Текст книги "Нахалки"

Автором этого нервозного и притом самоуверенного письма была критик Мэри Маккарти. Они с Арендт знали друг друга с сорок четвертого года, познакомившись – и сразу поссорившись – на одной из бесконечных вечеринок Partisan Review.

Глава 5
Маккарти

Мэри Маккарти всю жизнь была признанным мастером вести беседу, щебеча примерно так, как вот в этом письме к Арендт. Она, как и Паркер, блестяще владела искусством непринужденной салонной болтовни. По воспоминаниям – особенно женским – на вечеринках она, стоящая в окружении очарованных слушателей, была заметна отовсюду. Поэтесса Эйлин Симпсон, к примеру, вспоминает, как впервые увидела Маккарти – примерно в то же время, что и Ханна Арендт:

Она стояла в своей, как потом оказалось, характерной позе: правая нога выставлена вперед и покачивается на каблуке. В одной руке сигарета, в другой мартини.

Но не всегда стояла она так уверено: однажды в начале их дружбы с Арендт ей случилось оступиться. Маккарти походя бросила, рисуясь, что ей даже «жаль Гитлера», потому что ей кажется, будто диктатор сперва хотел любви от тех самых людей, которых мучил. Арендт взорвалась немедленно:

– Как ты смеешь говорить такое мне – жертве Гитлера, прошедшей концлагерь? – воскликнула она и выбежала прочь. По дороге только остановилась и устроила разнос издателю Partisan Review Филипу Раву: – Как ты, еврей, позволяешь вести в своем доме такие разговоры?

Маккарти, обычно не допускавшая ни малейшей социальной неловкости, была если не пристыжена, то как минимум смущена.

Таково было мрачное начало дружбы, почти сразу ставшей стержнем профессиональной и интеллектуальной жизни для обеих ее участниц.

Маккарти любили называть «смуглой леди американской литературы» – такое прозвище предполагает тип роковой женщины, бесконечно и даже бесчувственно хладнокровной. Маккарти такой не была. Этот образ – как образ злоязычной Паркер – поддерживался салонными фокусами, «ловкостью рук». После смерти Маккарти на это намекала ее подруга Элизабет Хардвик:

Все ее промахи всегда были откровенны и прямолинейны, и во многих смыслах она была «как открытая книга». Но удастся ли там прочесть что-нибудь интересное – это, естественно, зависит от того, что за книга открыта.

И от того, с какой страницы начать. Маккарти часто рассказывала одну историю из своего странного – в духе Диккенса в пересказе Горацио Элджера [16]16
  Элджер, Горацио – американский детский писатель XIX в. – Примеч. ред.


[Закрыть] – детства. Она родилась в двенадцатом году в Сиэтле, и отец ее был потомком двух богатых уважаемых семей, так что в раннем детстве она наслаждалась комфортом, окружающим богатых детей. Но эта финансовая идиллия была очень нестабильна и строилась по большей части на щедрости деда Маккарти с отцовской стороны. Отец девочки, Рой Маккарти, был запойным алкоголиком, постоянно болел и очень редко работал. В конце концов деду надоело выписывать Рою чеки, и он отозвал сына домой в Миннеаполис.

Маккарти погрузилась в поезд поздней осенью восемнадцатого года, в разгар охватившей всю страну эпидемии гриппа. В вагоне вся семья заразилась и свалилась в горячке. Чудо, что они вообще добрались до Миннеаполиса. То ли бред, то ли воспоминание: кондуктор пытается их всех высадить где-то на полустанке в Северной Дакоте. Вроде бы Маккарти-отец грозил ему револьвером. Непонятно, что там было на самом деле, но в любом случае усилия оказались тщетны: родители Маккарти умерли вскоре после прибытия в Миннеаполис.

Деда с бабкой дети не интересовали, и уход за Маккарти и ее тремя братьями лег на плечи других родственников. К сожалению, те, кому можно было это поручить, оказались опекунами против воли: стареющая двоюродная бабка и ее сурово-религиозный супруг. Свои взгляды на воспитание детей они будто взяли у попечителей сиротских приютов девятнадцатого века. Диета четырех детей состояла в основном из корнеплодов и чернослива. На ночь им заклеивали рты, чтобы «дышали носом». Посреди зимы посылали играть на улицу в леденящие миннесотские морозы. Набор развлечений у них был весьма ограничен, иногда странным образом:

Чтение было нам запрещено. Дозволялись только школьные учебники и – почему-то – вложение из воскресной газеты, где писали о проказе, о романах графа Бони де Кастеллана и о странной болезни, от которой человек медленно каменеет, начиная с ног.

Наказывали детей часто и сурово. Наказания были и телесные – порка щеткой для волос или ремнем для правки бритв, – и моральные. Двоюродные дед с бабкой виртуозно умели унижать под видом наказания: однажды Маккарти разбила очки, и ей сказали, что новых ей не будет.

Такие издевательства продолжались пять лет, пока не вмешался наконец дед со стороны матери и не вытащил одиннадцатилетнюю Мэри обратно в Сиэтл. Ее младших братьев сдали в пансион.

Маккарти любила бравировать скептицизмом по отношению к откровениям психиатрии и особенно психоанализу. В ее первой книге «Круг ее общения» главной героине вдруг на кушетке психоаналитика приходит мысль: «Не принимаю я всего этого пафоса на тему подменыша, сироты, падчерицы». Но она понимает, что «нельзя относиться к собственной истории как к низкопробному роману и отмахиваться от нее высокомерной фразой». Возможность любого иного будущего испарилась со смертью родителей Маккарти, и она знала, что это так: «Вышла бы замуж за адвоката-ирландца, играла бы в гольф и бридж, ходила бы по временам налево и вступила бы в католический книжный клуб. Подозреваю, что сильно бы растолстела».

Вместо этой утерянной другой жизни Маккарти обрела ту проницательную отстраненность, что стала фирменным клеймом ее прозы. Во всех ее воспоминаниях есть легкое прикосновение черного юмора, даже когда она пишет о заклеенных детских ртах. Пережив мелодраму, она неохотно включала сантименты на полную мощь. Вероятно, ощущение полной абсурдности прошлого было куда удобнее. Героиня «Круга ее общения» упоминает о сочувствии тем, у кого есть «чувство художественного приличия, которое чуть что – указывает „трудной биографии” автора на дверь, как заносчивая домохозяйка».

Другому ребенку католическая школа, куда Мэри поместили дед с бабкой, показалась бы строгой. Это было царство издавна установленного распорядка, пишет Маккарти, и монахинь, «приученных слушаться начальства с безотказностью часового механизма». Маккарти хотела быть популярной, утвердить себя, как некоторые другие девочки, но стало ясно, что скромностью и послушанием много подруг не наберешь. И Мэри сменила линию поведения.

«Раз не получалось завоевать славу хорошим поведением, – писала впоследствии Маккарти, – я была готова завоевать ее плохим». И быстро поставила всю школу на уши, притворившись, будто утратила веру. (Были ли у нее вообще какие-то религиозные убеждения – вопрос открытый. В семье царила религиозная мешанина из протестантского и католического, и вера сводилась в основном к исполнению обрядов. Бабка по матери вообще была еврейкой.)

Маккарти вспоминает в мемуарах, что выбрала для своей задачи точные временные рамки:

Если я потеряю веру, допустим, в воскресенье, то за три дня отступничества смогу ее обрести снова – а в среду как раз исповедь. Так что в случае внезапной смерти моей душе будет грозить опасность лишь четыре дня.

Оказалось, что ей по нраву устраивать такие скандалы, приятно такими поддельными бунтами зарабатывать одобрение окружающих. Они привлекали к ней все внимание монахинь, и еще – давали ей среди одноклассниц то положение, которого она искала: характерный штрих, выделяющий из толпы:

Вон идет та самая девочка, которую даже иезуит не убедил.

Кроме того, Маккарти поняла, что у нее есть талант просчитывать реакцию окружающих и использовать ее в своих целях. Став взрослой, она отлично осознавала свое искусство манипулятора. В «Воспоминаниях юной католички» она описывает, как готовилась к описанному выше эпизоду, наблюдая за монахинями «с холодной отстраненностью игрока, общей для политиков и подростков». Маккарти видела, как они себя ведут, видела, чего они хотят, тщательно изучала правила игры и соображала, насколько в ее силах поменять их к своей выгоде.

Этот дар не всегда способствовал ее успеху в обществе. Проницательная оценка окружающих часто воспринималась как… скажем, излишне безжалостная. Элизабет Хардвик однажды написала так:

В духовном облике Мэри остался некоторый аромат церковной школы, и для меня он был элементом ее своеобразия и добавочным штрихом к непостижимому обаянию ее личности. Мало что было пущено на самотек: привычки, предрассудки, импульсы – даже мгновенные – все подлежало учету, обдумыванию и записи в бухгалтерские книги.

Эта привычка оценивать и просчитывать оказалась большим подспорьем для критика, конечная цель которого – устроить большой театр из своих страстей и суждений. Очевидно, не всем это нравилось. Умение Маккарти оценивать людей часто воспринималось как высокомерие. «Она подавала себя как самого ответственного человека в мире, будучи на самом деле абсолютно безответственной», – говорила Дайана Триллинг одному из биографов Маккарти.

Триллинг – еще одна постоянная участница вечеров Partisan Review – в некотором роде «свидетель противной стороны». Маккарти ее недолюбливала и совершенно этого не скрывала. Триллинг в тусовке вокруг Partisan Review имела второстепенный статус «жены» – была замужем за куда более знаменитым критиком Лайонелом Триллингом. И хотя она неоднократно заявляла, что ей совершенно не мешает его репутация, затмевающая ее собственную как рецензента и журналистки, перестать об этом говорить она тоже не могла. «Знаменитым может быть лишь один член семьи, – писала она в воспоминаниях. – Две знаменитости в одной семье – это слишком напрягает великодушие общества».

Не то чтобы она была в этом не права, но вот Маккарти, Элизабет Хардвик и Ханна Арендт сумели пробиться во внутренний круг, хотя тоже были «женами».

Как бы там ни было, но о своей склонности судить Маккарти знала. «Твоя неусыпная совесть – для тебя предлог вести себя как стерва», – говорит героине муж в «Круге ее общения». Героиня его уверяет, что старается так не поступать, – он ей не верит и спрашивает: «Почему ты не можешь быть как все?»

Но Маккарти никогда не стремилась быть как все. В годы отрочества в Сиэтле она настойчиво заводила себе подруг, которые были не как все. Из монастырской школы она ушла в городскую и там встретила подругу, привившую ей вкус к литературе. Это была черноволосая девушка, по имени Этель Розенберг, носившая жилеты и броги (не та, другая [17]17
  Супруги Этель и Юлиус Розенберги, американские коммунисты, казненные в 1953 г. по обвинению в шпионаже. – Примеч. ред.


[Закрыть]). Она называла себя «Тед» («Кажется, – пишет в воспоминаниях Маккарти, – потом она стала открытой лесбиянкой») и завалила Маккарти рекомендациями, что читать. К тому времени Маккарти читала много, но в основном треш: бульварные романы и журналы вроде True Confession – хронику зверских убийств и изнасилований. Скажем прямо, не совсем Кафка.

Именно Тед ей показала, что в более серьезной литературе секс тоже есть. Помогло то, что Тед склонялась к идеям эстетов и декадентов, вкладывавших в свои работы чувственность: Обри Бёрдсли, Анатоля Франса. Один молодой человек пытался было свести Маккарти с тяжелыми томами Мелвилла и Драйзера – но это знакомство радости не доставило. «„Моби Дик”, – писала она, – оказался мне не по зубам. А виденный фильм „Морское чудовище” с Джоном Бэрримором скорее мешал, чем помогал».

Та же Тед ввела Маккарти в ее первый настоящий кружок интеллектуалов – салон в Сиэтле, принадлежавший лесбиянке постарше – у ее мужа был книжный магазин. Через год Маккарти вернулась в более благопристойную среду школы-пансиона, но общение с богемой свой след оставило. Маккарти продолжала переписку с Тед, и еще она, в порядке выполнения школьных заданий, писала рассказы и эссе о проститутках и самоубийцах. Она экспериментировала с мужчинами, перебрала серию бойфрендов, пока не выбрала в постоянные совершенно неподходящую личность – Гарольда Джонсруда, лысого актера на несколько лет старше себя. Вряд ли он был у нее первым – девственности ее лишил какой-то предыдущий бойфренд («ощущение, будто меня слегка нашпиговали»,  писала она об этом эпизоде). Но он оказался достаточно долговечным, и отношения продолжались в конечном счете до ее поступления в Вассар в двадцать девятом.

По понятным причинам – написание бестселлера оставляет долгий кильватерный след – существует тенденция преувеличивать роль Вассара в формировании Маккарти как писателя. Иногда она поощряла это мифотворчество. В журнальном эссе пятьдесят первого года она писала, что сбежать в колледж на северо-востоке подвигла ее одна незамужняя учительница. Эта женщина из легенды (она и на самом деле существовала, но была посложнее, чем персонаж эссе) обладала «высоким, точным, режущим голосом», и Маккарти с восхищением смотрела, как она, бывало, «разносила в клочья своих учеников за вычурность или неряшливость фразы или конструкции». Вот этой точности и резкости рассчитывала она научиться в Вассаре.

Но если главное топливо любой интеллектуальной жизни – друзья, то в Вассаре возникала проблема: в бак нечего было залить. Если обойтись без иносказаний, то вассарские однокурсницы Маккарти не слишком ее жаловали. Была, может быть, пара исключений, но студенческая дружба оказалась недолговечной. И все же принадлежностью к Вассару Маккарти гордилась. Чопорность этих девушек она превратила в сознательно усвоенное качество. «Студенток Вассара вообще не очень любят в свете, – думает про себя одна из героинь „Группы”. – Они стали чем-то вроде олицетворения снобизма».

Но даже по этим меркам одноклассницы считали, что Маккарти – сноб. Вспоминая Маккарти, они говорили, какая она умная – и тут же припечатывали клеймом сноба. «Ничто так не подрывало уверенности в себе, как попасть на первом курсе на занятия по английскому с Мэри Маккарти», – цитируется высказывание однокурсницы в позднейшей биографии. «Я ею восхищалась и ее робела, – говорит другая. – Растоптать чужое самолюбие ей ничего не стоило. Не надо было для этого грубых слов – хватало ее ауры превосходства».

Соблазнительно было бы списать эти горькие воспоминания на зависть к успеху Маккарти – но она сама заметила, что не вписывается в этот коллектив. «Колледж как колледж, получше [Вашингтонского университета], – писала она в письме, адресованном Тед Розенберг. – Но слишком много умных бесед, слишком много ярлыков, слишком много ложной мудрости».

Неожиданный комментарий для женщины, которая стала известна своим пристрастием к «умным беседам». Может быть, проблема эта чем-то обязана жесткой социальной иерархии северо-востока. Соблазнительно было бы развести сантименты насчет женщин высшего общественного класса тридцатых, защищенных от Великой депрессии, заточенных в основном под брак, а не под профессию. Но это будет недооценка роли социальной конкуренции между женщинами. Студентки Вассара эпохи Маккарти были народом сообразительным, они слышали камертон социальных перемен, и, если возникала возможность продвинуться вверх, два раза их звать не приходилось. Эти девушки происходили из различных семей – богатых и буржуазных. Некоторым пришлось пережить падение социального статуса в Депрессию, когда разорились их отцы. Маккарти приехала с запада, строгой школы поведения в северо-восточном обществе не проходила и была обречена на трения с товарками. С преподавателями отношения складывались лучше. Были две женщины – мисс Китчел и мисс Сандисон, – о которых она говорит с интонациями, напоминающими о «задушевных друзьях» Энн из Зеленых Крыш [18]18
  Героиня одноименной детской книги канадской писательницы Люси Мод Монтгомери. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Именно им, а не сверстницам, посвятила она свои воспоминания.

Эти преподавательницы принимали куда большее участие в ее интеллектуальных и литературных переживаниях, чем человек, с которым она продолжала встречаться – все тот же Джонсруд, постоянно возникавший во время ее учебы в Вассаре. Они как-то летом прожили вместе целый месяц – и это был ужас. Все время ее студенчества они сходились, расходились и сходились снова. Любовные интриги Маккарти в этом смысле были такие же, как у Паркер: мужчина держался где-то на втором плане.

Что действительно осталось в жизни Маккарти от учебы в Вассаре – эффект от первой в ее жизни ассоциации с одним «маленьким журналом». Она и еще несколько литературных девушек, в том числе поэтесса Элизабет Бишоп, организовали журнал. Его задумали с названием Battleaxe, но в конце концов он получил имя Con Spirito. Для него Маккарти написала первую свою книжную рецензию, в которой сравнила «Прекрасный новый мир» Олдоса Хаксли с забытым ныне романом «Общественные лица» Гарольда Николсона – не в пользу первого. По дороге она остановилась пнуть модернистов:

Рушились один за другим литературные полубоги двадцатых… Вирджиния Вулф пыталась скрыть возникающую слабость мысли, которой суждено было позже проявиться в полный рост в простенькой «миленькой» женственности второго выпуска Ordinary Magazine, в имитации обостренных чувств и в «экспериментах с новой формой».

Потом Маккарти говорила, что в этой дебютной работе выразилось «характерное для нее своенравие». Все же она настолько этой работой гордилась, что взяла ее с собой в Нью-Йорк еще до выпуска. С нею в руках она и вошла к тогдашнему литературному редактору New Republic Малкольму Коули.

Этот Коули был писателем-неудачником: жил в Париже в двадцатых вместе с Хемингуэем и всей компанией, но тот прорыв, который они совершили, у него не получился. Поняв, что писательством ему не прокормиться, он ушел в редактуру, и вторую половину своей профессиональной жизни протоколировал чужой успех.

Маккарти его не впечатлила, и он ей сказал, что рецензию ей закажет, лишь если она гений – или если ей жрать нечего.

«Жрать мне есть чего», – быстро ответила я. Что я не гений, я знала, а предположением, что буду выхватывать хлеб из чужого рта, я тоже польщена не была.

Коули слегка отступил от своих слов, но именно слегка. Маккарти получила несколько заказов на очень короткие рецензии, но наконец ей были даны в работу забытые ныне журналистские мемуары «Я ходила в шахтерский колледж». Эта вещь, написанная выпускницей Смит-колледжа, которая провела два года инкогнито в шахтерском городке Пенсильвании, пришлась по нраву американской коммунистической партии. Коули своих коммунистических взглядов не скрывал, и его раздел называли «рупором компартии», так что Маккарти поняла: в рамках ее должностных обязанностей книга должна ей понравиться, и в рецензии это следует отразить. «В первый и в последний раз я писала по заказу», – вспоминала Маккарти.

Но Коули, когда она сдала рецензию, решил ее проучить. Считая, что Маккарти схалтурила, он заказал рецензию другому автору – ткнуть ее носом в ее же ошибки. «Эта книга – не только не портрет эпохи, ее вообще нельзя назвать беспристрастной или хотя бы человечной», – писал этот второй рецензент – кинокритик того же журнала. После этого Маккарти несколько лет не появлялась на страницах New Republic.

Журнал Nation стилю Маккарти соответствовал больше. Почти все книги, которые он давал, ей не нравились, и она с ними расправлялась короткими личными выпадами. Вот рецензия на сборник рассказов знаменитого тогда и ныне забытого журналиста: «Трудно поверить, что эти рассказы – вершина достижений мистера Барнетта. Великодушнее будет считать, что он их нашел в каком-то старом сундуке». Или вот обзор пяти других книг: «Их объединяют два качества, из которых первое – ослепительная и тошнотворная посредственность». Во всех ее обзорах всегда была капля злой иронии, ощущение, что рецензент сознательно ходит по краю принятых условностей. Эта дерзость стала ее визитной карточкой, и ценность ее заключалась в претензии на предельную честность. Из-за отсутствия чувства обязанности преклонять колени перед признанными авторитетами рецензии начинали жить своей жизнью. Как и колонки Дороти Паркер, они передавали дух книги, не требуя от читателя знакомства с ней.

Редакции Nation эта критическая злобность очень нравилась, и через три года было решено поручить Маккарти куда более масштабную работу. Проект состоял в том, чтобы дать оценку книжным критикам всех газет и журналов Америки – фактически оценить состояние книжной критики как таковой. Большую часть работы Маккарти сделала сама, но редактор Nation, женщина по имени Фрида Киршвей, потребовала, чтобы в работе приняла участие заместительница литературного редактора – Маргарет Маршалл, по возрасту чуть старше. Возраст и опыт, думала Киршвей, придадут серии статей больший вес. Трудно сказать, была ли она права, но в любом случае статьи имели успех. Серия называлась «Наши критики, правы они или нет» [19]19
  Отсылка к известной фразе генерала Декейтера: «Пусть наша страна не всегда права в своих отношениях с другими странами, но это наша страна, права она или нет» (Our country, right or wrong). – Примеч. ред.


[Закрыть] и состояла из пяти выпусков, которые печатались с интервалом в две недели. Тон статей был полемический: критиков всей страны призывали к ответу за то, что их рецензии «в целом работают на непонимание литературы и на снижение вкуса».

В жанре американской книжной рецензии возникает время от времени такая обобщающая критика. Рецензенты любят друг друга рецензировать и упорно этим занимаются, не обращая внимания на читателя, считающего такие дебаты бессодержательными. Серия «Наши критики» в этом жанре выделяется своей всеохватностью. Она не столько развивала теорию книжной рецензии, сколько раздавала щелчки всем критикам Америки, называя поименно каждого и высмеивая его работу. Так, например, редактор Saturday Review of Literature был поднят на смех за свою манеру ходить вокруг да около темы:

Он смотрит на литературу, и в голове у него возникают лишь смутные и зачастую невербализуемые ассоциации. Так, идущий по незнакомой улице старик только и замечает в лицах прохожих мимолетное сходство с покойным шурином или давно забытой троюродной сестрой.

Естественно, что этот проект дал Маккарти возможность свести кое-какие старые счеты. Малкольма Коули пнули походя за рецензирование книг его лучшего друга на страницах ныне забытого издания Books. Ему досталось еще и рикошетом: один выпуск был целиком посвящен слабостям марксистской критики на страницах New Masses. Была поднята на смех «забавная внутренняя война марксизма с эстетикой, из-за которой левым обозревателям плохих пролетарских книг приходится изгибаться вокруг столь гибридной партийной линии».

Как и ожидалось, «Наши критики» вызвали множество откликов, не обязательно отрицательных, но полных удивления тем, что столь… скажем, нахальная критика исходит от женщин. Один обозреватель New York Times, которому тоже досталось, посвятил Маккарти и Маршалл целую колонку. Он даже дал себе труд сочинить о них снисходительный стишок:

 
Одинаково прекрасны
И на редкость беспристрастны [20]20
  В оригинале:
Oh, Mary McCarthy and Margaret MarshallAre two bright girls who are very impartial.(Мэри Маккарти и Маргарет Маршалл —Две талантливых девушки, весьма беспристрастные).  —  Примеч. ред.


[Закрыть].
 

Тем не менее он считал, что их выпады – мимо цели, поскольку работы получились слишком ученические; и ни разу не упомянул их имен без слова «девушки».

Другие свое недовольство выражали более откровенно. Франклин П. Адамс, один из первых поклонников Паркер, сетовал: «Читаешь этих девушек – и вспоминаешь слова Хенриэтты Строс [21]21
  Строс, Хенриэтта – известная в те времена чикагская журналистка, музыкальный критик The Nation.


[Закрыть] про одного человека – забыл, как его звали: „У него самое ровное настроение из всех чикагцев: он всегда в бешенстве”».

Нескольких критиков Маккарти одобрила и сказала об этом: они были «проницательны», хотя «их замирающее шиканье тонет в мощном „браво!” издательской клаки». Одним из этих критиков была Ребекка Уэст. Остальные в основном мужчины, и один из них был выделен специальной похвалой за способность «соотносить достоинства современной литературы со всем корпусом литературы прошлого». Критик был польщен. Это был Эдмунд Уилсон, старый друг Дороти Паркер, которая к этому времени ушла из Vanity Fair и стала выдающимся писателем. Ему исполнилось сорок, он успел дважды жениться, растолстеть и полысеть. Первый брак его кончился разводом, осталась дочь; вторая жена умерла в тридцать втором году – всего через два года после свадьбы. И очень скоро его третьей женой стала Мэри Маккарти.

В тридцать третьем году, после окончания Вассара, Маккарти вышла замуж за Гарольда Джонсруда. Об этом браке она всегда говорила как о некотором любопытно-отстраненном поступке. «Выйти замуж за человека, которого не любишь, как сделала я, сама того не понимая, – поступок безнравственный», – написала она однажды с ощутимым смущением.

Гарольд считал себя кем-то вроде драматурга, но, похоже, все время, пока они жили в браке, существовал в собственном мире. Маккарти практически никогда о нем не упоминала. Они изменяли друг другу, и в тридцать шестом году решили, что хватит. Маккарти прошла через серию романов (тот, что привел к распаду ее брака, сразу после этого утратил блеск), но ни с кем не задержалась надолго.

Точно так же половинчатым было ее участие в коммунистическом движении, что в отношениях с людьми типа Малкольма Коули создавало половину ее проблем. В колледже у нее были подруги левых настроений, но их деятельность Маккарти казалась «чем-то вроде политического хоккея в исполнении здоровенных, костлявых, диспептичных девчонок в штанах». Маккарти, бесспорно хорошенькая, пусть и не ослепительная, чувствовала свое отличие от них. У нее не было никакой личной тяги служить большому общественному благу путем вступления в какую бы то ни было партию. Но литературные и левые круги в тридцатых значимо перекрывались. Встреча за коктейлем означала разговоры о Кафке, о партии и ее трудах. Шло время, и на Маккарти эти страстные речи стали оказывать влияние. «Из-за них я стала казаться себе пустой и поверхностной. У них, скажем так, настолько тяжел был каждый день, что моя красивая жизнь стала мне казаться фальшивой», – писала она.

Маккарти во всем была белой вороной, и здесь это тоже проявлялось. Если людям не нравилось, что она делает, она часто хотела знать почему. А дальше это любопытство приводило к убеждению. «Почерк истории – небрежность, с которой она выбирает личность и погружает ее в тренд», – писала она в эссе «Моя исповедь», где объясняла свою неправдоподобную историю отношений с компартией. Но не каждая личность готова прижать этот тренд к груди и маршировать под барабан. И уж что-что, а невозмутимость Маккарти никогда не была свойственна – по крайней мере, на печатных страницах.

Сторону в конфликте сталинистов и троцкистов Маккарти выбрала случайно. Знакомый писатель включил ее имя в список поддержки комитета защиты Льва Троцкого, не объяснив толком, что это значит, – и вот так это случилось. Ее заклеймили как диссидентку. Ошарашенная, как она написала, этим Маккарти стала анализировать вопрос и более или менее уговорила себя выбрать правильную линию поведения. Это придало ей некий шарм в социальных кругах:

Писательницы в бриллиантах бледнели и злобно трясли браслетами, когда я появлялась на суаре. Перспективные молодые люди издательского и рекламного мира с сомнением поправляли галстуки, когда я им предлагала думать собственной головой, а на танцах в ночном клубе высокие красивые коммунисты из студентов прижимали меня к груди и советовали не быть глупышкой.

Собственно, это и имела в виду Дайана Триллинг, когда говорила, что подход Маккарти к политике «безответственен». Все критики Маккарти были уверены, что ее неопределенность – признак несерьезности. Даже такой человек, как Исайя Берлин, утверждавший, что Маккарти он восхищается, сказал одному ее биографу, что «в абстрактных идеях она плавала. Разбиралась зато в жизни как таковой, в людях, в обществе. В реакциях людей».

Но уметь понимать людей, а не абстрактные идеи – часть политической проницательности. Маккарти не была мыслителем типа Джона Стюарта Милля или самого Берлина. Она не тратила время на выработку полной системы прав или исследование природы правосудия. Но понимание природы человека – важное умение для политического анализа, как и та черта, которую она позже назвала «определенным сомнением в ортодоксальности и независимости мнения масс». И особенно это полезное умение для анализа процессов середины века, в которых масштабные системы абстрактных идей – национал-социализм, коммунизм, капитализм – чаще приводили человечество к катастрофе, чем позволяли ее избежать. Как бы там ни было, умение анализировать позволило Маккарти выдержать внутренние войны левых, бушевавшие в тридцатых годах. Стоять вне любых конкретных партий, кидающихся друг другу на горло, – это было ценно само по себе.

В ту пору, когда Маккарти впуталась в комитет защиты Троцкого, она жила с Филипом Равом – одним из соредакторов Partisan Review – и заседала в редакционном совете. Рав не был красив в принятом смысле этого слова, но было в нем какое-то темное и бурное обаяние. Говорил он «пронзительно, резко, увлекательно и с сильным русским акцентом». Еще он был глубоко убежденным марксистом, потому что приехал в Нью-Йорк во времена Депрессии и настоялся в очередях за хлебом. То, чего Маккарти не принимала всерьез, для него было целью жизни, и он не боялся кого-нибудь оскорбить, высказывая свои убеждения. «Не особенно был приятный человек», – говорил Исайя Берлин. «Грубый мужик во многих смыслах», – соглашался Дуайт Макдональд, сотрудник Partisan Review. Но Маккарти видела его иначе. В поминальной речи она сказала, что к Раву ее привлекла его рецензия в Daily Worker на роман «Ночь нежна». Рецензия была отрицательной, но Маккарти поразило его «сочувственное понимание» Фицджеральда, хроникера богачей. В разборе книги ощущалась «нежность», которой Маккарти, по ее словам, не ожидала.

Раву пришлось, пишет Маккарти, «издать отдельный ukase» [22]22
  Очевидно, так Маккарти записывает русское слово «указ». Далее она дает пояснение: «Словом ukase называлось провозглашение воли царя в досоветской России». – Примеч. ред.


[Закрыть], вводивший ее в редакционный совет Partisan Review – такие серьезные меры требовались тогда, чтобы ввести в проект женщину. В первом выпуске в начале тридцать четвертого года Маккарти была единственной женщиной в редакционной коллегии и единственной женщиной-автором. Исключительность этого положения, с улыбкой пишет она через несколько лет, ее нервировала. Все прочие руководители журнала, мужчины, пускались в оглушительные политические споры с куда большим азартом, чем ожидали они от Маккарти, да и она от себя самой. Кислое послевкусие коммунистической партийной дисциплины не спасало журнал от внутреннего догматизма всех видов. Забота об идеологической чистоте глушила все.

Наш спонсор, молодой художник-абстракционист из хорошей семьи, настолько был «политически неграмотен», что как-то зашел в книжный Workers (сталинисты!) и попросил «Преданную революцию» Троцкого. Кроме того, он был обут в гамаши и держал в руках трость. Мы себе представили эту фигуру, побледнели и набросились на него с вопросами: «Тебя кто-нибудь узнал? Они знают, кто ты?»

Из этой истории видно, что редакторы и авторы Partisan Review все еще были сравнительно молоды, двадцать – тридцать с чем-то, и рвались отвоевать для своего журнала место под солнцем. На печатных страницах это рвение часто представало высокомерием, причем совсем не таким, какое можно было бы заработать нормальным ученичеством. «Только в Америке, а точнее, в маленьком уголке Нью-Йорка тридцатых, – сформулировала потом Маккарти, – можно было держаться с таким огромным превосходством, имея так мало для него оснований». Маккарти был дан на откуп театр, потому что мужская часть редакции в ней сильно сомневалась, а театр – в свете их юношеской идеологической бескомпромиссности – был буржуазным искусством и особого внимания не стоил. «Если я налеплю ошибок, какая разница? Этот аргумент победил».