Текст книги "Кукум"

Территория инну

Когда мы прибыли в зимний лагерь, мужчины уже ушли в лес, а женщины дубили шкуру оленя карибу. Палатки, поставленные в некотором отдалении друг от друга, выглядели как небольшая деревушка на вершине холма, нависавшего над озером.

Сестры Томаса, Кристина и Мария, встретили нас очень тепло. Мария заварила чай. Кристина, немного говорившая по-французски, подсела ко мне и принялась расспрашивать, как прошло путешествие.

Я, как могла, постаралась описать ей, какое ощущение свободы наполнило меня, когда мы спустили на воду нашу лодку. Моя золовка заметила, каким счастьем лучились и мое лицо, и взгляд ее брата. Любовь – то, что понятно всем, и неважно, на каком языке о ней говорят. Ее теплое чувство ко мне успокоило мои опасения чужачки, нежданной гостьи в замкнутом и разветвленном клане. То, что и она, и все остальные приняли меня к себе с такой легкостью, доказывало, насколько открытой душой обладало семейство Симеон. Не могу даже представить, как отнеслись бы жители Сен-Прима, если бы мой длинноволосый Томас вдруг вторгся в жизнь деревни.

А он, пока мы разговаривали, принялся разбивать лагерь на зиму. Нарубил елок, топором очистив их стволы от зеленой хвои, а потом заточил вершины, чтобы превратить их в опорные столбы.

Когда мы закончили с чаепитием, Мария потянула меня за рукав и повлекла куда-то. Я оказалась вместе с ней и Кристиной у туши карибу. Сперва они кремнем сняли с нее шкуру и подвесили ее. Потом, вооружившись терпением и лосиным ребром, выскребли так, чтобы жир впитался в ткани. После чего растянули шкуру на раме из березовых стволов, чтобы высушить, и наконец, намазав ее всю бобровым салом, погрузили в кипяток.

Для дубления мои золовки развели огонь, в который набросали сырых корней и коры красных сосен, чтобы шкура прокоптилась и густой дым сделал бы ее непромокаемой.

Я наблюдала и училась. Сколько же шкур я потом так обработала за всю свою жизнь? Даже и не вспомню, но тогда, внимательно следя за неторопливыми и уверенными действиями сестер Симеон, я, как малое дитя, приобщалась к древнему умению.

Томас закончил возиться с палаткой уже на закате. Он поставил ее немного подальше от других, на склоне, спускавшемся прямо к озеру.

«Вид – лучше не бывает», – сказал он с улыбкой. Прямоугольный вигвам, достаточно высокий, чтобы внутри можно было стоять, казался немногим больше кухни моего детства. Устилавший пол ковер из свежей еловой хвои наполнял воздух благоуханием. В самом центре он установил очаг, предназначенный как для приготовления пищи, так и для обогрева. Но мне еще не хотелось думать о зиме – она и так была уже слишком близко.

Мы уснули в месте, которое на ближайшие месяцы станет нашим домом. Придет день, когда я буду учить здесь всему моих детей и беспокоиться за них, если слишком сильно задует северный ветер или снегопад начнет грозить занести нас и похоронить заживо. Но в тот вечер, в нашу первую ночь на Перибонке, для меня существовало лишь одно – мгновенье, когда я сжимала в ладонях плоть своего мужчины.

На следующий день Томас сказал мне, что пойдет догонять отца и брата, которые ушли охотиться на север. У меня заныло сердце при мысли, что придется с ним расстаться, мне хотелось пойти с ним. Я всегда хотела идти следом за ним. Я бы и сегодня за ним… и как же тяжко мне сознавать, что его больше нет.

В то же утро он отправился пешком, с поклажей, по тропинке, тянувшейся до самой вершины гор. Погода уже была прохладной. В таком климате зима всегда где-то рядом и, кажется, вот-вот наступит.

Мария, Кристина и я закончили дубление шкур. Потом, когда Мария готовила обед, Кристина вынула свой карабин.

– Пойдем-ка поохотимся.

Я взяла свой винчестер с патронами и пошла за ней. Кристина передвигалась с той же неторопливостью, что и Томас. Обычно думают, что ходить – это как дышать: самое простое дело на свете. Достаточно всего-то переставлять ноги: сперва одну, потом другую. Но ходить по лесу – это требует немалой сноровки, ибо малейший шум способен вспугнуть дичь. Со временем приходит опыт: где, когда и как поставить ногу, какой нужен ритм шагов. А в те времена, как я ни старалась сливаться с природой, моя неловкость распугивала всю живность, и это приводило меня в ярость. Раз уж я не в силах научиться такому простому делу – значит, и пользы от меня никакой не будет.

Золовка моя не проявляла ни малейшего нетерпения. Держась настороже, не снимая пальца со спускового крючка, переводя взгляд слева направо, она размеренно шла вперед все той же неторопливой походкой.

Мы вышли к озеру, на котором расположилась стая казарок. Подошли поближе. Когда птицы начали тревожиться и оживились, Кристина вскинула карабин. Я сделала так же. Она пальнула, а следом выстрелила и я. Огромная стая с шумом и гамом взлетела ввысь, и на мгновенье образованный ею купол, бескрайний и великолепный, заслонил все небо. Я быстро перезарядила винчестер, но как только собралась снова нажать на спусковой крючок, Кристина положила руку на ствол.

– На сегодня хватит.

Казарки улетали все дальше, гомон стаи затихал вдалеке. Моя золовка зашла в воду и схватила трех плававших птиц за шеи.

– Две из них твои, – сказала она и улыбнулась. – Кто научил тебя целиться как настоящая инну?

Птицы истекали кровью, и по воде озера поплыли багровые пятна. Кристина положила добычу в сумку, вынула из кармана юбки трубку, набила ее, потом раскурила.

– Попробуй, хочешь?

Я вдохнула дым. Он заполнил все мои легкие, и я задохнулась. Плюнув на землю, я страшно закашлялась. Кристина расхохоталась – тоненьким, почти детским смехом.

В Сен-Приме курили исключительно мужчины. После ужина дядюшка всегда набивал трубку и спокойно усаживался в гостиной. Я никогда не видела, чтобы моя тетенька притрагивалась к табаку, и мне самой даже в голову такое прийти не могло.

– Ты все-таки еще не настоящая инну, Анда.

Она хотела было забрать у меня трубку, но я решила попробовать снова и затянулась. Когда рот наполнился вкусом табака, у меня выступили слезы. Я выпустила белое облачко дыма, и вернула трубку Кристине, которая ответила мне понимающим взглядом. На обратном пути я изо всех сил сдерживала рвоту.

В тот вечер я легла спать без Томаса. Где он был? Кого убил? Нашлось ли мне место в его мыслях – так же, как он ни на миг не покидал моих? Я так на это надеялась.

Силки

Мария и Кристина перекидывались фразами на своем языке инну-эймун, а мне едва удавалось понять хотя бы обрывки их разговоров. Слова так и роились в сознании, у меня складывалось впечатление, что девушки все время повторяют одно и то же, менялся только темп их речей. И все-таки мне нравился убаюкивающий, певучий ритм этого языка, который так трудно давался мне.

– Пока Мария пойдет немножко поохотиться, мы расставим силки.

Я выразила согласие кивком. Что думала Кристина о юной белокурой мечтательнице, разглядывавшей ее так пристально? Я не знала. Но никогда не читала в ее взгляде осуждения. Потрескивал огонь. Ветер раскачивал верхушки деревьев. Я покрепче натянула на голову берет, закуталась до плеч в одеяло, сжала руками чашку, чтобы сохранить побольше тепла, подышала ароматом напитка. Издалека доносился гомон большой стаи казарок. Скоро зима придет на Опасные перевалы.

Еще несколько недель – и снег плотной пеленой покроет Перибонку, все вокруг будет сковано лютым морозом. Кристина понимала, что я не представляю, что меня ждет, но ей хватило деликатности ничего мне не говорить. Я должна буду всему научиться сама.

Мы пустились в путь – на север, до устья небольшой речушки, которая текла в долине, со всех сторон опоясанной высокими горами с побелевшими вершинами. Кристина вынула силок. Она растянула его и вскарабкалась на скалы. Вытянула руку, чтобы зацепить одним концом за мох, потом установила другой конец немного подальше, но тоже на густом ковре лишайников.

Мы возвращались лесом, шагая вдоль речки. Заходящее солнце понемногу зажигало небо, и Нитассинан наполнялся свежей ночной прохладой, пропитывавшей воздух запахами земли. Я всегда любила этот миг, когда свет и тьма словно становятся на «ты» – так близки друг другу, что время будто застывает.

Мы пошли быстрее. Я держала винчестер и прокладывала путь, стараясь уловить любой шорох в листве. Зашуршали перья – это торопливо улетала куропатка. Я вскинула оружие, прицелилась и выстрелила. Сбитая прямо в полете, она вдруг вся напряглась, захлопав крыльями, а потом с глухим звуком шлепнулась о скалу.

Я подобрала ее и протянула Кристине – та засунула ее на дно сумки, в которой мы носили силки. Мне хотелось кричать от гордости, но впереди был еще долгий путь, и мы двинулись дальше.

– Ай и повезло же мне. Даже не ожидала. Я просто выстрелила.

Кристина помедлила несколько секунд и только тогда ответила:

– Тут дело не в везении, Анда. Животное приносит в жертву свою жизнь. Оно само так решает. Не ты. И надо быть ему благодарным. Вот и все.

Слова сестры Томаса поразили меня в самое сердце, и гордость постепенно уступила место чувству вины. Я поблагодарила дух животного, чье безжизненное тельце покоилось на дне сумки Кристины. Я надеялась, что он может услышать меня.

Когда мы вернулись в лагерь, уже почти совсем стемнело. Мужчины пришли с охоты и, вдобавок к шкурам, принесли убитого ими лося – чтобы легче было нести, его тушу разрубили на куски. Мясной дымок уже вился над горящим очагом. Чуть подальше, тесно прижавшись друг к другу, спали собаки. Томас раскрыл мне объятия.

Мария занялась прожаркой лося, и воздух наполнился ароматом жареного мяса. В те годы их было еще не так много на Перибонке. Зато оленей карибу, наоборот, попадалось полным-полно. Никто не знает почему, но мало-помалу муш постепенно заменил атук, и сейчас этот последний практически исчез из наших краев, его можно найти только в Северной долине.

Мы поужинали все вместе вокруг костра: Томас, обе его сестры и брат, их отец Малек и я. Мужчины рассказывали о том, как прошла ходка, и я лихорадочно вслушивалась в их речи. Я решила быть в курсе всего, что происходило в лагере. И сама хотела пойти на Север, поохотиться, расставить силки и поглядеть на эти далекие земли. Малек с сыновьями принесли много бобровых и норковых шкур. Год начинался хорошо.

После трапезы мы с Томасом уединились в нашей палатке. Мне так не хватало соленого вкуса его кожи. Как и его нежности, и его крепких объятий.

Мы поднялись с первыми лучами солнца. Густой туман, повисший на верхушках деревьев, придавал долине таинственный вид. Но у нас почти не было времени об этом думать. Пришла пора заняться лосем, закончить с копчением мяса и дублением шкуры. Обе сестры уже вовсю трудились. Кристина попросила меня сходить посмотреть силки, расставленные на куницу.

– Если попалась, ты вынешь ее и снова расставишь силок. Помнишь, как это делается?

Я не была в этом уверена, но все же кивнула: да.

– Не забудь укрепить их во мхах. Куница зверь слишком умный. Она не станет выходить из воды на скалы, оставив следы.

Я снова согласилась и отправилась в путь, захватив карабин и перекинув сумку через плечо. И снова прошла той дорогой, какой мы ходили накануне, до самого озера. Туман рассеялся, и теперь солнце светило по-осеннему мягко. Свежий воздух придавал мне сил и бодрости. Я впервые вышла в лес одна.

Мне оказалось нетрудно переставить силки. В них попались две куницы – ветер играл их прекрасным лощеным мехом. Я вытащила их, потом вернула все на место, как меня научила Кристина, и двинулась обратно, пристально всматриваясь в листву деревьев. Ни один зверь больше не встретился мне по дороге. Еды мы запасли вполне достаточно.

В лагере вычищенная лосиная шкура теперь висела в сушильне. Малек нарезал полосок из древесной коры – из них предстояло сделать снегоступы. Оба его сына рубили дрова – надо было обильно запасаться ими на зиму. Все вкалывали что было сил, и у каждого была своя задача. Я еще не была уверена, что верно поняла свою, и тогда начала заниматься куницами, стараясь как могла.

Немного погодя ко мне подошла Кристина. Она принялась сдирать с одного из зверьков драгоценный мех с ловкостью человека, который занимался этим долгие годы. Сосредоточившись на своем деле, я не заметила, как прошло время. Когда мы закончили, пора было растянуть все свежие меха, а потом развесить и их в сушильне. Кристина улыбнулась, подбадривая меня.

Мария приготовила ужин. Мы поели на свежем осеннем воздухе, среди застывшего леса. В небе взошла луна, озарив наш лагерь голубоватым светом.

После трапезы Малек принялся рассказывать истории из своей молодости. Они описывали прошлое семьи и всех инну из Пекуаками. Я понимала не все слова, просто отдалась убаюкивавшему меня ритму речей старейшины. В его мягком и слабом голосе слышались сила и сноровистость целых поколений, передавших все свои знания и умения так же, как члены этой семьи стремились во всем помогать мне освоить их. Я была частью этого клана, сплотившегося у огня под луной, отраженной в водах озера. Наши набитые животы, как и развешанные для сушки шкуры и меха, свидетельствовали о долгом и тяжелом дне, наполненном тяжким трудом.

Потрескивал огонь костра. Кристина что-то вложила мне в руку. Я посмотрела – это был табак. Она передала мне и трубку – я набила ее, закурила с помощью подожженной сухой ветки и затянулась. Малек сказал мне что-то успокаивающее. Я глубже натянула берет и прикорнула на плече Томаса.

И сегодня ничто так не утешает меня, как просьбы рассказать эти истории, когда все расселись вокруг костра. Тогда я чувствую внутри такую же свободу, какую пробудили во мне в тот вечер рассказы Малека. Есть что-то, что меняется. А кое-что остается неизменным. И хорошо, что это так.

Колючки

Когда я открыла глаза, Томас уже ушел. День едва началася, и в лагере царила полная тишина. В воздухе плыло еловое благоухание. Вот чего мне больше всего не хватало ночами под крышей нашей палатки – этого запаха, свежего и пряного.

Когда ветки, из которых сложен шалаш, начинают подсыхать, их нужно заменять, но при этом никогда не используйте ель. Однажды я уже совершила такую ошибку. Собрала целый ворох веток и, подражая Томасу, уже собралась укладывать их крест-накрест, чтобы получилась компактная и крепкая кладка. Но колючки только исцарапали мне все руки и колени.

Мария посмеивалась надо мной, наблюдая издалека. Мое замешательство все возрастало, и, поскольку у меня ничего не выходило, она наконец подошла ко мне и положила рядом две ветки – пихты и ели. Если их сравнить, становится видно: у елки иголки топорщатся вверх, тогда как у пихты они гладкие и ровные. Первые могут поранить, а вот вторые на ощупь мягкие и шелковистые. Я была не в силах сдержаться и заплакала – ведь я вела себя так глупо и неловко.

Мария слегка похлопала меня по плечу и принялась вынимать из кладки шалаша еловые ветви, заменяя их на пихтовые. Она обламывала концы ветвей, ловко рассовывая их в получившиеся прогалы, и каждая обретала свое место, будто в головоломке, так что в результате сам собой выткался густой ковер зелени. В ее манере держать себя со мной не было ни капельки осуждения. Я сдержала слезы и вернулась к работе вместе с ней.

С тех пор мне уже не нужна была ее помощь. И еще я поняла: скучать и бездельничать – это такая роскошь, которой в лесах не может себе позволить никто.

Я сделала большой вдох ароматного воздуха и наконец поднялась. Обе золовки уже развели огонь и грелись возле него, прихлебывая горячий чай, чтобы отогнать утреннюю прохладу. На их янтарной коже поблескивали отражения языков пламени. Лица сестер, с правильными чертами, лучились здоровьем и силой, у обеих был одинаковый пронзительный взгляд.

Я налила себе чая, окончательно меня разбудившего, пожевала немного вяленого мяса. Ненадолго мы замерли, слушая, как оживает лес. А потом приступили к работе. Оставалось еще подкоптить мясо. И заняться всем остальным – шкурой, костями, мехом.

Инну-эймун

Мужчины еще не вернулись с охоты, и мы каждый вечер ели в палатке Марии. А после трапезы оставались там немного покурить. Золовки разговаривали меж собою, а для меня их речь по-прежнему оставалась такой же непонятной песней, хотя иногда я выхватывала в ней какое-нибудь словечко или выражение. Язык воздвиг вокруг меня стену – и чтобы ее преодолеть, мне требовалось время.

Язык инну-эймун не дается легко и сразу. В нем насчитывается восемь согласных, семь гласных и пятнадцать звуков, различающихся только по интонации – она может изменить смысл слова чуть-чуть или очень значительно. Письменности не существует, соответственно, нет и лингвистов, способных проанализировать ее смысл. Нет разделения на мужской и женский род. Есть предметы одушевленные и неодушевленные. Поначалу я все время путалась, и сколько бы усилий ни прикладывала, у меня ничего не получалось. Потом я наконец поняла – дело не в том, что это другой язык: нет, это иной, отличающийся от французского принцип общения. Это форма речи, приспособленная к миру, в котором жизненные ритмы обусловлены охотой и сменой времен года. Порядок слов там совсем не так важен, как во французском языке, и может различаться в зависимости от обстоятельств.

Кун – «снег» – может быть «ушашуш», если хотят сказать «густой снегопад», «некауакун» – если речь о снежной крупе, или «кассуауан» – если под ногами сырая, тающая снежная слякоть.

Сегодня этот язык находится под угрозой, ведь чтобы выучить его, в нем нужно практиковаться в местах обитания. В наши дни молодежь предпочитает ему французский, которому ее учат в школах. Эти юноши и девушки вырастают слепцами, не желающими знать собственного прошлого, сиротами без корней. Но кого сейчас все это волнует? Кроме старых развалин вроде меня, для кого прошлое – единственное оставшееся сокровище?

* * *

Тяжелые снежные хлопья падали с неба медленно, как будто не решаясь. Зима подступала маленькими неслышными шагами… Перед лицом этой чистой и неукрощенной природы я чувствовала себя совсем крошечной, но при этом во мне все больше крепло чувство, что я обрела свое собственное место в жизни.

Я смотрела, как заносит снегом еще спящий лес, когда проснулась Кристина. Я заварила ей чай, и мы отправились осматривать силки, как делали каждое утро. Моя золовка скрепляла металлические нитки и прятала их, чтобы не было заметно, а главное – не трогала следов, оставленных зайцами. Тем утром два зайца попались в силки. Неплохо начинался денек.

* * *

Каждодневный труд – силки, охота, освежевание животных, копчение мяса, обработка и сохранение шкур – занимал все время нашей жизни. Но вечерами, когда я оставалась на ложе одна, мне все острее не хватало рук Томаса, его ласк, его дыхания на моем затылке. Я знала его всего несколько месяцев – и уже страдала оттого, что его нет рядом. Когда он наконец появился – они с отцом и братом принесли много пушнины, – я заявила ему, что в следующий раз мы уйдем в лес вместе.

– Там посмотрим, Альманда.

– Нет. Это решено, Томас.

Мое упрямство вызвало у него улыбку.

– Тяжело там, в верховьях. Надо ходить долго. А шкуры готовить быстро.

– Знаю. Ты думаешь, мы здесь в лагере баклуши бьем, что ли? Трудимся столько же, сколько вы, чтоб ты знал. Я пришла сюда за тобой не для того, чтобы жить в разлуке. Следующий раз пойдем вместе. И точка.

Он покачал головой. Такова была его манера сдаваться. Расхохотавшись, я бросилась ему на шею. Запустила пальцы в его кудри, потерлась о его кожу – как будто мне обязательно надо было убедиться, что он и вправду здесь.

Священная гора

Через две недели тяжелая белая пелена накрыла Перибонку. Снег сгладил все неровности почвы и выбелил ее лицо одним цветом.

В Сен-Приме зимы всегда боялись. Жители запирались в хижинах до самой весны, питаясь запасами, купленными в лавках в пору урожаев. Зима была испытанием, которое поневоле приходилось переживать.

У племени инну это было не более чем этапом в годовом цикле. Мороз кусает плоть и замораживает речки. Снег затрудняет переходы. В то же время для охотников он союзник, ведь теперь им легче следить за добычей: животные вдруг становятся такими уязвимыми.

Я вступила в свою первую зиму на Перибонке со смешанными чувствами страха и возбуждения. Малек подарил мне пару легких снегоступов, превосходно подогнанных к моему весу – он сам смастерил их из еловой древесины и оплел лыком. Этот подарок очень растрогал меня. Хотя старейшина со мной был сдержаннее, чем его сыновья, языковый барьер не мешал нам симпатизировать друг другу.

Малек был первым, кто стал называться Симеоном. До этого семья носила имя Атук. Но священникам не нравились слова, которых они не понимали, и они заставили всех инну взять себе французские фамилии. Так клан Атук превратился в семью Симеон. Малек родился в Пессамите, на Северном побережье. Как-то раз, когда мы остались с ним наедине, он рассказал мне, как попал на Перибонку.

Эта история восходит к тем временам, когда земледельцы еще не расселились по берегам Пекуаками. Белых там только и было что служащие в пунктах торговли мехами – первым таким был ларек в Тадусаке, а уж потом «Компания Гудзонова залива» открыла много других.

В те времена, когда Малеку едва стукнуло восемнадцать, случился страшный голод.

– Животные избегали нас. Дети дошли до того, что слизывали смолу из-под еловой коры, и многие из них поумирали от голода. Это было время великого страдания.

– А старики? Они как объясняли такое бедствие?

– Даже они ничего не могли понять, – ответил он мне. – Никто никогда не видел ничего подобного. Должно быть, мы не проявили должного почтения к Высшему Существу. Кто-нибудь вызвал его ярость, а расплачиваться пришлось всем.

Свое повествование Малек перемежал безмолвными паузами, с каждой из них словно еще глубже погружаясь в глубину своих воспоминаний. Затянувшись из трубки, он выпустил длинный клуб дыма. Потом снова принялся рассказывать.

– Видя, что все умирают с голоду, я решился уйти из Пессамита. Я поднялся по реке к северу. Но мне едва удавалось убить столько дичи, чтобы просто выжить. Оголодавший, изможденный, я все шел и шел, один в густом безмолвном лесу, и пока я продвигался вперед, вся природа словно замыкалась в себе, как существо, которое сворачивается в клубок, чтобы его не достал мороз. Деревья будто вдруг усохли, а их стволы, ставшие твердыми как камни, почти не брал топор.

Когда ударили первые морозы, я уже миновал озеро Плетипи. С этих мест реки текут на северо-запад. Я добрался до границ Нитассинана и собирался вступить на земли, где жили племена кри. Впервые в жизни я оказывался чужаком.

Когда наступила настоящая зима, я добрался до конца леса и конца того мира, который хорошо знал. Предо мной насколько хватало взгляда простиралась заснеженная долина Великого Севера. Посреди этой пустыни я поставил свою палатку. Умри я здесь – никто даже не узнал бы об этом. А случись мне выжить – стало быть, так решило Высшее Существо. Чувствуя, что путь мой окончен и силы на пределе, я всецело положился на него.

Мне едва хватало древесины – только чтобы обогреться и немного поесть. Иногда неистовствовавшие снежные бури заставляли меня укрываться в палатке по многу дней. Я был наедине с бураном и, вслушиваясь в яростный вой ветров, молился о своем спасении и сохранности пожитков.

Постепенно стирались и время, и пространство. По мере того как меня покидали силы, постепенно немели и все мои чувства. Я был готов смириться со своей судьбой.

Однажды утром, таким морозным, что снег покрылся тонкой зернистой пеленой мерзлоты, почва под ногами вдруг раскололась. Глухой рев все приближался, становясь все громче и ближе, и мою палатку носило как листок на ветру. Я схватил ружье и выскочил. Сияющий свет ослепил меня, и тут мало-помалу я различил – передо мной, заходя за самый горизонт, простирался лес, он словно сдвинулся и пошел.

Дедушка мой рассказывал мне про Атука, властелина Северной долины. Но никогда еще мне не приходилось видеть ни такого громадного стада, ни вообще столько живых существ вместе. Атук проносился мимо меня в облике полярного холода арктической зимы. Звери лесные жались друг к другу, и я видел, как они пробегают мимо меня. Один старый самец встал в стороне. Я прицелился и выстрелил из карабина. Атук остался лежать, пока толпа его собратьев убегала все дальше и дальше. Я вознес ему благодарность за то, что он выбрал этот путь, чтобы я мог выжить. Теперь мне хватит мяса, чтобы дотянуть до весны. Атук спас мне жизнь.

Прошло много дней, и вот ветер стал не таким пронизывающим, а кругом немного потеплело. Я решил идти, прежде чем снег станет слишком рыхлым для моих снегоступов. Нашел свое каноэ там, где его оставил, и разбил палатку рядом с рекой. Теперь оставалось дожидаться оттепели.

Когда льды унесло течением, я, вместо того чтобы снова спускаться к Пессамиту, двинулся вдоль берегов небольшой речушки, которая текла на запад. Перейдя озеро, я увидел вдали глыбу, какую раньше не мог даже вообразить. Среди отдаленных, одиноко стоявших гор прямо в небеса упирался гранитный исполин. Я дошел до него и стал карабкаться по нему вверх. Чем выше я поднимался, тем меньше становилось растительности. Вскоре я уже шел по голым камням, которым все равно – что ветер, что мороз или солнце. С затылка стекал пот, а кожу лица я обморозил. Несмотря на боль, с каждым шагом, приближавшим меня к вершине, в моей душе росло умиротворение. Я больше не страдал от усталости, от голода, от колючих ветров. В этой голой каменной горе таилась какая-то магия, и она проникала в того, кто имел дерзость приблизиться к ней.

Взойдя на вершину, я увидел весь Нитассинан лежащим у моих ног. Один между небом и землей, я смотрел туда, откуда явился и куда пойду теперь. Когда я наконец разбил палатку, уже наступила ночь. Я лег и растянулся на ложе, слушая, как свистит ветер на вершине священной горы. Утром я поразмыслил над своими планами. Несколько рек берут исток в горах Отиш. Другие текут на запад и в края, где живут кри и инуиты. А есть такие, что спускаются к югу, к землям инну.

Я выбрал маленькую речушку, чьи прозрачные воды спускались на северо-запад. Вскоре я снова греб по водам среди густого леса, следуя по пути, который змеился меж величественных горных пиков.

Когда погода стала теплей, в изобилии появилась и дичь, и мне уже не нужно было торопиться. На берегах большого озера я встретил старика с женой, они зимовали в этих местах. Это были первые люди, которых я увидел с прошлой осени. И они тоже весьма удивились, увидев охотника, пришедшего с Севера. Мужчина спросил меня, откуда я явился.

– Я иду из Пессамита, но давно оставил родные земли. И скажу вам честно – даже не представляю, где я сейчас.

Старик несколько мгновений благодушно изучал меня.

– И там, наверху, ты перезимовал?

– Да. Я видел долину и громадное стадо карибу. И еще голые вершины гор.

– Повезло тебе, что ты не остался там… Совсем один в таких краях, да еще в твои годы… Не очень-то осмотрительно. Зима не знает жалости.

Его старуха наблюдала за нами издалека. Старый охотник, видя, как я осунулся и исхудал, проникся ко мне состраданием.

– Я тут вчера убил лесного карибу. Нынешней весной их много в здешних лесах. Это удача. Поешь с нами.

Я поблагодарил его за гостеприимство.

Вечер выдался необычно мягкий, и мы поужинали под открытым небом, усевшись вокруг костра, как летом. Женщина смазала мне посиневшие обмороженные места медвежьим жиром, как в далекие прежние времена делала и моя кукум. Мои хозяева показались мне сдержанными и даже скрытными. Мужчина объяснил мне, что сейчас мы на озере Перибонка, и что река, которая привела меня сюда, носит то же имя.

– Она спускается до самого Пекуаками, – сказал он мне. – Это там, где летом стоят ильнуаши.

– Я слышал от стариков об озере племени инну на крайней границе Нитассинана.

– Судя по его размеру, думаю, это и было озеро Пекуаками.

Женщина, которая до этого только молчала, теперь взглянула мне прямо в глаза и улыбнулась.

– Когда увидишь Пекуаками, поймешь все сам.

На следующий день я проснулся с рассветом. Старик уже отправился в лес проверять силки. Я поблагодарил его жену. Она помахала мне рукой и снова принялась за работу.

Я погрузил свои пожитки, не представляя, что меня ждет дальше. Впереди расстилалось озеро без конца и без края. И на востоке, и на западе заливы уходили глубоко в лес. Старик показал мне, в каких местах лучше обогнуть непроходимые стремнины, и я снова отправился в путь.

Уже прошел год, как я оставил свою деревню. Я узнал, что такое голод и усталость. Путешествие к границам Нитассинана довело меня до этой реки, чье течение теперь несло меня дальше.

Две недели спустя за излучиной реки, за поворотом к песчаным отмелям, появилось озеро. Я добрался до конца пути.

Примерно в одном и том же возрасте и Малек, и я открыли для себя новый мир. И Томас, и все остальные так и прожили, подымаясь и спускаясь по водам Перибонки. Но в жизнь старейшины, так же как и в мою, она вторглась неожиданно – и на каждом из нас оставила свой след.

Жизнь Малека висела на волоске – и вот он, вдохновленный почти мистической верой, выбрал следование своему пути, убежденный, что эта вера направит его. Атук показал ему путь.

А меня… меня побудил бросить все взгляд мужчины – и я, как и Малек, тоже выбрала свой путь сама.

Мне кажется, что именно поэтому Малек всегда испытывал ко мне что-то вроде тихой нежности. Мы вышли из противоположных миров, но к Перибонке нас привело одно и то же желание свободы.