Текст книги "Книга Странных Новых Вещей"

9
И снова грянул хор

Питер не хотел считать до миллиона. Он был готов. Он метался по квартире, с нетерпением ожидая встречи. Рюкзак был собран, и Питер уже примерил его вес на плечах. Как только Грейнджер будет готова его подкинуть, он уйдет.

Библию свою, испещренную пометами, потрепанную и переложенную закладками, он упрятал в рюкзак вместе с носками, блокнотами и тому подобным. Ему не надо было обращаться к ней сейчас – необходимые стихи глубоко отпечатались в его памяти. Псалмы – это, безусловно, первый источник, первое пристанище для того, кому необходимо мужество перед огромным и, возможно, опасным испытанием. В долине смертной тени88
  «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня» (Пс. 22: 4).


[Закрыть]. Но почему-то Питеру казалось, что туда его не возьмут.

Впрочем, инстинкт опасности у него был ослаблен. В тот раз в Тотнэме, когда его чуть не пырнули ножом, он продолжал взывать к уличной банде, хотя хулиганов становилось все больше, они напирали на него все агрессивнее, и спасла его только Беатрис, буквально втащив в такси.

– Ты совершенно чокнутый, – сказала она, когда двери захлопнулись и оскорбления рикошетили от поверхности машины.

– Но смотри, кто-то из них машет нам рукой, – протестовал он, когда они уже удирали от толпы.

Она оглянулась – так оно и было.

Дорогой Питер, – писала она.

То, что оазианцы уже слышали об Иисусе, и в самом деле потрясающая новость. Что меня не удивляет, кстати. Помнишь, как я спросила в СШИК, встречали уже оазианцы христиан или нет? А те все юлили, напирая на то, что «СШИК – внерелигиозная организация». Но должна же организация включать хоть нескольких христиан за все эти годы, и мы оба знаем, что если настоящий христианин появляется где-нибудь, это не проходит бесследно! Даже малое семя дает всходы.

И теперь, мой дорогой, и ты можешь посеять еще семян. И много!

Питер заметил, что Би не упомянула Курцберга. Очевидно, что когда она писала письмо, то еще не получила его, Питера, последнего сообщения. Может, она как раз сейчас читает его, именно сейчас, когда он читает ее строчки. Маловероятно, но мысль о такой синхронной интимности была слишком соблазнительной, чтобы ей противиться.

Не истязай себя тем, что я не с тобой. Если бы Господь предполагал, что мы должны выполнить эту миссию вместе, то Он бы так и устроил. У меня есть мои собственные небольшие «миссии» здесь, не такие революционные или экзотические, как твоя, но все равно стоящие внимания. Где бы мы ни были, жизнь подбрасывает нам потерянные души на пути. Разгневанные, испуганные души, не принимающие свет Христа и проклинающие мрак.

Заметь, христиане тоже способны игнорировать свет Христа. С тех пор как ты уехал, в нашей церкви крутится дурацкая суета – буря в стакане, но огорчающая чрезвычайно. Несколько прихожан, в основном старейшие члены прихода, ворчат, что, мол, делать нам нечего, как только нести Слово Божие «пришельцам». Их главный аргумент, что, дескать, Иисус умер только для людей. Более того, если придавить на этот счет миссис Шенкланд, то она уточнит, что Он умер ради белых англичан из среднего класса, проживающих в «центральных графствах»! Джеф как пастор совсем не плох, но слишком озабочен «дублерством» и хочет популярности. Его проповеди искренни, но никогда не переходят границ, в отличие от твоих. Так что… ропот не смолкает. «Почему не Китай? И здесь миллионы нуждающихся, дорогуша». Мерси, миссис Шенкси, вас забыли спросить.

Что ж, мой милый, мне действительно надо идти и принять душ (если водопровод опять не накрылся) и раздобыть что-нибудь пожевать. Вся моя любимая «успокоительная» еда подозрительно исчезает с полок универсама (даже тех ужасных, но удобных «низкокалорийных» рулетов нет уже неделю!). Что ж, меня вынуждают вооружиться другим десертом, чем-то вроде шоколадного эклера с изюмом из местной пекарни. Может, это даже к лучшему – надо же как-то поддерживать местного производителя.

На этой назидательной ноте твоя жена шлет тебе свое восхищение и обожание.

Би

Питер постарался вызвать в памяти образ миссис Шенкланд. Он определенно встречался и беседовал с ней, как и с каждым прихожанином. Но образ не возникал. Может быть, он знал ее под другим именем. Эдит, Миллисент, Дорис. Наверно, Дорис.

Дорогая Би, – написал он, – давай подготовим миссис Шенкланд для миссии в Китае. Она может обратить тысячу за час парой-тройкой метких слов.

А если серьезно, тут все очень ускорилось, и я, может, не смогу писать тебе какое-то время. Может, даже несколько недель. Перспектива ужасна, но чувствую, что я в руках Божьих, – ирония же в том, что одновременно меня не оставляет подозрение, будто СШИК использует меня для каких-то своих, пока еще неизвестных целей.

Прости мне мою загадочность. Вся эта секретность по поводу Курцберга и их скрытность в отношении коренных жителей в принципе заставляет так думать.

К моему величайшему облегчению, я преодолел сбой биоритмов, или как это можно назвать в данных обстоятельствах. Я уверен, что еще поспать не мешало бы, но не знаю, удастся ли – предстоит семьдесят два часа солнечного сияния, но, по крайней мере, чувство дезориентации исчезло. Моча моя все еще ярко-оранжевого цвета, но вряд ли от обезвоживания; скорее, это связано с самой водой. Чувствую я себя хорошо, отдохнувшим и даже чуточку неугомонным. Вообще-то, энергия так и бьет. Первое, что я собираюсь сделать (когда закончу писать письмо тебе), – соберу вещи и вернусь в поселение (официально называемое Си-два, хотя кое-кто зовет его Город Уродов – очаровательно, а?), чтобы там остаться. Обосноваться, если угодно. Нехорошо было бы нарядиться в некую защитную оболочку и отваживаться лишь на быстрые «привет-пока», пока шофер СШИК ждет неподалеку с заведенным автомобилем. И даже если бы у меня был собственный автомобиль, то можно ли просто навестить их и уехать, когда я буду сыт по горло? Довольно кукситься! Если Господь рассчитывает на меня ради этих людей, то я должен довериться им.

Ладно, может, это и не самое мудрое решение для Павла среди коринфян и ефесян, но я вряд ли могу утверждать, что нахожусь на вражеской территории, да? Пока что я могу пожаловаться только на враждебность со стороны Северина, да и это, скорее, раздражение, накопившееся за время нашего общения (кстати, не видел его с тех пор).

Взволнованный предстоящим, я должен помнить, что я тебе уже описал, а что еще нет. Как жаль, что ты не со мной и не видишь все своими собственными глазами. И не потому, что это избавило бы меня от необходимости описывать (хотя должен отметить, что, как выясняется, по этой части я, безусловно, не силен), но потому, что я по тебе скучаю. Я скучаю по каждому мгновению жизни, увиденному вместе с тобой. Когда тебя нет рядом, я чувствую, что глаза мои – просто фотоаппарат, камера без пленки, регистрирующая окружающее секунда за секундой, позволяя всем изображениям исчезнуть и освобождая место для следующей картинки, не способная ни одну оценить по достоинству.

Если бы я мог послать тебе фотографию или видео! Как быстро мы привыкаем к тому, что для нас изобретают, и хотим БОЛЬШЕГО… Техника, позволяющая слать тебе эти слова через немыслимые расстояния, – на самом деле чудо (святотатственное утверждение??). Я пользовался этим чудом всего несколько раз, а теперь уже думаю:

а почему я не могу послать и фотографии?

Питер уставился в экран. Он был жемчужно-серого цвета, а текст висел в плазме, но если он фокусировал взгляд, то мог видеть призрачного себя – взлохмаченные светлые волосы, большие яркие глаза, упрямые скулы. Лицо – и чужое, и знакомое.

Он не часто глядел в зеркало. Обычно дома он действовал по принципу, что после душа, бритья и проведения расческой по волосам (ото лба к затылку, никаких ухищрений) ни одно зеркало не улучшит его отражения. В те годы, когда он не слезал с выпивки и наркотиков, он постоянно смотрел на себя по утрам, оценивая ущерб предыдущей ночи – порезы, царапины, налитые кровью глаза, желтизну кожи, синюшность губ. С тех пор как он завязал, в этом уж точно не было необходимости, ничего ужасного не случится с последней проверки. Он замечал, что волосы отросли, только когда они падали на глаза. И тогда он просил Би подстричь их. Он вспоминал о глубоком шраме на переносице, только когда она нежно гладила его после близости, хмурясь каждый раз, будто впервые заметила эту рану. Форма подбородка становилась реальной, только когда он устраивался в мягкой впадинке ее плеча. Шея материализовывалась только под ее ладонью.

Он так скучал по ней. Господи, как же он скучал по ней!

Погода теперь стоит сухая, – напечатал он. – Мне сказали, что так будет еще десять часов, потом дождь и т. д. Все очень надежно. Солнце очень теплое, но не палящее. Тут водятся насекомые, но они не кусаются. Я только что плотно поел. Тушеную чечевицу и питу. Довольно сытно, но чуть тяжеловато. Пита приготовлена из местных растений. Бобы привозные, я думаю. Потом шоколадный пудинг, но шоколад вряд ли настоящий. Я хотел бы, чтобы ты проинспектировала пудинг, учитывая твой крайне утонченный вкус в этой области! На мой вкус – вполне. Может, шоколад был настоящий, но пудинг приготовили из чего-то еще.

Питер отошел от стола и направился к окну, подставив кожу сверкающему теплому свету. Он заметил, что прямоугольник затененного стекла ничуть не изменился, показывая только кусочек неба, но даже этот ограниченный окном кусочек, залитый неописуемым разнообразием неуловимых оттенков, был слишком велик, чтобы охватить его одним взглядом. Би, получая его послания, тоже будет смотреть на стеклянный прямоугольник. Она не увидит ничего из того, что видит он, даже не увидит его призрачное отражение. Только слова. С каждым неполноценным сообщением его образ становился все туманней и туманней. Она могла лишь воображать его в пустоте со всеми странными подробностями, летающими вокруг подобно космическому мусору – пластиковым контейнером для льда, стаканом с зеленой водой, миской чечевичного рагу.

Моя дорогая Би, я хочу тебя. Как бы мне хотелось, чтобы ты была здесь со мной, чтобы теплое солнце играло на твоем нагом теле, чтобы моя рука обвивала твою талию, а мои пальцы нежили твою грудную клетку. Я готов войти в тебя. Как жаль, что ты не можешь сама удостовериться, насколько я готов! Если я закрываю глаза, мое чувство почти реальность, я ощущаю, как грудь моя прижимается к твоей грудине, твои ноги обвиваются вокруг меня, приглашая домой.

В Новом Завете мало что говорится о плотской любви, а то, что там есть, связано со святым Павлом, который глубоко вздыхает и прощает ее как слабость. Я же уверен, что Иисус думал иначе. Ведь Он – и никто иной – говорил о любящих как о плоти единой. Именно Он сострадал блудницам и любовникам. И если Он так сострадал людям, порочащим сексуальное влечение, то с чего бы Ему разочароваться в них, если бы они вместо этого счастливо жили в супружестве? И примечательно, что единственное чудо, которое Он сотворил не в качестве «скорой помощи», а просто потому, что хотел поднять людям настроение, – это чудо на свадьбе. Нам даже известно, что он не возражал, когда его ласкала женская рука, или что он не перечил, если женщина целовала ему ноги и отирала их волосами своими, как описано в седьмой главе Евангелия от Луки (что так же сексуально, как каждое слово из Песни песней). Интересно, что было написано на Его лице, когда она все это делала? Старомодная религиозная живопись непременно изобразила бы Его с ледяным взглядом в сторону, будто Он игнорирует ее и будто ничего не происходит. Но Иисус не пренебрегал людьми. Он был нежен и внимателен к ним. И Он бы не позволил ей чувствовать себя дурой.

Я знаю, Иоанн сказал: Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего. И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек99
  Первое соборное послание св. ап. Иоанна Богослова (2: 15–17).


[Закрыть]. Но это совсем другая точка зрения – точка зрения на ВСЕ, что нас заботит в мире, все, что мы несем с собой, будучи людьми во плоти. И я думаю, что Иоанн слишком требователен к людям. Он полагал, что второе пришествие случится при его жизни – в любой день, может, завтра после полудня, но определенно не через столетия. Так думали и первые христиане, и потому они нетерпимо относились ко всему, что мешало сосредоточиться на Небесах. Но Иисус понимал – Бог понимает, – людям приходится проживать целую жизнь, прежде чем они умрут. У них есть друзья, и семьи, и работа, и дети, которых надо зачать и вырастить, и любимые, которых надо лелеять.

Моя дорогая, сексуальная, изумительная жена, я знаю, что душой ты со мной, но меня печалит, что тело твое так далеко. И я надеюсь, что ты прочтешь это после долгого сна, освежающего ночного сна, полного добрых сновидений (и не прерванного Джошуа!). Пройдут часы и дни, а мое желание обнять тебя все еще не исполнится, но я надеюсь быть носителем неких счастливых волн на ином берегу.

Люблю,

Питер.

Грейнджер появилась из машины жмурясь, готовая к встрече. Она не переоделась – тот же полотняный верх и брюки, теперь несколько измятые. Косынка, не совсем элегантно закрывающая шею, была испещрена каплями воды с волос, которые торчали на голове словно мокрая кошачья шерсть. Наверное, подумал он, будильник вырвал ее из глубокого сна и у нее оставалось несколько секунд, чтобы сполоснуть лицо. Возможно, жестоко заставлять ее везти его так скоро. Но когда они расставались, она подчеркнула, что всегда в его распоряжении.

– Извините, что причинил вам неудобства, – сказал Питер.

Он стоял в тени гостиничного крыла СШИК, рядом с ближайшим к его квартире выходом. Рюкзак висел на спине, уже скользкой от пота.

– Никаких неудобств, – ответила она.

Мокрые волосы, открытые заботливому воздуху, начинали излучать слабые, похожие на паутину султанчики пара.

– И простите за то, что брюзжала на обратном пути утром. Религиозное рвение меня бесит.

– Я постараюсь быть не столь ревностным на этот раз.

– Я об инопланетянине, – пояснила она, произнеся это слово без малейшего намека на то, что приняла лекцию Питера близко к сердцу.

– Он наверняка не хотел вас расстроить.

Она пожала плечами:

– У меня от них мурашки по коже. Всегда. Даже когда они совсем молчат и не приближаются.

Питер рискнул выйти из тени, и она отступила, пропуская его к уже открытому багажнику. Мотор нетерпеливо урчал.

– Вы думаете, они желают вам зла? – спросил он.

– Нет, это от их вида, – ответила она, глядя вдаль. – Ты уговариваешь себя взглянуть на их лица и все равно словно видишь кучу кишок.

– А я воображаю эмбрионы.

Она передернула плечами:

– Ффжж-алуйста!

– Да ладно, – сказал он весело и влез в машину, – а то этак мы снова далеко зайдем.

Снимая рюкзак, он уголком глаза заметил, как Грейнджер оценивает его размер. Она пригляделась еще раз, сообразив, что это его единственный багаж.

– Вы с этим рюкзачком будто собрались на пикник.

Он улыбнулся, когда она запихивала рюкзак в багажник.

– Вал-да-ри-и-и! – запел он дурашливым баритоном. – Вал-да-ри-и! Вал-да-ри-и!! Вал-де-ра-ха-ха-ха-ха…

– Ну вот, теперь вы потешаетесь над моим идолом, – сказала она, подбоченясь.

– То есть?

– Бингом Кросби.

Питер посмотрел на нее в изумлении. Солнце еще стояло у горизонта и обрисовывало силуэт Грейнджер, розовые треугольники света сияли на сгибах локтей.

– А… – сказал он, – разве Бинг Кросби тоже пел «Счастливого странника»?

– Я думала, это его песня, – ответила она.

– Это старинная немецкая народная песенка, – заметил он.

– Я не знала, – призналась она, – я думала, это из его репертуара. В прошлом году передавали все станции.

Он почесал затылок, наслаждаясь тем, что все сегодня шиворот-навыворот, бесконечные небеса под огромным солнцем, спортивная площадка под бельведером, его новые прихожане, ждущие вкусить от Евангелия, и этот диспут по поводу авторства «Счастливого странника». Поток воздуха воспользовался его поднятой рукой, чтобы найти еще один вход под одежду. Завитки воздуха лизали его меж потных лопаток, вились вокруг сосков, пересчитывали ребра.

– Я не знал, что Бинг Кросби снова в моде, – сказал он.

– Такие артисты вне моды, – объявила Грейнджер тоном, не допускающим возражений. – Никто больше не хочет бессмысленной танцевальной музыки или дешевого рокерского позерства.

Она спародировала заносчивого рокера, дергающего струны на фаллической гитаре. И хотя жест был оскорбителен, Питеру он понравился, ее тонкая рука, бьющая по невидимым струнам гитары, раскачала ее груди, напомнив ему, какой мягкой и податливой может быть женская грудь.

– Людям все это обрыдло, – сказала она. – Хочется чего-то благородного, проверенного временем.

– Обеими руками за, – ответил он.

Когда они успешно закупорились в машине и направились в пустыню, Питер снова поднял вопрос коммуникации.

– Вы писали моей жене… – начал он.

– Да, послала вежливое письмо, чтобы дать ей знать о вашем благополучном прибытии.

– Спасибо. Я и сам пишу ей при первой возможности.

– Как это мило, – сказала она.

Глаза ее не отрывались от бесформенного коричневого горизонта.

– Вы уверены, что невозможно установить Луч в поселении?

– Я же объяснила, что там нет электричества.

– А Луч может работать на батареях?

– Конечно может. И вы можете писать, где бы вы ни были. Даже целую книгу, если захочется. Но чтобы послать сообщение, необходимо больше, чем устройство, которое загорается при нажатии кнопочки. Необходима связь со всей системой СШИК.

– А там что, нет… Не уверен, как это называется… реле? Сигнальная башня?

Уже произнося эти слова, он понимал, как глупо они звучат. Территория, расстилающаяся перед ними, на расстоянии выглядела окоченевшей и пустой.

– Нет же, – ответила она. – Нам ничего такого не нужно было. Вы же должны помнить, что вначале поселение находилось рядом с базой.

Питер вздохнул и прижал затылок к подголовнику.

– Мне будет не хватать связи с Би, – сказал он, но больше самому себе.

– Никто же не настаивал, чтобы вы жили с этими… людьми, – напомнила ему Грейнджер. – Это ваше решение.

Он молчал, но невысказанное возражение, должно быть, само по себе написалось прямо на ветровом стекле перед ними огромными красными буквами: «НА ЭТО БОЖЬЯ ВОЛЯ».

– Я обожаю водить машину, – добавила Грейнджер спустя минуту или две. – Меня это расслабляет. Легко могла бы возить вас туда и обратно каждые двенадцать часов.

Он кивнул.

– Вы могли бы общаться с женой каждый день, – продолжала она. – Принимать душ, есть…

– Я уверен, что эти люди не уморят меня голодом и не позволят обрасти грязью, – сказал он. – Тот, что вышел нас встретить, показался мне довольно чистым.

– Делайте, как считаете нужным, – сказала она и нажала на акселератор.

Они рванули с мягким звуком, похожим на всплеск, и изрядное количество влажной земли брызнуло из-под колес.

– Я не делаю, как я считаю нужным, – сказал он. – Если бы так, то принял бы ваше любезное предложение. Я должен делать то, что лучше для этих людей.

– Один бог знает… – пробормотала она, а потом, сообразив, что она сказала, наградила его широкой застенчивой улыбкой.

Пейзаж утратил красочность и разнообразие, потому что солнце было уже в зените, но все еще сохранял строгую красоту, общую для всех бескрайних мест, буде то море, небо или пустыня. Не было ни гор, ни холмов, но топография плавно менялась, украшенная рябью, похожей на ту, какая бывает в продуваемых ветром пустынях. Грибообразные растения – он решил, что это те самые белоцветы, – ослепительно сверкали.

– Прекрасный день, – сказал он.

– Угу, – согласилась Грейнджер равнодушно.

Цвет неба ускользал, полутона был слишком слабы, чтобы глаз мог их различить. Не было облаков, хотя время от времени клочок воздуха мог замерцать, затуманиться на мгновение, прежде чем, задрожав, раствориться в прозрачности. Когда Питер поначалу наблюдал этот феномен, он смотрел внимательно, напрягаясь, чтобы понять или, возможно, оценить по достоинству. Но вместо этого ему казалось, что зрение его ухудшилось, и он быстро научился отворачиваться от места, где начиналось мерцание. Непроезжая земля, темная и влажная, забрызганная бледными растениями, представляла собой совершенно умиротворяющую картину. Глаза просто отдыхали, глядя на нее.

Но вообще тем не менее Питеру пришлось признать, что местность оказалась не такой красивой, как те, что он видел раньше, ну, положим, в нескольких других местах. Он ожидал головокружительных пейзажей, каньонов под клубами туманов, тропических болот, кишащих невиданной экзотической фауной. И неожиданно он подумал, что этот мир довольно пресен по сравнению с его собственным, и мучительность этой мысли пробудила в нем прилив любви к людям, живущим здесь и не знающим ничего лучшего.

– Эй, я только что сообразил! – обратился он к Грейнджер. – Я не видел ни одного животного. Только несколько насекомых.

– Ага, тут вроде… не слишком большое разнообразие, – сказала она. – На зоопарк не наберется.

– Это большой мир. Может, мы в малонаселенной местности его.

Она кивнула:

– Когда бы я ни приезжала в Си-два, могу поклясться, что там больше насекомых, чем на базе. Хотя полагаю, что здесь есть какие-то птицы. Сама я их никогда не видела. Но Тартальоне болтался вокруг Си-два все время и рассказывал мне, что однажды видел их. Но может, это была галлюцинация. Когда живешь в дикой природе, со страху мозги могут и набекрень.

– Постараюсь держать мозги в разумных пределах, – пообещал он. – Но если серьезно, как вы думаете, что с ним случилось? И с Курцбергом?

– Ни малейшего понятия, – ответила она. – Просто оба ушли в самоволку.

– А откуда вы знаете, что они живы?

Она пожала плечами:

– Они не исчезли за одну ночь. Это было вроде как постепенно. Они… отдалились. Не хотели оставаться. Тартальоне раньше был по-настоящему общительный парень. Балабол, может, но мне нравился. Курцберг тоже был подружлив. Армейский капеллан. Все вспоминал свою жену, один из тех сентиментальных вдовцов, которые никогда больше не женятся. События сорокалетней давности были для него так свежи, будто случились только вчера, как будто она никогда не умирала. Как будто она просто замешкалась, долго одевается и вот-вот появится. Немного печально, но так романтично.

Наблюдая тоскливое сияние, озарившее ее лицо, Питер почувствовал укол ревности. Может, это было по-детски, но он хотел, чтобы Грейнджер восхищалась им не меньше, чем она восхищалась Курцбергом. Или даже больше.

– А каков он был в роли пастора? – спросил он.

– В роли?

– Каким он был священником?

– Я не знаю. Он был здесь с самого начала, еще до меня. Он… консультировал персонал с проблемами привыкания. В самом начале здесь были люди, которым на Оазисе не место. Я думаю, что Курцберг разговорами помогал им пройти адаптацию. Но это было бесполезно, они убрались все равно. СШИК ужесточил отбор. Покончил с расточительностью.

Печальное сияние исчезло, ее лицо снова стало невыразительным.

– Он должен был чувствовать себя неудачником, – предположил Питер.

– Так далеко не зашло. Он был жизнерадостный человек. И воспрянул, когда появился Тартальоне. Они так подружились, настоящая команда. И успешно общались с инопланетянами, аборигенами, как их ни зови. Сильно продвинулись. Туземцы учили английский, Тартальоне учил… и все такое.

Пара насекомых врезалась в ветровое стекло, их тельца разбились от удара. Закорючки коричневого сока стекали по стеклу.

– Может, они подхватили какую-то болезнь?

– Я не знаю. Я фармацевт, а не врач.

– Кстати, насчет фармацевтики, – сказал Питер. – Вы запаслись лекарствами для оазианцев?

Она нахмурилась:

– Нет, не было времени съездить в аптеку. И нужно разрешение для такого.

– Что-то вроде морфина?

Она глубоко вздохнула:

– Это не то, что вы думаете.

– Я не сказал, что я думаю.

– Вы думаете, что мы поставляем туда наркотики. А это не так. Мы поставляем лекарства. Антибиотики, противовоспалительное, простые анальгетики. И я уверена, они их используют по назначению.

– Я вас ни в чем не обвинял, – сказал он. – Я просто пытаюсь уразуметь, что есть у этих людей и чего нет. Итак, у них нет больниц.

– Вероятно, нет. Техника – не их конек.

– Вы хотите сказать, что они примитивны?

Она пожала плечами:

– Видимо.

Он снова прижал голову к подголовнику и снова перебрал в уме все, что знал о своей новой пастве. Он пока еще встретился лишь с одним ее представителем, что было незначительным образцом по любым меркам. Это существо носило рясу с капюшоном – скорее всего, ручной работы. Перчатки и башмаки?.. Опять же самодельные, но изысканные. Нужна ведь машинка, чтобы так аккуратно сшивать кожу? Или очень крепкие пальцы.

Питер припомнил архитектуру поселения. В рассуждении сложности эти дома, конечно, изощреннее глиняных лачуг или дольменов, но строились, скорее всего, без применения высоких технологий. Он мог представить каждый камень, изготовленный руками, обожженный в примитивной печке, уложенный на место лишь человеческим – или нечеловеческим – усилием. Может, внутри домов, вдалеке от любопытства таких, как Грейнджер, и спрятаны механические чудеса. А может, и нет. Одно было определенно: там не было электричества и Луч подключить некуда.

Он подумал, что не знает, как Бог отнесся бы к его желанию вот здесь, прямо в машине, заявить о непреодолимой потребности узнать, написала ли ему Би, и тогда Грейнджер вынуждена будет развернуть машину и вернуться на базу. Грейнджер решит, что у него истерика. Или ее растрогает пылкость его любви. И опять же – то, что выглядит как отступление, на самом деле окажется движением вперед по настоянию Господа. Чтобы он оказался в правильном месте и в правильное время, Господь запланировал отсрочку. Или он сам искал теологическое обоснование недостатка мужества? Его явно испытывали, но в чем смысл испытания? Хватит ли ему смирения, чтобы выглядеть слабым в глазах Грейнджер? Или достаточно ли у него храбрости, чтобы продолжать путь?

«Господи, – взмолился он, – я знаю, это невозможно, но дай мне знать, пришел ли ответ от Би. Я просто хочу закрыть глаза и видеть ее слова, прямо здесь, в машине».

– Вот что, Питер, это последняя возможность, – сказала Грейнджер.

– Последняя возможность?

– Проверить, есть ли сообщение от вашей жены.

– Я не понимаю.

– В каждой машине есть Луч. Мы еще в зоне досягаемости сети СШИК. Еще пять-десять минут, и связь пропадет.

Он почувствовал, что краснеет, и рот его растянулся в широкой идиотской улыбке, так что даже щеки заболели. Ему захотелось обнять ее.

– Да, пожалуйста!

Грейнджер остановила машину, но мотор не выключила. Она открыла бардачок и вытащила тонкую штуковину из пластика и стали, оказавшуюся монитором и клавиатурой. Питер издал неясный звук удивления и восхищения, приличествующий обстоятельствам. Оба одновременно попытались включить прибор, и их пальцы встретились.

– Можете не спешить, – сказала Грейнджер.

Она откинулась на сиденье и отвернула лицо к окну, демонстративно уважая его уединение.

Около минуты – шестидесяти ужасающих секунд – ничего не появлялось на Луче, кроме обещания, что поиск продолжается. Потом экран заполнился сверху донизу незнакомыми словами – словами Би. Благослови ее Бог, она ответила.

Дорогой Питер, – писала она.

Я наверху в кабинете. Сейчас шесть часов вечера, еще совсем светло и даже приятней, чем было весь день. Солнце низко над горизонтом, нежаркое и масляно-желтое, лучи падают прямо на картину-коллаж, которую Рейчел, Билли и Кейко сделали для меня. Теперь эти детишки уже выросли, но их прекрасные изображения ковчега и зверюшек в нем все такие же милые и забавные, как и тогда, когда они только сделали эту картину. То, как находчиво Рейчел использовала кусочки рыжей шерсти для львиной гривы, всегда очаровывает меня, особенно когда картина залита вечерним светом, как сейчас. У одного из жирафов шея отклеилась, надо бы вернуть ее на место.

Я понимаю, почему ты так решительно настроен прямо сейчас уехать жить среди оазианцев. Конечно, Господь с тобой и совсем не обязательно откладывать. Но прошу тебя, постарайся, по крайней мере, не жертвовать здравым смыслом! Помнишь, как этот безумный швед на наших занятиях по теологии решил посвятить себя Иисусу: он заявил, что его вера в Него так сильна, что он плюет на решение совета о выселении и Господь отсрочит наказание в последнюю минуту! И через два дня он уже стоял у нашего порога с мусорным мешком, содержащим все его пожитки… Я не намекаю, что ты такой же псих, как он, но напоминаю, что практичность не твоя сильная сторона и что дурное случается с неподготовленными христианами, как и с каждым. Мы должны найти равновесие между верой в Господа, неся ее, и уважением к дару жизни и плоти, которую Он нам одолжил.

А это значит, когда пойдешь к новой пастве, пожалуйста, удостоверься, что ты не забыл:

1. Как позвать на помощь при необходимости;

2. Запас еды и воды на крайний случай;

3. ЛЕКАРСТВА ОТ ПОНОСА;

4. Координаты базы СШИК и поселения оазианцев;

5. Компас, разумеется.

Питер взглянул на Грейнджер, просто проверить, не подглядывает ли она. Но она все еще смотрела в окно, изображая глубокий интерес к пейзажу. Руки ее свободно лежали на коленях поверх одежды. Маленькие руки, хорошо очерченные, с розовыми обкусанными ногтями.

Он устыдился, потому что, если не считать бутылки с зеленой водой из-под крана, он не взял ничего из того, о чем написала Би. Включая таблетки от поноса, которые она купила специально для него. Вряд ли они перегрузили бы рюкзак, но он все же выложил их. Зачем он их вынул? Неужели он так же глуп, как психованный швед? Может, он тешил свою упрямую гордыню, ограничивая багаж минимумом, как декларацией целеустремленного намерения, – две Библии (короля Якова и современный перевод, четвертое издание), полдюжины несмываемых маркеров, блокнот, полотенце, ножницы, рулон клейкой ленты, расческа, фонарь, кляссер с фотографиями, майка, трусы. Он закрыл глаза и взмолился: Неужели я опьянен своим предназначением?

Ответ пришел, как и раньше приходил, в виде чувства довольства, словно благотворное лекарство в крови неожиданно подействовало.

– Вы спите? – спросила Грейнджер.

– Нет-нет, я просто… задумался, – встрепенулся он.

– Ну-ну, – хмыкнула она.

Он вернулся к письму Би, а Грейнджер к изучению пустого кустарника.

Джошуа, как обычно, помогает мне печатать, лежа между клавиатурой и монитором, задние лапы и хвост заслоняют верхний ряд клавишей. Люди думают, что я слишком педантична, когда предпочитаю числа писать прописью или печатаю «фунты» вместо «£», но на самом деле мне просто приходится поднимать кота, находящегося в коматозном состоянии, каждый раз, когда я хочу использовать символы. Что я сейчас и сделала, и Джошуа сказал свое «муррум». Этой ночью он не просыпался, даже не приоткрывал глаза (немного урчал). Может, начал привыкать к твоему отсутствию наконец. Если бы я смогла! Но не беспокойся, я привыкну.