорошие новости!»

Она смотрела в окно и видела только одно. Торжество смерти.

Автобус въехал в Де-Жюмо. Деревня лежала в развалинах, на немногих уцелевших домах не было крыш.

Марго вышла на «остановке», обозначенной картонкой на палке. Вдалеке угадывались темные согбенные силуэты с тележками и тачками: люди разбирали завалы, растаскивали камни.

Водитель обернулся к Алисе:

– Здесь была церковная площадь. Сам-то я редко ходил в мессе, но деревня без церкви… Нет, так не годится!

– Люди построят новую, современную, – попыталась утешить его Алиса.

– Скажете тоже – современную! Настоящая церковь должна быть старинной, старее всех домов. А новая – так, вроде безделушки на камине. Церковь – она как родовая память, передается от поколения к поколению. И новая, которую собираются построить, станет вечным укором, напоминанием о случившемся, памятником павшим.

Автобус тронулся с места. До моря оставалось несколько километров. Разъезженная дорога шла через ланды, заросшие дикими травами. В конце ее Реми и высадил Алису.

– Приехали, мисс. Желаю удачи.

Шато-ле-Дьябль оказалась местечком на двадцать домов, стоящих вокруг перекрестка. Напротив остановки находилось маленькое кафе с громким названием «Завоеватель». Цветы на окнах, занавески в красную клетку – веселый контрапункт в пейзаже цвета пыли. Все остальное выглядело тоскливым и пустынным. Оно и понятно – восемь утра.

Из подъехавшего джипа вылез американский офицер:

– Вы Алиса?

Его настойчивый взгляд она наивно приняла за солдатскую прямоту.

– Да.

– Я лейтенант Дин, командир отряда рейнджеров, штурмовавших Пуэнт-Гийом. Соболезную насчет Лаки, понимаю и одобряю ваш приезд. Сидя дома, ничего не поймешь. Если хотите, я отвезу вас на пляж, где разворачивались события.

Алиса села в машину.

– Я… не могу поверить в смерть Лаки… – После секундной паузы она произнесла «не могу» вместо «не могла».

Лейтенант кивнул:

– Конечно… Понимаю. Я недолго общался с Лаки, но успел понять его характер. Он был как ребенок и никак не мог погибнуть на войне. Жестокие игры не для таких людей. Мне очень жаль, мадемуазель, но Лаки мертв, его убили одним из первых. Товарищи оплакали геройскую гибель вашего жениха.

Лейтенант припарковал джип на земляной площадке, они обошли блокгауз и оказались на крутом шестидесятиметровом утесе. Внизу лежал бесконечный пляж, серый и грязный. Начался отлив. Похожие на зеленых букашек военные занимались разминированием, растаскивали тонны ставших ненужными железяк.

Ну почему так случилось, что солдатам пришлось штурмовать стену? – горестно размышляла Алиса. Пляж казался бескрайним, скалы – запредельно высокими. Сколько людей отдали жизнь за проклятый блокгауз? Где взять мужество, чтобы подняться и рвануть вперед, молясь об одном: пусть вражеский солдат целится в другого?

Здесь она поверила в смерть Лаки, ощутила ее внутри себя. Удача отвернулась от своего любимца.

– Лаки всегда везло, лейтенант. В Личфилде – это наша деревня – он был героем, ему все удавалось. И…

– И этот весельчак приплыл в Нормандию, чтобы умереть рядом с тысячами других молодых американцев, счастливчиков и везунчиков. Война не выбирает! – закончил за нее лейтенант.

– Рядом с тысячами других… – повторила Алиса.

Они помолчали. Дин искал слова утешения. И нашел:

– Надеюсь, вам станет легче, если я скажу, что Лаки был всеобщим любимцем.

Заметив, что девушка удивилась, он пояснил:

– Вы единственная, скажу мягче – первая подруга погибшего рейнджера, приехавшая сюда. Родители нескольких парней были в этом месяце, невест – ни одной. Лаки и впрямь повезло.

– Можно мне побыть тут немного?

– Конечно. Спуститесь на пляж, если хотите, но будьте осторожны, не сходите с тропинки. Вокруг полно мин.

Лейтенант Дин смотрел вслед Алисе. Он, конечно, необъективен, все-таки полтора года в исключительно мужской компании, но Алиса Куин – настоящая красавица. Дин видел ее изящный силуэт на фоне вересковых зарослей, вспоминал большие голубые глаза и изящный изгиб бровей, таких тонких, как будто их сначала выщипали, а потом нарисовали карандашом.

Алиса спускалась по выбитым в скале ступеням, и лейтенант любовался ее длинными золотистыми волосами, пока она не скрылась из виду.

Лаки мертв. Погиб как герой. Его память будут чтить, но разве это имеет значение?

Алиса долго ходила по пляжу, разговаривала с военными и смотрела по сторонам, чтобы сохранить увиденное в навечно окаменевшем сердце. У меловой стены ей вспомнились строки Превера:

 
В песок превращаются окон стекла —
а парты – снова в деревья,
чернила водой становятся,
мел – снова скалой прибрежной.
 

Она придумала продолжение:

 
И плоть в песок превращается —
а кровь становится морем…
 

Природа вечна, она сильнее всех и всегда берет свое. Солдаты расчистят пляж, море сотрет следы, напоминающие о бойне, как мел с грифельной доски. Дети снова будут играть на солнце, купаться, бегать среди разноцветных зонтиков и весело смеяться. Когда люди простят себя и друг друга (они всегда прощают – самое ужасное, что только так можно забыть), на пляже зазвучат разные языки и отец немецкого семейства с улыбкой отпасует мяч молодому американцу.

Вода прибывала. Нет, ни о какой удаче и речи тут не шло. Лаки погиб, а волны уничтожили все следы. В 12:45 Алиса вернулась в Шато-ле-Дьябль.

Автобус опаздывал. Рядом с остановкой шумно дышала дряхлая лошадь, запряженная в тележку-развалюху, груженную узкими деревянными брусками. Хозяин, усатый нормандец, поглаживал животное по гриве, искоса поглядывая на незнакомую девушку.

Жизнь в Нормандии продолжается, думала Алиса. Все наладится, появятся новые дома за белыми заборами, вырастут сады.

Солнце робко касалось лучами хрупкого квадрата голубого неба. На другой стороне дороги веселая темноволосая девушка отмывала пыльные окна кафе «Завоеватель».

Ее звали Лизон Мюнье. Аппетитное тело, сильные руки и ноги, миткалевая красная клетчатая юбка (шторы в заведении были из того же материала). Прошло десять минут. Автобуса все не было, и хозяин повозки ушел в кафе. Лизон обернулась, и Алиса увидела, что она очень хороша собой, похожа на румяную куклу с огромными светлыми глазами. Ее победная красота бросала вызов хаосу, утверждала торжество жизни над смертью. Лизон улыбнулась Алисе, та ответила грустным взглядом. Мадонна нормандских развалин сразу все поняла и смутилась.

Американка… Приехала в Шато-ле-Дьябль, чтобы почтить память любимого человека.

Подошедший автобус отвлек молодую нормандку от печальных мыслей, отгородив ее от безысходной стороны улицы. Алиса поднялась в салон, но водитель, не Реми, не тронулся с места, он ждал усача-лошадника. Тот прибежал, и они начали грузить бруски на багажник.

На пороге «Завоевателя» появился Алан Ву. Он слегка прихрамывал, загипсованная левая рука висела на перевязи из шарфа, пол-лица скрывали бинты. Алиса не могла отвести глаз от покалеченного нормандца. Надо же, какая у парня выправка! Он похож на американского солдата. Или канадского. Да нет, показалось. Здоровой рукой Алан обнял Лизон за талию.

Прекрати! – прикрикнула на себя Алиса. Некоторые французы, в том числе нормандцы, тоже воевали, но остались живы и вернулись к любимым женам!

Она отвернулась, чтобы не захлебнуться злостью. Водитель автобуса и усатый мужичок заканчивали разговор.

– Выгрузишь в Кальвиле. Америкашки сообразят, как и что. Там у меня на каждом бруске есть метки – всего и делов-то, что пару гвоздей вколотить.

– Богатейший тебе достался заказ, – сказал водитель. – Тут заготовок на сотню крестов, не меньше.

– Да это так, на пробу, – ответил столяр. – Понравится моя работа, буду делать тридцать тысяч!

– Сколько?!

– Тридцать тысяч одинаковых крестов! Чертовская удача, так что уж будь поаккуратней.

– Не бойся, доставлю в лучшем виде…

Двери автобуса закрылись.

Тридцать тысяч крестов, ужаснулась Алиса. Ее Лаки был одним из деревянных крестов…

Она обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на Шато-ле-Дьябль, и встретилась взглядом с раненым нормандцем. Он глядел так, словно пытался что-то вспомнить, надеялся узнать ее. Это смутило Алису сильнее, чем любовь этой пары. На ее счастье, автобус наконец тронулся с места.

Из-под задних колес летела пыль. Она не заметила, что мужчина, тяжело припадая на одну ногу, бежит следом и отчаянно машет рукой. Водитель его тоже не видел, автобус продолжил свой путь в Кан через Кальвиль.

На колдобинах и в ямах плохо закрепленные бруски летели на землю, десятки заготовок усеяли дорогу, которую союзники окрестили дорогой Свободы.

Метров через сто американец выдохся, тяжело закашлялся и остановился. Он наконец понял, почему грустное лицо девушки из автобуса показалось ему знакомым. Но поздно. Он упустил ее.

Упустил.

– Алан! Алан! Кто это? – крикнула Лизон с порога «Завоевателя».

– Никто, я ошибся…

– Она американка, точно тебе говорю! Вы знакомы? Ты ее узнал?

– Да нет же, показалось…

– Она славная, – не успокаивалась Лизон. – Грустная, но красивая. Скажи мне, кто она, Алан?

– Я принял ее за жену друга. Или невесту. Товарища по отряду. Почудилось, но я не уверен – видел только на фотографии, так что… Возможно, это не она… Точно не она!

– Что за товарищ? Как его зовут?

– Он погиб. За нее!

Лизон и Алан еще долго стояли на улице перед кафе, а автобус с Алисой ехал в Кан.

– Так как его звали? – настаивала Лизон.

– Ты его не знала, – ответил Алан. – Перед самой высадкой он показал мне снимок.

– И ты запомнил? Ничего удивительного, такая красавица.

– Думаю, я ошибся. Теперь это не имеет значения.

Он пожал плечами, судорожно ища другую тему для разговора, но Лизон и не собиралась сдаваться.

– Ты впервые проявляешь такой интерес к человеку из прошлого. Поклянись, что она ничего для тебя не значит.

– Клянусь! Прошлое осталось в прошлом.

– А ее жених?

– Он тоже.

– Я ничего о тебе не знаю, только имя. Расскажи об этом друге, ну пожалуйста…

– Он погиб!

– Ты не должен оставаться один на один с военными кошмарами! Как звали твоего друга?

Алан сдался.

– Лаки. Его звали Лаки. Он был моим лучшим, нет – единственным другом на десантном катере.

– И дальше?..

– Лаки был самым безумным парнем из всех, кого я встречал. Ему всегда и во всем везло. Он всех ребят ободрал как липку в покер.

– Ага, ты играл в покер! – наигранно возмутилась Лизон.

– Лаки был для нас образцом во всем. Его девушку мы видели только на фотографии, но каждый мечтал заполучить такую же.

Лизон покачала головой.

– Я тоже – до встречи с тобой, – поспешил исправиться Алан. – У Лаки был договор с Богом и персональный ангел-хранитель.

– Ангел? – Лизон пожала плечами. – Ну, значит, ангел погиб под обстрелом до шестого июня! Умереть на пляже, какое уж тут везение? – Она обвила шею Алана руками. – Ты вдесятеро везучей Лаки, любимый… потому что остался жив! И женщина твоя намного красивее, разве нет?

Алан не ответил, и Лизон скорчила недовольную гримаску.

– Лаки всегда держал судьбу в узде. Он сам выбрал свою смерть. – Алан помолчал. – Даже ангел-хранитель не может помешать человеку продать душу дьяволу.

– О чем ты?

– Это мужские дела, Лизон. Американские истории. Прошлое… Лучше тебе ничего о них не знать.

– Но я хочу! Я должна!

Лизон так и не узнала. Алан умел хранить секреты.