Текст книги "Следы на песке"

5
В Сидней или куда угодно…

20 ноября 1944

Аэропорт Ле Бурже, Париж

Из Кана в Париж Алиса добралась поездом и на вокзале взяла такси до аэропорта. Самолет вылетал в 18:59. Она обвела рассеянным взглядом зал ожидания, думая о Нью-Йорке.

Нью-Йорк без Лаки.

Личфилд без Лаки.

Но с его родителями, друзьями и близкими, десятками сочувствующих, готовых утешать, задавать вопросы, приставать с советами, заставлять быть счастливой через силу. Нет, жители Личфилда не бросят на произвол судьбы молодую вдову, не такие они люди.

А ей – вот ведь беда – хотелось забиться в угол и не думать. Не изображать по заказу веселость или грусть. Она хотела стать невидимкой.

Нью-Йорк, 18:59.

Единственный рейс. Аэропорт только-только начал возвращаться к гражданской жизни.

Лондон, 17:13.

Стокгольм, 19:24.

Сидней, через Лондон, 17:13.

Стать невидимкой.

Алиса посмотрела на табло и как сомнамбула побрела к кассе. В Сидней или куда угодно…

Какая, в конце концов, разница? Нужно просто уехать подальше от всего и от всех, пока не утихнет боль.

Навсегда, подумала она.

На деле вышло иначе.

6
Секрет Алана

Декабрь 1944 – январь 1964

Шато-ле-Дьябль, Нормандия

В 1945 году дядя Лизон, Виктор Мюнье, хозяин бара «Завоеватель», уехал в Прованс, на родину жены, которая за много лет так и не привыкла к соленым шуткам нормандцев. Между последним стаканчиком кальвадоса и первой рюмкой пастиса Виктор предложил племяннице принять бразды правления, и она согласилась. И скоро «Завоеватель» стал одним из популярнейших заведений кантона: посетителей радушно встречал американец и с улыбкой обслуживала Лизон.

Кстати сказать, многих американец интересовал больше красавицы.

Каждому хотелось посмотреть, как Алан разливает белое вино и кальвадос, послушать, как говорит на местном наречии, веселя крестьян и разбивая сердца девушкам под бдительным присмотром Лизон. Об Алане говорили «наш американец», а близкие друзья в шутку называли его «дезертиром».

Завсегдатаи бара любили этого надежного, слегка застенчивого, улыбчивого верзилу и гордились, что он остался с ними, очарованный первой красавицей Шато-ле-Дьябль. В некоторых нормандских деревнях был военный музей или кладбище, памятник или новая церковь. А в Шато-ле-Дьябль – собственный американец!

Лизон и мечтать не могла о таком счастье. Юная легкомысленная девчонка, бродившая по ландам, превратилась в прелестную женщину, жизнерадостную, но благоразумную. Ей было хорошо, ничто не омрачало ее отношений с Аланом, разве что два-три маленьких облачка на бескрайнем голубом небе.

Единственным камнем преткновения был вопрос о ребенке. Лизон настаивала, Алан не сдавался.

– Каждые двадцать лет случается война, – говорил он. – Я не хочу заводить малыша и растить его до совершеннолетия, чтобы он потом оказался в каком-нибудь незнакомом краю и стал там убийцей… или трупом. Или тем и другим одновременно.

На все возражения Лизон Алан отвечал:

– Ты не поймешь, тебя не призывали в армию, не сажали на десантный катер, не выбрасывали в шторм на побережье чужой страны. Ты не бежала под пулями по пляжу и не стреляла в ровесников только потому, что они говорят на другом языке.

Крыть такие аргументы было нечем, но Лизон не теряла надежду, что Алан со временем передумает. Они молоды, так что успеется.

Лизон ошиблась – Алан продолжал упорствовать. Она недоумевала: он ведь любит детей, ловко обращается с чужими – а своих не хочет? Может, есть какая-то причина – американская, с довоенных времен?

Алан не любил вспоминать прошлое. В самом начале их отношений он сказал Лизон, что дома у него не осталось ни родных, ни друзей, и ей пришлось довольствоваться этим, хотя в голове гвоздем засел неприятный вопрос: что, если Алан Ву – ненастоящее имя? Вдруг у него есть семья в Америке? Жена? Дети? Это бы все объяснило… Лизон гнала подозрения прочь – в конце концов, это лишь крошечная туча на ярко-синем небосклоне ее счастья.

Впрочем, было и кое-что еще – письма.

Алан регулярно получал из Америки письма в надушенных конвертах, надписанные одним и тем же женским почерком. Он садился сочинять ответ подальше от Лизон и всегда сам относил письмо на почту. Сначала она дулась, любопытничала, изображала ревнивую досаду, но Алан отвечал всегда одно и то же:

– Ничего интересного тут нет, уверяю тебя!

Через несколько лет Лизон сдалась и перестала задавать вопросы, но, когда приходило очередное письмо из Америки, не могла не думать о плохом.

В январе 1964 года все нормандское побережье готовилось отмечать двадцатилетие высадки союзников. А в Шато-ле-Дьябль решили устроить праздник в честь юбилея встречи Лизон и Алана. Они так и не поженились из-за проблем с его гражданским статусом.

10 января, обычным зимним утром, Алан вышел на кухню, и вид у него был странный. Он не спал всю ночь – впервые после 1945 года, когда его мучили кошмары. Накануне они провели вечер с друзьями. Пришли Шавантре, кузен Лизон; ее детский воздыхатель Тетрион; Поль Тесье, которого все называли Учителем, хотя никто не знал, работал ли он когда-нибудь в школе; Фернан Приер, архивист из Кана. Все веселились, вспоминали юные годы, и бар закрыли позже обычного.

Алан и Лизон сидели за столиком в холодной кухне, она смотрела на любимого и предчувствовала дурное.

– Я должен вернуться в Штаты, – мягко сказал он.

Она молчала.

– Ненадолго. Улажу одно дело и вернусь.

В последнее время Алан не получал писем, его никто не навещал, так почему он выглядит столь потрясенным?

– Что случилось? – спросила Лизон.

– Прости, милая, не могу сказать. Тебе лучше ничего не знать.

Двадцать лет Лизон мучил страх, что Алан однажды заскучает, покинет ее и вернется на родину, к прежним привязанностям. Поэтому она так боялась писем из Штатов. Но зачем уезжать сейчас?

Он решил, что двух десятков лет изгнания более чем достаточно?

– Устал от Франции?! – взорвалась Лизон. – И от маленькой француженки? Решил, если не сможешь сейчас, потом будет поздно, придется доживать свой век на чужбине?

– Нет, Лизон, клянусь, ты ошибаешься! – Алан изо всех сил пытался сохранять спокойствие.

– Дело в женщине? Той, что пишет тебе? Она твоя любовница? Твоя невеста? – Лизон задохнулась от негодования и замолчала. – Или жена? Может, у тебя и ребенок есть?

– Нет, Лизон.

– Тогда объясни, почему ты решил уехать именно сейчас? Расскажи наконец, от кого эти письма!

– Успокойся, Лизон, я вернусь через несколько недель.

– Возьми меня с собой!

– Не могу, я должен поехать один.

– Америка далеко…

– Но время пролетит быстро.

Бушевавшая в душе Лизон гроза сменилась мелким печальным дождиком, какой часто подолгу идет в Нормандии.

– Я буду ждать тебя, Алан, – сказала она, – вернешься ты или нет. Мне все равно, есть у тебя другая женщина или нет, я не перестану ждать. Никогда.

– Верь мне, очень тебя прошу. Да, я еду из-за женщины – той, что писала мне двадцать лет. Но не потому что люблю ее, все ровным счетом наоборот!

Алан замолчал. Слезы текли по щекам Лизон, капали на клеенку.

Не слишком щедрый на нежности Алан попытался утешить ее.

– Я вернусь, и, если не передумаешь, мы заведем ребенка… Еще не поздно, нам с тобой нет и сорока. Может, ему повезет: он будет слишком юным и его не возьмут на ближайшую войну, а на следующую он не попадет по возрасту. Но прежде я должен сдержать данное давным-давно слово.

Лизон еще долго сидела за столом и плакала. Потом снова плакала, глядя вслед автобусу, который увозил Алана в Кан.

– Я буду ждать тебя, – прошептала она, обращаясь к облаку пыли.

Лизон сдержала слово.

Она ждала его. И больше никогда не видела.

Серый дождик навсегда поселился в ее душе.

Вторая эпоха
1964
Кровь предателя

7
Окончание уроков

Май 1964

Блю-Хилл, Оклахома

Дождь обрушился на городскую школу в Блю-Хилл за несколько секунд до того, как дети высыпали во двор. Зонтики раскрывались синхронно, вырастали над головами, точно грибы после дождя. Мамочки оказались в этаком импровизированном разноцветном шапито и продолжили болтать, не обращая внимания на стук капель.

Стоявший чуть поодаль Алан Ву был одним из немногих мужчин.

Как бы меня не приняли за педофила, подумал он. Торчу в тридцати метрах от школьных ворот, наблюдаю за женщинами и детьми. Глупо.

Впрочем, Алан не очень беспокоился, здесь его никто не знал, разве что миссис Парк, управляющая гостиницей «У озера». За несколько последних недель он только с ней и перебросился парой слов.

Дождь усилился. По шоссе 108 мчались машины, из-под колес летели брызги. Никто не обращал внимания на чужака. Его охота подходила к концу, рыжеволосая женщина была здесь, она тоже пришла забрать ребенка после уроков.

Рыжеволосая?

Все матери были в шапочках, капюшонах или под зонтами. Которая из них – призрак, за которым он гоняется?

Учительница Мэри Таннер дунула в свисток, и дети устремились во двор наперегонки с дождевыми каплями. Алан искал глазами рыжеволосых. Каждый ребенок подбежал к матери или отцу и укрылся под зонтом. Крыша шапито распалась на части.

Рыжеволосый паренек и девочка с такими же яркими кудряшками нырнули под один из зонтов.

Она!

Алан следовал за ними вдоль шоссе 108, держа дистанцию. Женщина и дети перешли на другую сторону и свернули на перекрестке. Алан ускорил шаг.

У него за спиной зажглись фары. Включились дворники, разгоняя по стеклу воду. Заработал двигатель, и автомобиль тронулся с места. Алан побежал через дорогу, не глядя по сторонам, и не заметил находившуюся метрах в ста машину.

Она ехала медленно. Угрожающе медленно.

8
Вдова и солдаты

Июнь 1964

Шато-ле-Дьябль, Нормандия

Природе, как известно, нет дела до планов людей. Они готовились праздновать двадцатую годовщину Высадки, а погода хмурилась, хотя была и не настолько ужасной, чтобы напомнить ветеранам весну 1944-го.

В автобусе Алиса села сзади. Она долго колебалась, прежде чем решила поучаствовать в праздновании. По пути из Кана в Изиньи через Пуэнт-Гийом ее одолевали воспоминания. Это путешествие разительно отличалось от первого: автобус был намного удобнее, а на шоссе недавно положили новый асфальт. Флаги и гирлянды украшали деревенские площади и дома, дети пели и смеялись.

Похоже, все забыли войну, думала Алиса. По крайней мере, пытаются забыть.

Она помнила почти все. В группе кроме нее было несколько старушек – скорее, дам в возрасте, – они приехали оплакать сыновей, не успевших подарить им внуков. Две солдатские жены откровенно скучали и явно жалели, что согласились сопровождать мужей в Нормандию. Мужчины развлекались, рассказывая похабные анекдоты. Их послушать, так вся эта война – не более чем развеселая шуточная кампания. Встречи ветеранов-рейнджеров были похуже попойки болельщиков после бейсбольного матча, куда не допускаются женщины.

Алиса ни с кем не вступала в разговоры – не любила делиться воспоминаниями, но прониклась симпатией к Кристине Адамс из Вайоминга. Женщина чем-то напоминала мать Лаки. Кристина воспитывала сына одна, и его гибель у Пуэнт-Гийома лишила ее жизнь смысла. Миссис Адамс знала, что такое долгие годы одиночества. Они сблизились, и Алиса впервые рассказала свою жизнь чужому человеку.

Она провела в Австралии пятнадцать лет. Преподавала французский. Замены Лаки не нашла – ни в своем сердце, ни в постели. В начале 1950-х, после пяти лет молчания, написала родителям Лаки. В Личфилде все считали, что она покончила с собой в ту первую поездку во Францию. Переписка стала регулярной, родные покойного жениха настаивали на ее возвращении, и в 1959-м Алиса сдалась. В личфилдском колледже открылась вакансия, и она переехала. У нее началась почти нормальная жизнь, в которой было все, кроме любви. Она не раз отвергала предложения руки и сердца от коллег, сраженных красотой молодой вдовы. Алиса отреклась от любви и не жалела об этом. Многие женщины жили без любви: одних мужья считали уродками, другие слишком рано вступили в брак и обзавелись ребенком. Да мало ли причин… Сорокалетняя Алиса не думала, что заслуживает больше жалости, чем все остальные, ведь двадцать лет назад она узнала настоящую любовь, которая и теперь согревала ее сердце.

Деревню Де-Жюмо автобус проехал без остановки. Алиса успела заметить большую стоянку рядом с новой бетонной церковью странной геометрической формы и без колокольни. Она подумала о фермерше, которая жила здесь двадцать лет назад. Кажется, ее звали Марго… Интересно, что с ней сталось?

Через несколько минут автобус въехал на центральную площадь Шато-ле-Дьябль. Кафе «Завоеватель» стояло на прежнем месте, на окнах висели занавески в красную клетку. Группа задержалась в ресторане, ветераны выпили лишнего, размякли от воспоминаний. Захмелевший капитан вскочил с сиденья и затянул «Пять свинок».

Алиса думала о молодой паре, которую двадцать лет назад видела на пороге «Завоевателя». Они казались нереально счастливыми в самом сердце трагедии. Девушка была очень красива.

В тот момент, когда автобус свернул на узкую дорогу, ведущую к скалам, Алиса заметила лицо в окне третьего этажа.

Женщина с печалью смотрела на веселую компанию американцев. Алиса мгновенно узнала в ней девушку из прошлого и как будто увидела себя в зеркале. Ей захотелось выйти, поговорить, может быть, утешить незнакомку. Их судьбы странным образом переплелись. Когда-то они были веселы и беззаботны, потом судьба нанесла им удар.

Автобус въехал на грунтовую стоянку перед блокгаузом, напротив только что установленной мемориальной доски в память о павших героях. Ее вмуровали в памятник – современный, причудливой формы. Скульптор хотел изобразить летящие к скале штурмовые «кошки», но вышло не то паучье гнездо, не то заросли крапивы. Капитан дирижировал хором, изображал свинок, других животных с фермы и первым увидел блокгауз, памятник и утес. Все мгновенно замолчали.

Рейнджеры вышли на бескрайний пляж, ставший еще шире из-за отлива. Каждый оказался наедине с воспоминаниями и позабытыми страхами, никто не решился развеять наваждение шуткой, хотя некоторые только тем и занимались последние двадцать лет. Женщины брали мужей за руку, обнимали за талию.

Только у Кристины Адамс и Алисы не оказалось пары, и один из ветеранов сообразил, что эта красивая женщина – не солдатская жена, значит, можно с ней поболтать и на время забыть своих демонов.

– Выходит, вы ничья не жена?

Вопрос прозвучал неуклюже, и Алиса растрогалась.

– Я не одна. Тот, кого я люблю, здесь.

Он удивленно вздернул брови, Алиса улыбнулась и пояснила:

– Здесь я чувствую, что он рядом.

– Какой же я идиот! – Мужчина стукнул себя кулаком по лбу, развеселив Алису, и постарался сформулировать следующую реплику не так коряво. – Думаю, он бы гордился, что вы помните его и двадцать лет спустя.

– Благодарю вас.

– У большинства парней, которые тут полегли, не было ни жен, ни подружек, которые стали бы оплакивать их так долго.

Алиса промолчала, и рейнджер осмелел.

– Вот ведь невезуха – умереть здесь, когда дома ждет такая красавица! Могу я узнать имя несчастного?

– Лаки Мэрри.

– Алиса! – воскликнул рейнджер. – Вы Алиса! А я болван! – Он снова постучал кулаком по лбу. – Должен был догадаться.

На этот раз изумилась Алиса.

– Не понимаете, откуда я знаю ваше имя? Некоторые вещи помнишь всю жизнь. Ваше лицо я бы не узнал – Лаки показывал мне фотографию раз или два, но имя… Знаете, Лаки был звездой. Всем нравился. Он рассказывал о себе, и мы думали: «Складно врет!» Лаки называл вас своей великой любовью, и каждый раз, выигрывая в покер, целовал вашу карточку. Вы стали легендой, ребята спрашивали друг друга: «Как думаешь, она настоящая?» Вы были такой красивой… – Он покраснел, сообразив, что это прозвучало обидно, и поспешил исправиться: – Вы и сейчас прекрасны, но на той фотографии выглядели еще и веселой, и счастливой. Что и говорить, мы завидовали пройдохе Лаки. – Рейнджер спохватился, что зашел слишком далеко, и пробормотал: – Не сердитесь, мисс, я не мастак говорить комплименты.

– Все в порядке, – улыбнулась Алиса. – Предпочитаю, чтобы его вспоминали весело.

Он успокоился.

– Поверить не могу – вы существуете, Лаки вас не выдумал! Никто не имеет права умирать, когда дома его ждет такая женщина. Нельзя дразнить смерть, если тебя любит первейшая красавица.

– Дразнить смерть, – повторила Алиса. – Лаки был как все, он не выбирал эту войну.

– Конечно, нет, но ему не стоило так рисковать…

– О чем вы? – удивилась Алиса.

– Да вы и сами все знаете, – ухмыльнулся ветеран, – фортель он выкинул тот еще, зато теперь вы не только самая красивая, но и самая богатая вдова в Америке.

– Вы что-то путаете, – удивилась Алиса. – У Лаки не было денег. Его отец рабочий, мать официантка.

– Издеваетесь? – рассердился он. – Все же знают эту историю.

– Какую историю?!

– Хотите сказать, что вы не получили денег?

– Да мы даже женаты не были, какая уж тут пенсия!

– Я о другом… Значит, вы и правда никаких денег не видели? Точно?

Он со злостью стукнул костяшками пальцев по многострадальному лбу.

– Проклятье… Сволочь! Бесстыжий мерзавец!

У Алисы закаменели скулы.

– Это вы о Лаки?

– Господи, нет, Лаки был святой и самый большой дурак, судя по вашим словам!

– Я требую объяснений! – Алиса повысила голос.

– Будь оно неладно, Лаки провели, обманули, надули! Подождите, я позову Барри, пусть все расскажет. Этот кретин остался жить благодаря Лаки. Даже не знаю, что будет, когда он узнает, что вам и доллара не досталось… Барри!

На зов обернулся лысый пузатый мужик, который всю дорогу потешал попутчиков анекдотами и непристойными песенками.

– Чего тебе, Джимми?

– Иди сюда, толстяк. Не поверишь, кто тут у нас!

– Эйзенхауэр? – Барри посмотрел на Алису. – Вот те на, дочка Эйзенхауэра.

– Заткнись, кретин… Представляю тебе невесту Лаки. Это Алиса!

Рейнджер кашлянул, покраснел, протянул толстую лапищу и пробормотал:

– Барри Монро… уж извините… счастлив познакомиться…

– Она не знает! – сообщил товарищу Джимми. – Историю с Оскаром Арлингтоном. Девушка Лаки не получила ни цента!

До Барри не сразу дошел смысл сказанного, но затем он разразился ругательствами.

– Ублюдок! Подлая скотина! Его счастье, что не поехал с нами! Попадись он мне…

Ветер еще долго разносил по округе возмущенные крики отставного рейнджера.

9
Памятная церемония

Июнь 1964

«Шератон-Сити-Центр», Вашингтон

Самый большой зал «Шератон-Сити-Центра» был заполнен до отказа. С потолка свисали звездно-полосатые флаги. Оскар Арлингтон пересчитывал их, надеясь, что это занятие придает ему задумчивый, сосредоточенный вид.

Подсчет знамен займет некоторое время – сказать, что здесь их много, значит ничего не сказать.

Интересно, кто-нибудь удосужился сосчитать все флаги, вывешенные в Вашингтоне в обычный день? Число наверняка поражает воображение. Почему Америке так сильно хочется самоутверждаться, особенно после убийства Джона Кеннеди? На каждой крыше полотнище, совсем как в банановой республике после государственного переворота.

Считать Оскар бросил, но взгляд не опустил – на людей смотреть не хотелось. Ему было неуютно в глубоком кресле, обитом зеленой кожей, на виду у полутысячи ветеранов Высадки, которые по тем или иным причинам не смогли поехать в Нормандию. Он знал, что через несколько минут, во время награждения, почувствует себя еще хуже. Оскар пришел, чтобы получить медаль. Какую? Он не знал и знать не хотел. Медаль за то, что служил народу.

Спасибо, мама…

Арлингтон наклонился к соседу. Несмотря на молодость, на мундире у того сверкало штук шесть наград. Наверное, и ему повесят на грудь одну из таких вот красивых побрякушек. Они очень нравятся девушкам, а военные на редкость изобретательны по части всяческих цацек.

Мой геройский сосед собрал не всю коллекцию, подумал Оскар, иначе не находился бы здесь. Слава выжившим! Вам обещали персональную медаль, если будете выполнять приказы и, не дрогнув, побежите на приступ. Чего разнюнились, выжившие? Долго ждали? Двадцать лет? Ликуйте, час вашей славы настал! Не стоит расстраиваться, парни, выиграли все. Даже меня решили отметить. Даже я сорву джекпот! Снимаю шляпу, мама. Интересно, какими глазами будут смотреть на меня присутствующие, когда я поднимусь на сцену за медалью, а, мамуля? Кое-кто из пятисот героев в курсе моей истории, один или двое знают, что мои кости сейчас должны лежать в песках Нормандии, и не откажут себе в удовольствии распустить языки. Веселятся втихаря, глядя, как я сижу тут, надуваю щеки, изображая героя. Какого черта матери пришла в голову идея с награждением? Мне двадцать лет не было дела до кретинов в форме цвета хаки. Да, я поступил как последний негодяй, и мне было все равно: я знал, что больше никогда не увижу парней из отряда, потому что мы живем в разных мирах. Но я не учел одного – маму с ее гениальными идеями. «Иди и получи свою медаль, сын мой!» Сколько пафоса, мама. Ты, может, и не подозреваешь, какой гад твой сын, но не можешь не сознавать, что он совсем не герой. Ты держала меня в коконе, я остался личинкой и увял в твоей тени. Конечно, все могло быть еще хуже, захоти мамочка послать меня в Нормандию, по местам боевой славы, так сказать. Оргкомитет собрал целый автобус бывших рейнджеров и отправил ветеранов в Пуэнт-Гийом, на открытие мемориальной доски с именами павших. Моего там не будет! Черт, черт, черт, я ни за что не приму эту награду. Сколько их, знающих правду? Десять человек, двадцать, пятьдесят, еще больше? Вряд ли я единственный дезертир в славном собрании. Ау, уклонисты, вставайте!

– Оскар Арлингтон, – звучным голосом произнес генерал с седыми висками.

Оскар медленно поднялся. Он так и смотрел в потолок на звездно-полосатые флаги.

Они смеются, все надо мной смеются. И всем все известно.

Понимающая улыбка генерала окончательно лишила Оскара самообладания. Он узнал этого человека, хотя имени его не вспомнил, – генерал был частым гостем на обедах, которые устраивала Эмилия Арлингтон. Бриллианты уродливой генеральской жены сверкали ярче наград мужа, которого она все время перебивала. Как мог подкаблучник сделать карьеру в армии?

– Оскар, Оскар…

Он наконец взглянул на зависшую в пустоте руку в перчатке и пожал ее.

– Поздравляю, Оскар.

Хорошо хоть не добавил: «Мать будет тобой гордиться».

Несколько часов спустя медаль красовалась на шее Оскара, а шампанское готовилось ударить в голову. Он знал, что уже выпил лишнего, но и не думал останавливаться.

Я должен был погибнуть в Нормандии, так зачем лишать себя удовольствий? Напьюсь – и будет проще свести счеты. Чем я владею заслуженно из того, что имею? Медаль краденая, она меня душит. Деньги, дом, «плимут», пластинки Чака Берри… все это мне подарили. Спасибо, мама! Ничего этого я не заслужил. Как обстоят дела с женщинами? Внесем успокоение в души угнетенного человечества: деньги и крутая тачка делу не помогают. Можно водить «плимут» и оставаться сорокалетним девственником. Да-да, мамочка, а ты не знала? Кстати, я забыл включить маму в список имущества. Но я и ее не достоин.

Оскар бросил взгляд на отставных военных, толпившихся у столов с закусками: они предавались воспоминаниям и громко хохотали. В нынешнем собрании смешались все классы американского общества, все расы и вероисповедания, их объединил великий идеал и возвышенные воспоминания.

Армия Свободы!

Все американцы, даже дебилы-уголовники и тупые фермеры, проявили беспримерное мужество. Все – кроме него. Паршивая овца армии освободителей. Ни на что не годный слабак. Черт, какая же она тяжелая, это сволочная медаль.

Оскар выпил еще, и пол вдруг ушел у него из-под ног. Он сделал отчаянную попытку уцепиться за скатерть, но только стащил ее на пол вместе с дюжиной бокалов и двумя блюдами птифуров – к счастью, почти пустыми.

В зале стало тихо. Люди оборачивались. Генерал подошел к Оскару и шепнул ему на ухо:

– Арлингтон, старина, вы слишком много выпили. Пусть вас отвезут домой, подумайте о матушке…

Придурок! – вскипел Оскар.

– Я не Арлингтон! – завопил он. – Я номер четыре! Слышите? Я – четвертый! Живой мертвец!

Генерал и его верный адъютант практически силой вывели Оскара в сад и усадили у фонтана.

– Подышите воздухом, дружище, – сказал генерал, смочил платок и вытер с рукава слюну сенаторского сынка. – Подышите и придите в себя! Вы теперь герой Америки. С сегодняшнего вечера вы обручены этой медалью. У вас есть долг перед родиной, понимаете? Взбодритесь!

Оскар сорвал с шеи медаль и швырнул в фонтан.

– Я ходячий мертвец, генерал. Номер четыре – живой мертвец.

Генерал пожал плечами и бросил помощнику:

– Вот ведь жалость. Такое оскорбление для его матушки. Проследите за ним, только аккуратно. Не хочу, чтобы он в таком состоянии сел за руль.

Адъютант обернулся и не обнаружил порученного его заботам героя. Нет, в фонтан тот не упал: на другом конце аллеи сорвался с места «плимут» бутылочно-зеленого цвета, каким-то чудом не задев официальные лимузины с флажками у лобового стекла.