Текст книги "Нахалки"

Назначение оказалось удачным. Маккарти была предоставлена самой себе, а значит, могла учиться писать. На пользу пошло и то, что Маккарти – как и Паркер – терпеть не могла того, что нравилось другим критикам.

Изо всех сил стремясь доказать искренность своих марксистских убеждений, Маккарти поначалу оценивала пьесы с политической точки зрения, иногда для этого прибегая к штампам. «Время было доктринерское, и все мы с дотошностью следователей ФБР вынюхивали скрытые тенденции», – писала она. В отзыве на спектакль Орсона Уэллса по «Дому, где разбиваются сердца» Бернарда Шоу она подметила, что он как актер «шероховатости всех своих ролей смазывает чем-то вроде вязкого церковного елея». Про Клиффорда Одетса и Джона Стейнбека выяснилось, что они «страдают самолюбованием», поскольку свои пьесы «начиняют почти слышимыми паузами для аплодисментов». Единственным исключением, пьесой, которая и правда ей понравилась, был «Наш городок» Торнтона Уайлдера: «чистый и простой акт осознания, доказательство, что в произведении искусства мгновение может быть остановлено, рассмотрено и изучено».

В одной из рецензий ей пришлось высказаться о своей предшественнице. Актриса Рут Гордон ставила пьесу под названием «Старше двадцати одного года», и в этой пьесе была сделана одна из многих драматургических попыток вывести Дороти Паркер в виде персонажа. «Дороти Паркер как персонаж принадлежит театру не меньше, чем любой из персонажей со стены „Сардис”» [23]23
  Sardi’s – ресторан в театральном районе Манхэттена, увешанный шаржами на бродвейских знаменитостей. – Примеч. ред.


[Закрыть], – писала Маккарти. И слабый отголосок остроумия Паркер, по ее мнению, и был единственной возможной причиной успеха пьесы.

Маккарти не была знакома с Паркер лично. Видела ее вблизи лишь однажды, на каком-то мероприятии коммунистов в Нью-Йорке. «Разочаровало меня, что она такая низенькая и коренастая. В наши дни я могла бы увидеть ее раньше в ток-шоу и была бы готова».

Позже, когда Маккарти несколько постарела, ее обижали замечания, что она и сама не худенькая.

Эдмунда Уилсона она впервые увидела в тридцать первом, когда он выступал с речью в Вассаре. Энтузиазма он у нее не вызвал. «Грузный, одышливый, нервозный – и ужасный оратор, худший из всех, кого я слышала, включая даже одного заику (это было позже, в Нью-Йорке, на заседании, где я председательствовала), у которого слово „тоталитаризм” состояло из двадцати одного слога – кто-то подсчитал». В тридцать седьмом Уилсона окучивали редакторы Review, все без исключения почитавшие его самого и его критику с преданностью, необычной для молодых интеллектуалов. Уилсон тогда одаривал своими текстами страницы практически всех главных изданий Нью-Йорка – обычно как книжный рецензент, иногда как журналист. Книга о символизме – «Замок Акселя», – которая и привела его в Вассар, дала ему известность в интеллектуальных кругах. Журналу Partisan Review нужен был своего рода литературный имприматур [24]24
  Одобрение печатания богословского труда, выдаваемое высокопоставленным иерархом Католической церкви. Здесь используется иносказательно.  – Примеч. ред.


[Закрыть] для повышения культурного статуса, и Уилсон мог его обеспечить.

Маккарти, вечную антагонистку, не так легко было подавить авторитетом, как ее коллег по редакции. Но все же ее включили в список на обед с ним, куда вошли еще пять редакторов. Еще он пригласил Маргарет Маршалл, соавтора Маккарти по «Нашим критикам». Нервничая от важности момента, Маккарти еще с одним членом редакционного совета налегла на предобеденные дайкири, и потом оказалась на ужине, где манхэттен и красное вино лились рекой. Она так напилась, что заснула в чьем-то гостиничном номере с Уилсоном и Маршалл, даже не позвонив Филипу Раву и не сказав ему, где она находится.

Так неудачно закончился этот эпизод. Но вышло как-то так, что через пару недель она снова согласилась встретиться с Уилсоном, и встреча закончилась у него в доме в Коннектикуте, где Маккарти уступила его ухаживаниям. Вскоре она оставила Рава и вышла за Уилсона. Но никогда впоследствии не могла объяснить этого шага. «Мне очень нравилось с ним разговаривать, – написала она в мемуарах, – но сексуально меня к нему не тянуло».

Неудачные браки нередко впоследствии обрастают мифами. Часто цитируется фраза, что брак Уилсона и Маккарти был «союзом двух тиранов». Возможно, это преувеличение, но причины, по которым эта пара не могла поладить, были, очень мягко говоря, сложными. Их сын Руэл, рожденный в тридцать восьмом, написал о родителях книгу, в которой высказался о них так:

Довольно будет сказать, что Уилсон, побуждаемый внутренними демонами, был способен на грубые, жестокие и даже насильственные действия. Маккарти, несущая следы детской травмы – в детстве с ней жестоко обращались опекуны, – на частые подкалывания и выпады со стороны мужа реагировала эмоционально.

До знакомства с Маккарти личная жизнь Уилсона была весьма беспорядочна. Предпочитал он весьма умных женщин: первый страстный роман был у него с Эдной Сент-Винсент Миллей. В конце концов она его бросила, но он вообще плохо умел поддерживать отношения, даже с собственными детьми. Финансовое положение у него было неустойчивое, зарабатывал он лишь писательством на фрилансе, и это было для него постоянным источником стресса. Плюс ко всему он слишком много пил. Выходя за Уилсона, Маккарти взяла с него обещание, что он ее увезет из города в более спокойную жизнь. Но какие бы блага ни предлагала жизнь в глубинке штата Нью-Йорк – в Уэлфлите или в Чикаго, то есть в местах, где жили Уилсоны в период своего брака, – их оказывалось недостаточно. Она была недовольна, и это прорывалась во вспышках истерической ярости, которые другой ребенок Уилсона, тогда подросток, называл «припадками». И в один из таких припадков, в июне тридцать восьмого, ее привезли связанной в психиатрическую больницу Пейна Уитни и поставили диагноз тревожного невроза. Во втором томе своих мемуаров «Как я росла» Маккарти утверждает, что припадок случился, когда пьяный Уилсон ее ударил. Она была на третьем месяце беременности.

Эпизод возмутительный, и многие были неприятно поражены, когда пытались в нем разобраться. Одна дальняя родственница Уилсона, подружившаяся с Маккарти и много видевшая из худшего, что там происходило, рассказала биографу Уилсона Льюсу Дэбни, что говорить с этой парой об их отношениях – «значило слушать представления о реальности такие же взаимоисключающие, как в „Расёмоне”». Как и в этом фильме, невозможно было эти рассказы согласовать. На бракоразводном процессе Уилсон утверждал, что никогда не поднимал руку на жену – «кроме одного раза». Может быть, он имел в виду тот инцидент, что закончился психбольницей. В любом случае на процессе в сорок пятом году друзья были на стороне Маккарти.

Но у этого брака была два безусловно положительных последствия. Первым был сын Руэл. Вторым – переход Маккарти к художественной прозе. Всю дальнейшую жизнь она говорила, что это Уилсон заставил ее попробовать перо в этом жанре, почувствовав, что работа в Partisan Review и в других подобных местах – слишком узкое поприще для ее таланта. Он оказал и материальную помощь, наняв прислугу, чтобы Маккарти могла писать даже при младенце в доме.

Вещи, которые писала Маккарти в браке с Уилсоном, подходили под комплимент, который она сделала Паркер: в них точно так же ощущалось, что написаны они человеком, у которого «неудержимая потребность писать». Первая ее опубликованная вещь называлась «Человек в костюме „Брукс Бразерс”». Это был первый рассказ о Маргарет Сарджент, альтер эго Маккарти. Героиня садилась на поезд в Рено и ехала разводиться с первым мужем. В поезде она знакомится со скучным женатым бизнесменом со Среднего Запада и в конце концов спит с ним, но относится к этому двояко, можно сказать, с сожалением. Все время она наблюдает себя со стороны, оценивает собственные действия. «Да, она всегда ждала чего-нибудь увлекательного и романтического, – рассуждает она вначале. – Но как-то мало романтики в том, чтобы подцепить мужчину в вагоне-ресторане». Однако именно это она и делает – отчасти потому, что хочет проверить свое женское обаяние. Она хорошенькая, но не настолько, чтобы этим хвастаться. Мег понимает, что хорошенькая она только для определенной породы американцев:

Мужчин, считавших ее идеальной, она в глубине души презирала. Она знала, что в купальнике в Саутгемптоне она смотр не прошла бы, и хотя ни за что не стала бы подвергать себя такому суровому испытанию, у нее у это отложилось как угроза. Журнал Vogue, просмотренный в салоне красоты, обед в ресторане, который ей не по средствам, – этого было достаточно, чтобы напомнить об опасности. И если она чувствовала себя в безопасности с разными мужчинами, которые были в нее влюблены, то лишь потому – сейчас она это понимала, – что каждый из них в том или ином смысле был хромой уткой…

Каждый из них в чем-то был ущербен в американской жизни, и потому в любви на многое не претендовал. А она – тоже была в чем-то ущербна и охотно входила в это братство коллег? А не была ли она просто здоровой и нормальной женщиной, жизнь проводящей в добровольном изгнании, – принцессой среди троллей?

Предположительно, одним из этих «троллей» был Рав, но он обиды не высказывал. Все знали, что рассказ вызовет скандал: откровенность его была по тем временам совершенно необычайной. Но неизбежность скандала только раздувала аппетит его напечатать, и результат себя оправдал. «Я в то время был в Эксетере, – сообщил Джон Плимптон одному биографу Маккарти. – И впечатление было – как от Пёрл-Харбора». Мужчины часто сетовали, что их портреты в прозе Маккарти слишком резки. Хотя Владимир Набоков, который случайно был другом Уилсона, сборник рассказов Маккарти оценил: «Блестящая вещь, поэтическая, умная и новая». И еще одному начинающему писателю он понравился. Писателя звали Норман Мейлер, он еще учился в Гарварде.

Женщинам рассказ, в общем, нравился – они прикидывали на себя независимость ума Мег, ее уверенность в себе, даже ее ошибки. «Феминистическая героиня, сильная и глупая, – вспоминала Полин Кейл то время, когда на Западном Побережье перебивалась сценариями и прочитала этот рассказ. – Упряма как осел, но никак не слабачка».

Такой нюанс трудно было уловить. Но это умение Мег быть упрямой и самоуверенной, пусть она даже не всегда права, для женских архетипов было сочетанием необычным. В книгах и фильмах женщинам редко позволяли быть нахальными и ранимыми одновременно.

Успех рассказа был таков, что через год после его выхода Маккарти выпустила целую книгу рассказов о Мег под названием «Круг ее общения». Это была первая ее книга, и встретили ее несколько восхищенных рецензий, дескать, она своей прозой всех порвала. «Ее текст несет читателю сатиру так же вкрадчиво и так же неотвратимо, как кошка несет смерть мышке», – писал рецензент New York Times. Колумнист New York Herald Tribune (мужчина) заявил, что у Маккарти «дар утонченной злобы», хотя Мег он назвал «избалованной лапочкой». В New Republic за книгу взялся сам Малкольм Коули – сперва ему будто не понравился тон первых четырех эпизодов:

Умно и въедливо – но въедливый ум не чувствуется. Психологически остро – но без малейшей психологической глубины… А героиня, имеющая такой непохвальный круг общения, пожалуй, в этом круге хуже всех – самая высокомерная, самая лицемерная и самая злобная, абсолютно не уверенная – ни в том, что у нее есть хоть какая-то собственная личность, ни даже в том, что существует вне книги, которую постоянно переписывает.

Рассудительные люди могли бы предложить разобраться, действительно ли Мег высокомерна, лицемерна и злобна – или просто молода. Мег приходит к психоаналитику и узнает, что истоки ее стеснительности и неудовлетворенности лежат в ужасном детстве, в той самой «трудной биографии», которой она всегда указывает на дверь. Из кабинета она выходит, готовая «ловить себя на попытках самообмана». Коули, в отличие от других рецензентов, увидел, как это резко меняет весь смысл книги:

Мисс Маккарти изучила трудное искусство записывать все так, как оно могло быть, без малейшей попытки защитить себя ложью… «Круг ее общения» – книга не очень дружественная к читателю и не очень хорошо скомпонованная, но есть в ней редко встречающееся качество: она была прожита реально.

Знал об этом Коули или нет, но книга действительно была прожита. Автобиографичность книги неоспорима. Придуманы подробности, но не суть дела. Мег, как и Маккарти, с Запада. Она сирота с несчастливым детством, и она пытается стать писательницей в Нью-Йорке. Брак ее распался точно так же, как первый брак Маккарти: на сцене появился другой мужчина. У нее точно такая же первая работа, того же типа друзья и того же типа любовники, что были в молодости у Маккарти. «Не думаю, чтобы она когда-нибудь написала что-нибудь столь же правдивое, как исповедь», – сказал критик Лайонел Абель, хотя поклонником ее таланта никогда не был.

Но в любом случае цели у Маккарти были чуть иные. Пусть она и близко не предавалась такому самобичеванию, как Паркер, проза у нее была все же критической. Она отстранялась от текста в той степени, в которой в нем отражался ее собственный опыт, оценивала этот опыт и беллетризовала события согласно этой оценке.

Самоосознанность ее прозы полностью отличалась от интонации исповедальной прозы вообще: нечто игривое, отстраненное и безжалостно честное.

Очевидно, что такая техника подходила и для описания не столь давних событий. В период семейной жизни с Уилсоном она напечатала в New Yorker рассказ «Сорняки», в котором описала некоторые болевые точки своего замужества. В начале рассказа героиня (без имени) размышляет у себя в саду, как ей уйти от мужа. В конце концов она сбегает в Нью-Йорк. Муж (тоже без имени) едет за ней и привозит обратно. У женщины случается истерический припадок, и рассказчик, его описывая, равнодушно анализирует ее мысли:

Она понимала, что выглядит нелепо, даже омерзительно, что муж ошеломлен ее видом и издаваемыми ею звуками, но всхлипы взахлеб доставляли ей удовольствие, потому что это был единственный оставшийся у нее способ его наказать, пусть видит, насколько она стала похожа на ведьму, как на глазах распадается ее дух – и вот это наконец и будет ее местью.

Автобиографические элементы рассказа не сразу бросались в глаза: один из первых черновиков Маккарти сама показала Уилсону, и он не высказал претензий к тому, как его изобразили. Вот после публикации в New Yorker он мнение поменял. «Просто из себя вышел, – вспоминала Маккарти. – Я ему сказала: „Я же тебе его показывала!” А он ответил: „Так ты же его улучшила!”»

В сорок четвертом, после семи лет ссор и размолвок, вдохновивших на эту блестящую серию рассказов, Маккарти наконец ушла от Уилсона. Развод происходил бурно и закончился в суде, где кипели споры, кто кого сильнее и глубже ранил.

Как бы ни был неудачен этот брак, пусть его в порыве эмоций можно было назвать катастрофой, но он послужил повивальной бабкой для лучших вещей Маккарти. Нет, это, вопреки популярной риторике, ничего не «искупило». Но именно художественная проза Маккарти, а не рецензии на давно снятые спектакли и забытые романы, продолжает жить. И это приводит нас снова на ту вечеринку у Филипа Рава в сорок четвертом, на ту, где Маккарти отпустила замечание, рассердившее Ханну Арендт. Может быть, измотанные разводом нервы могут объяснить хамоватое замечание о Гитлере, но все равно для Маккарти, опытной в приеме гостей, такой промах был необычен. В «Сорняках» жена приезжает в Нью-Йорк и обнаруживает, что отношение к ней не то, что прежде: мало кто из друзей ей перезванивает. В жизни же Маккарти вернулась в Нью-Йорк в силе и славе. Успех, которым пользовались у критиков ее рассказы, сделал ее писательницей и объектом зависти куда больше, чем могли сделать все ее театральные и книжные рецензии в левой прессе. В те времена, как и сейчас, именно беллетристика считалась вершиной литературных достижений. Маккарти стала пользоваться спросом, она стала получать предложения преподавать и принимала их – в Бард-колледже, колледже Сары Лоуренс. Плюс к тому она быстро оправилась и нашла себе мужа куда спокойнее и не такого величественного, как Уилсон. Это был изящный и щеголеватый автор журнала New Yorker со звучным именем Боуден Бродуотер, за которого она вышла в декабре сорок шестого.

К этому времени у Маккарти создалась весьма специфическая известность: о ней знали читатели литературных и развлекательных журналов, но бестселлерами ее книги не были. И все же вдруг стали замечать, как она причесывается, как одевается. «Был период… когда мне казалось, что она копирует простоту Джордж Элиот», – вспоминал один такой наблюдатель. О «Круге ее общения» написали в колонке «О них говорят» журнала Vogue. Было сказано, что Маккарти пишет как «блестящая гарпия с гарпуном, которым тычет куда попало просто забавы ради».

Вот это мнение, что стиль Маккарти – чистейшая злоба, было общепринятым. Рецензенты отмечали, что есть у нее определенная чуткость, есть отточенный стиль. Но ее взгляд на мир и то, что она в этом мире видела, им не нравился – во всяком случае, фиксировать это в прозе они считали невежливым. По их формулировкам, ум у нее был едкий, разрушительный и даже попросту злой. Так считали и те, кто знал ее лично, и те, кто не знал. Ее друг Альфред Казин впоследствии назвал книгу «глубоко серьезной», но «такой же по-бабски злобной, как отзыв хористки о товарке по хору». Может быть, ничего специфически женского в этом не было. Может быть, ничего не было и злобного – в традиционном понимании этого слова. В прозе Маккарти есть сатирическая острота, но персонажи, прототипом которых была она сама, точно так же смешны и так же беспристрастно судятся, как и все прочие. Да, эти книги резки, нахальны, но они не обязательно злобные и не вызывают неприятия.

Есть, впрочем, одно возможное исключение, подтверждающее правило. Выйдя замуж за Бродуотера, Маккарти начала роман «Оазис», выбрав местом действия тусовку левых интеллектуалов Нью-Йорка. В несколько фантастической завязке группа интеллектуалов, склоняющихся к социализму, едет в сельскую Пенсильванию строить утопию. Естественно, попытка проваливается, и в немалой степени – из-за претензий обитателей колонии. Трудно сказать, что конкретно подвигло Маккарти писать «Оазис» – работу она закончила быстро, за пару месяцев. В те времена была мода на политическую сатиру, порожденная «Фермой животных» Оруэлла – быть может, она Маккарти и вдохновила. В реальной жизни у Маккарти была катастрофическая попытка организовать среди американских левых интеллектуалов поддержку для иностранных писателей. Все переругались в дым.

Возможно, «Оазис» был задуман как месть.

«Все это чистейший вымысел», – утверждала Маккарти много лет спустя.

Она имела в виду сюжет. Участвующие в нем люди, как она признавала, списаны с реальных. «Я пытаюсь хотя бы быть максимально точной в описании сути персонажа, найти ключ, от которого он работает и в реальной жизни, и в произведении».

Филип Рав изображен под именем Уилла Тауба. Тауб – руководитель группы, но его неистовство скрывает серьезный недостаток – неуверенность в себе, – не в последнюю очередь связанный тем, что Тауб еврей. Его поддерживает молчаливая жена, с которой он «обращается бесцеремонно и пренебрежительно… когда она пытается думать о социальных проблемах». Рав тогда был женат на одной из одноклассниц Маккарти по Вассару – женщине по имени Натали Суон, которая в чем-то под это описание подходила.

Абстрактно роман был забавен. Социально – саморазрушителен. Маккарти практически навлекала прямые насмешки на многих своих друзей. И как один стали огрызаться все те, кто много лет был связан с Partisan Review.

«Эта женщина – просто хулиганка!» – так, говорят, жаловалась Дайана Триллинг.

У многих из пародируемых возникло чувство, что их предали. В частности, Рав был очень задет. Он собрал совещание, чтобы обсудить, что делать, и многие тогда пытались уговорить его «не надуваться». Но Рав уже принял решение и угрожал подать в суд. По его поручению адвокат послал американскому издателю письмо, в котором заявил, что книга «представляет собой грубое вторжение в частную жизнь и содержит утверждения полностью ложные, спорные и клеветнические». В конце концов, он все же сдал назад – отчасти потому, что его друзья напомнили ему: чтобы доказать диффамацию, ему придется убедить суд, что именно он выведен в романе Маккарти под видом глупца.

Эта перспектива его не вдохновила.

Что хуже, книга оказалась не очень-то успешной. Она описывала довольно узкий круг, причем не такой, который мог бы узнать среднестатистический читатель газет. «Идеальная точность мисс Маккарти оказалась недостатком, и получилась книга для аудитории из нескольких концентрических кругов», – сетовал критик New York Times:

Внутренний круг слишком мал. Редактор маленького журнальчика – не лорд-казначей Англии. А за пределами данного круга читатели мало что почерпнут из «Оазиса» – разве что ощущение убийственной иронии и несколько симпатичных эпизодов.

Но был один человек, хорошо знающий внутренний круг, который прочитал книгу и она ему понравилась. Этим человеком была Ханна Арендт. Незадолго до этого они с Маккарти помирились, случайно встретившись в метро. «У нас очень схожие мысли», – видимо, сказала ей Арендт через пять лет после той ссоры на вечеринке. В письме к Маккарти она восхваляет книгу, которая всем прочим так не понравилась:

Должна тебе сказать, что это был чистый восторг. Ты действительно написала шедевр. Надеюсь, никого не обижу, если скажу, что она не просто лучше «Круга ее общения» – она совсем другого уровня.

Так что одну вещь «Оазис» сделал: свел «отъявленную извращенку» Маккарти с «сознательным парией» Арендт. Оказалось, что это соединение интеллектов совершилось на небесах. Им предстояло дружить без перерыва до самой смерти Арендт. Долгая дружба двух женщин одинакового нрава сама по себе не слишком примечательна. Но альянс Маккарти и Арендт отличался заметной прочностью. Они редко оказывались в одном и том же месте, и дружба выражалась в основном в письмах. Конечно, в письмах они нередко пересказывали слухи, но они всегда переплетались с обсуждением серьезных вопросов, с анализом книг друзей, рассказами о собственной работе. Идеи – вещь прекрасная, но живут они в большом мире и отражают человеческую суть своих владельцев.

Большую часть пятидесятых Маккарти жила в маленьких городах Новой Англии с сыном и Боуденом Бродуотером. Она писала Арендт, рассказывая о визите Рава, что он так же быстро ее простил, как и разозлился за «Оазис», точнее, за замечание: «Его марксистские убеждения потрясают меня свой допотопностью». И тут же добавила: «Он меня ужасно нервировал: мы общались как строители Вавилонской башни. Не то чтобы враждебно – отчужденно, внимательно друг к другу присматриваясь. Вероятно, это моя вина». Еще она жаловалась на всех, кто не давал ей говорить на вечеринках и в личных беседах.

Арендт в ответ из своей нью-йоркской квартиры в Верхнем Вест-Сайде присылала длинные сочувственные рассуждения об описываемых Маккарти персонажах – «философах-комедиантах», как называла их Арендт. И добавляла свои мысли о Сократе, Декарте, Гоббсе, Канте, Паскале. И конечно, о Хайдеггере.

А еще они ездили друг к другу через океан. Арендт моталась к Маккарти в Европу, когда Маккарти работала над книгой о Флоренции и Венеции, просила Маккарти «англизировать» свои тексты, как делали другие ее друзья. Когда Арендт практически перебралась в Европу, Маккарти, бывая в Нью-Йорке, всегда жила в ее квартире. Духовно эти двое были неразлучны.

Многие современники Маккарти недоумевали – кто намеками, а кто и прямо, – что такого могла Арендт найти в Маккарти. Они же в своих текстах такие разные: Арендт – конденсированная сложная мысль, Маккарти – элегантная режущая точность (очень вежливо выражаясь). Многие считали, что Маккарти – мыслитель совсем не того уровня, что ее подруга. Но сама Арендт не считала, что подруга ей уступает. Она посылала Маккарти рукописи на прочтение и редактуру (и «на англизацию»), и в их письмах на фоне сплетен и бытовых рассказов идут споры о литературе, о распространении фашизма, о личной морали и общественном здравом смысле.

Как ни пытаются сейчас задним числом включить Маккарти и Арендт в круг мужчин, объясняющих явления («мальчиков», как они именовали их в переписке), на самом деле ситуация была сложнее. «Мальчики» их не приняли бы как своих. В той же степени, с которой эти люди восхищались их работой, на критику Маккарти и Арендт в свой адрес они отвечали обиженно и агрессивно. Справедливости ради: обе мало хорошего говорили обо всех мужчинах своей тусовки. Например, Маккарти писала Арендт о Соле Беллоу:

Слышала я, что Сол опять не в форме, нападает на «американский истеблишмент» – так он называет своих критиков. Он читал лекцию в Лондоне, и слушателей попросили оставаться на местах еще десять (или пять?) минут после конца лекции, чтобы никто не подошел к нему за автографом, пока он идет к машине.

О Казине, которые печатно нападал на Маккарти, Арендт писала:

Эти люди с возрастом становятся хуже, но в данном случае речь идет просто о зависти. Зависть – это чудовище.

Конечно, формулировки этих оскорблений – вопрос не только женской солидарности. Ни Маккарти, ни Арендт не приняли бы определения свой дружбы как «феминистской». Женщин в своем окружении они не любили. Они охотно говорили как женщины, но никогда бы не захотели признать свой пол определяющей характеристикой. Отчасти это связано со временем, в котором они жили. Отчасти с тем, что ни одна из них не могла толком сойтись ни с кем другим. Связь между ними была построена не на традиционном понимании «сестринства». Они были союзницами, у которых часто «мысли практически совпадали», как заметила Арендт на заре их дружбы. И этот общий способ мышления превращался в броню, которую использовали они обе, когда казалось, что весь мир против них.