Текст книги "Собрание сочинений. Том I"

Мы постарались показать, в чем заключается раскрытое в Св. Писании зарождение пастырского духа и какие первые плоды его в церковной жизни. То и другое явления особенные, исключительные, представляющие собою по внешнему своему характеру не столько первую ступень постепенно поднимающейся вверх лестницы духовной жизни, сколько некоторое предвкушение всего существа этой жизни, поэтический порыв в область «духа и силы». Порыв этот останавливается при первых ударах или переутомлении, и тут пастырь входит, так сказать, в нормальные классы жизненной школы. Очарование исчезает, остается лишь ясное представление конечной цели своих стремлений и смиряющее, а иногда и тягостное сознание своей внутренней – личной и общеприходской отдаленности от нее. Это сознание является при первых ударах: но неужели они могут так сильно повлиять на человека, уже к ним приготовившегося? Не самоотречение ли избрал он основным девизом своей жизни? – ведь он и не ищет счастья, но подвигов: почему же упадок духа? откуда унылость лица? чем объяснить общую подавленность по охлаждении первых порывов?

Здесь разгадку может дать лишь тот, кто собственным опытом прошел эти искусы. Дело в том, что помянутые удары падают всегда на ту сторону, на которую именно человек не ожидал или которую одну он считал чувствительною, решившись терпеть раны на всех остальных. Он или тщательно оберегал эту ахиллесову пяту, или вовсе не знал об ее существовании у себя, – и вот по ней-то и раздается удар жизненного бича, именно по тому месту, на котором выносить болей служитель Церкви не приготовился.

Священная история раскрывает нам множество примеров того, как избранники Божий были бичуемы Его воспитывающим жезлом именно по единственному чувствительному месту, и притом по большей части после минут вдохновенного восторга. Это-то их и повергает в то смиренное сознание своего недостоинства и безответственности перед Богом, которое вводит человека в благодатную жизнь. Таково повеление во всем покорному и непривязчивому даже ко своей родине Аврааму – изгнать одного сына в старости своей и затем принести в жертву другого, любимого; таков обман в браке долготерпеливого и многотрудного Иакова, раннее лишение любимой жены и, наконец, горестная потеря лучшего сына. Таковы же и явления неблогородного коварства в жизни Иосифа и Моисея со стороны не врагов, но именно тех, кому они с самоотвержением служили. Вспоминать ли еще жизнь Давида, Илии-пророка, Иеремии, ап. Павла и прочих избранников, самоотверженно приготовившихся нести скорби за Слово Божие, но встречавших горести не от врагов, а от тех немногих, кого они считали своими, и именно в то самое время, когда они с опасностью жизни творили им добро: ни один пророк не умирает вне Иерусалима (см. Лк. 33,13) – сосредоточия царства Божия.

Здесь мы находим раскрытие в примерах истории того же дела Божественного испытания и воспитания, которое перенес на себе Иов. Враг искал именно того, что было бы особенно тяжело ему перенести, и не сразу находил это, но ухищрялся в искусстве преодолеть терпение праведника. Иов не был корыстолюбив и горд, не был пристрастен к светским наслаждениям ИЛИ К женщинам (см. Иов 30, 25–26; 31, 7-34): только дорогого в жизни он и имел – семью да светлую веру в победу правды над силой, он не боялся бы и смерти при сохранении этих двух богодарованных сокровищ, но их-то именно вырывает у него враг, ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне. Нет мне мира, нет покоя, нет отрады (Иов 3, 25–26; ср. 13, 20–23). Тяжесть ударов заключается именно в том, что они колеблют внутренние основания веры в силу Божественного закона; в этом смысл жалобных псалмов, как 38,40,42, 20-й главы пророка Иеремии и известной жалобы Богу пророка Илии после коварного замысла неблагодарного и упорного царя, искавшего убийством воздать спасителю народа от голодной смерти: Довольно уже, Господи; возьми душу мою, ибо я не лучше отцов моих….ибо сыны Израилевы оставили завет Твой, разрушили Твои жертвенники и пророков Твоих убили мечом (3 Цар. 19, 4,10). Уязвляемые в самые нежные струны своего сердца, служители Божий посильно испытывали по мере сил своих то, что и Господь их, когда подавляемый непроницаемой тучей мирового зла и оставлением от Бога, начал ужасаться и тосковать. И сказал им: душа Моя скорбит смертельно (Мк. 14,33), и затем в предсмертных муках возопил: …Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мф. 27, 46).

Благодать Божия как бы оставляет и теперь на время последователей Христовых, давая им вкусить ту муку, которая тогда остается на долю насадителя правды евангельской. Самы корень жизни его будто бы подсекается, он вдруг видит бессилие в жизни своих благодатных полномочий и даров, по крайней мере в той степени, в которой он их усвоил, и если ничто другое его не привязывало к жизни, то он совершенно задыхается, умирает от горя, и притом тем более с тягчайшею мукою, чем крепче и безраздельнее был он предан делу Божию. Напротив, те служители веры, которые принимались за свое дело не с отречением от всякой другой цели жизни, при первом испытании скоро падают и переходят в разряд сакрификатов и либеллатиков, уверяются в невозможности исполнять церковные обязанности и, немного попечалившись, окончательно сливаются со служителями мира, лишь по внешним приемам деятельности причисляясь к проповедникам Царства Божия. Трагические моменты таких испытаний замечены даже вышеназванною неприхотливою литературой, описывающей деятельность священника. Так, герой рассказа Ливанова встречает жестоко-легкомысленное предательство со стороны дорогого ему и полюбившего было его народа, когда явился расколоучитель; подобный ему священник в «Записках» Мещерского несет скорби от любимейшей для него школы. Романический герой повести «На действительной службе» встречает наисильнейшего, хотя и пассивного, противника своим намерениям в лице давно возлюбленной жены, а глубоко церковный тип «Соборян», тип иерея-законника в лучшем смысле этого слова, является караемым за правду от церковной же власти, перед которой он так искренно благоговел. Конечно, авторы названных повестей не имели в виду показать приложение этого вечного закона жизни и едва ли подозревали значение последнего, но случилось то же явление, которое по другим поводам указывалось в русской изящной литературе, именно: что художественный гений помимо сознания автора через картины реальной жизни сам собою раскрывает непреложные законы бытия.

Главнейшие виды этих жизненных ударов, из которых слагается пастырское развитие, сообразны с характером ахиллесовых пят человечества: ненависть или непонимание и неблагодарность паствы, вражда с родными по плоти, непонимание или намеренное преследование со стороны власти или клеветы сотоварищей. Отчасти они перечислены в предсказании Господнем апостолам: Будут гнать вас, предавая в синагоги и в темницы, и поведут пред царей и правителей за имя Мое… преданы также будете и родителями, и братьями, и родственниками, и друзьями, и некоторых из вас умертвят; и будете ненавидимы всеми за имя Мое (Лк. 21, 12,16–17). Чаще всего бывают печали от сотрудников по служению слова, и это надо предвидеть и по силам стараться предотвращать. Но прежде чем коснуться наличных проявлений этого закона церковной жизни, исследуем, в чем заключается его значение и цель. Разочарованных идеалистов довольно видел всякий среди священников, но многие ли понимают значение этих жизненных ударов, по-видимому, столь принижающих нравственное сознание деятелей? «Чего ради гибель сия бысть?» – спрашивает себя наблюдатель жизни, слушая плачевные жалобы униженных и оскорбленных пастырей, так часто навсегда лишенных необходимой в деле пастырском бодрости и даже веры в правду. Это уже не страдание добровольного отречения от жизненных благ, с чего начинается пастырский подвиг: нет, здесь крест, посылаемый отвне, здесь скорбь не только о своем несовершенстве, но гораздо более – о деле Божием, о жестокой неблагодарности, наглости и коварстве человеческом, о кажущемся бессилии в жизни лучших, святейших намерений служителя Христова.

Пусть не все падают под бременем этих скорбей, но посмотрите, как они влияют на деятеля: в лучшем случае восторженная ревность первых шагов сменяется терпением, твердостью и незлобием, но решимость на прежние могучие порывы большею частью исчезает. Даже на апостолах Христовых отражается это смягчающее и смиряющее действие жизненных испытаний. Не сразу можно узнать сына Громова в кротчайшем старце, писавшем послание к Гаию и Госпоже, уже не огонь хочет он низвести с неба для попаления нечестивых, но одною любовию учит спасаться. Такая же мягкость и как бы согбенность замечается в последних Посланиях апостола Павла, например, в Послании к Филимону, сравнительно с громоносными глаголами к Римлянам или к Коринфянам. Та же перемена и в духе слов Петровых. Смотреть ли на подобное явление, а следовательно, и на причины его произведшие, т. е. на удары жизни и разочарования, как на зло или как на добро? Слово Божие и жизнь согласно учат, что это добро, а не зло. Дело в том, что во все, даже добрые наши намерения входит много себялюбивого, страстного, от чего необходимо очистить благодатное призвание служителя Божия, как изгарь отделяется от чистого металла в переплавлении, с чем и сравнивали пророки Божие испытание.

Действительно, как ни безраздельно бывает молодой иногда человек предан своей идее, но эта его преданность, хотя и соединенная с решительною готовностью отдать свою жизнь за Христа, еще далеко не чиста от страстных примесей; мало того, она при всей своей искренности может бессознательно выходить из других, часто естественных побуждений, которые при встрече с иной обстановкой сложились бы в призвание совершенно иного характера, например, в героизм воинский. Всякое дело, которому служат люди, едва ли половину их деятельности получает именно для себя, а другую половину его или даже 99 сотых человек производит при несознательном служении своим собственным вкусам, страстям или прихотям. Вот почему говорили отцы: если иной монах слишком сильно стремится к небу, то надо держать его за ноги или даже стащить на землю. Так ли любил Моисей свой народ, когда убивал египтянина, сравнительно с тем, как следовало любить, как его научило любить продолжительное изгнанничество? То же самое значение имеет в жизни патриархов продолжительная бездетность, изгнание и жертвоприношение детей, пятеричные ошибки в назначении прав первородства и т. д. Да посмотрите и на теперешние типы молодых ревнителей веры: разве они чужды страстного начала в своем религиозном подвиге? Разве отстаивание пастырского авторитета не льстит в них беса гордыни? Разве стояние за правду перед старшими не приближается к чисто студенческому стремлению все делать по-своему? Разве давание пастырских советов и произнесение проповедей не надмевает сердца говорящих тщеславием? Разве не приходится замечать, что в священнослужении юные пастыри чувствуют себя не столько слугами таинств, сколько духовными начальниками народа, видят перед собою не Господа Бога, к Которому взывают, но простолюдинов, мирян, которых благословляют? Итак, если бы оставить этих пастырей без вразумляющего жезла Божия, то, конечно, терния естественного, ветхого человека заглушат в них семя благодати, а вместе с тем остановится и духовный рост паствы, который возможно поддерживать лишь силами внутренними, духовными, благодатными, а не искусственными (см. Кор. 4, 2).

Вот почему то же слово Божие учит, что терния пастырского служения не только не умаляют его пользы, не только необходимы для совершенствования пастырского дела, но они представляют собою самый рост последнего, в них-то именно и выражается действие благодати как посредством воспитания самого пастыря, так и в непосредственном его значении для паствы. Подтвердим этот общий взгляд на действующую силу служения пастырского из Библии, а затем при помощи ее же рассмотрим его частные проявления в жизни, подтвердив его примерами истории и современности. Остановимся на двух только священных книгах – пр. Иеремии и на Послании к Коринфянам. Иеремия был по преимуществу пастырь народа, отождествивший свое благо с религиозным настроением паствы и переживавший его как свое собственное, почему Израиль и считал Спасителя за воскресшего Иеремию, опираясь, быть может, на известное видение Иуды Маккавея (см. 2 Мак. 15, 14–16). Ему суждено было встречать постоянное жестокосердие народа к проповеди закона Божия, он готов был усомниться в верности Божией, и вот слова его вопля к Богу: Ты знаешь, что ради Тебя несу я поругание. Обретены слова Твои, и я съел их; и было слово Твое мне в радость и в веселие сердца моего, ибо имя Твое наречено на мне, Господи, Боже Саваоф. Не сидел я в собрании смеющихся и не веселился; под тяготеющею на мне рукою Твоею я сидел одиноко, ибо Ты исполнил меня негодования. За что так упорна болезнь моя и рана моя так неисцельна, что отвергает врачевание? Неужели Ты будешь для меня как бы обманчивым источником, неверною водою? На сие так сказал Господь: если ты обратишься, то Я восставлю тебя, и будешь предстоять перед лицем Моим; и если извлечешь драгоценное из ничтожного, то будешь как Мои уста. Они сами будут обращаться к тебе, а не ты будешь обращаться к ним. И сделаю тебя для этого народа крепкою медною стеной (Иер. 15, 15–20). Здесь все: и указание: 1) на первый энтузиазм и на сменяющее его под ударами человеческой злобы 2) уныние, – и на благодетельное значение этих ударов как для: а) благодатного просветления самого проповедника, так и для б) обращения к истине его непокорных слушателей. Как объяснить эту тайну? Действительно, как понять, что мучительный неуспех проповеди есть в то же время и успех, что болезненно переживаемые пастырем проявления жестоковыйности народной в то же время носят в себе семя грядущего духовного обновления паствы? Что касается до духовного возрастания самого пастыря при помощи этих средств, то мы, пожалуй, легко поймем, почему горести и несчастия, принимаемые с покорностью, являются сильнейшим и незаменимым к тому средством, по слову апостола, что внутренний человек обновляется в нас лишь настолько, насколько тлеет внешний (см. 2 Кор. 4, 16), что искусство в нас производится терпением (см. Рим. 5. 3), и участие в святости Божией мы получаем лишь через наказание (см. Евр. 12, 10), и жить вечно можем не иначе, как сораспявшись Христу (см. Гал. 2,19–20).

Все это, пожалуй, понятно, понятно и то, что прошедшая горнило огорчений, спокойная и смиренная покорность Богу основательнее, чем первая восторженность новообращенных, как пишет апостол к Римлянам: ныне ближе к нам спасение, нежели, когда мы уверовали (Рим. 13,11), но как объяснить, что скорби и оплакиваемые нестроения могут быть полезны для паствы, для строения тела Христова, и притом непосредственно, а не в смысле только дальнейших проповеднических плодов той духовной опытности, которую стяжал скорбями сам пастырь Церкви? Что означают слова Христовы: Если Меня гнали, будут гнать и вас; если Мое слово соблюдали, будут соблюдать и ваше (Ин. 15,20). Какая связь между тем и другим? На это отвечает апостол Павел во 2-м Послании к Коринфянам: смерть действует в нас, а жизнь в вас (2 Кор. 4, 12), т. е. духовное умирание пастыря дает жизнь не ему только, но и пастве: между ним и паствой существуют таинственные связи, передающие жизнь даже помимо отношений внешних, которыми, следовательно, далеко не исчерпывается область воспитательных воздействий пастыря, ибо хотя без них не обойдется отеческая любовь его, если она не самообольщение, но много ошибается тот, кто будет лишь по внешним своим отношениям судить о жизни паствы, никуда не поведет его такой взгляд, кроме как к иезуитизму. Напротив, как в отношении к нам возрождающей благодати высшею силою является Христова страсть, Его истощение, через которое живущие уже не для себя живут, но для умершего за них и воскресшего (см. 2 Кор. 5, 15), так и соработники Его на ниве Божией (см. 1 Кор. 3, 9) столько вносят добра в жизнь, сколько имеют в себе духовной жизни. Внешнее общение, конечно, не будет покинуто ими, но всякий пастырь, сознательно наблюдающий свою деятельность, может удостоверить, что истинные успехи духовного делания его в пастве с математическою точностью показывают собою не количество и ловкость употребленных им приемов, но показывают собою количество той духовной жизни, с которою он обратился к делу. Расположение внешних условий здесь решительно не причем: слово Божие не вяжется (см. 2 Тим. 2,9) и Бог Сам дает уста и премудрость, чтобы противящиеся не могли отвечать (см. Лк. 21, 15). Упомянутый выше слепец-старец, благословляя одного молодого монаха по окончании курса на общественную деятельность, а именно – в смотрителя духовного училища – говорит: «Поезжай, работай, но духовной жизни не оставляй и помни, что никогда ты не сделаешь добра ни больше ни меньше, чем сколько будет его в тебе самом».

Так долго мы раскрывали эту истину о значении скорбей и печалей как не только средства к духовному возрастанию пастыря, но и совершающей силы духовного рождения христиан, эту, по-видимому, и без того простую мысль, дабы полным раскрытием ее утвердить читателей в том далеко не простом, но страшно трудном деле, чтобы они практически смотрели на бедствия своей жизни именно таким образом. …прежде нежели сбылось, дабы вы поверили, когда сбудется (Ин. 14, 29), – говорит Христос Спаситель, объясняя подобную истину жизни как труднейшую для практического усвоения. Трудность эта заключается в искушениях жизни к приемам другого рода, особенно характерно проявляющихся на примерах современной деятельности пастырей, на которых мы обещали остановиться в разъяснении главной мысли. К этим искушениям жизни мы и обратимся. Насколько они серьезны, это видно из того, что враг решился приступить с ними к Самому Сыну Божию воплотившемуся. Итак, мы вступаем в борьбу со страшною силой, которой только христианская истина не поддается; поэтому последняя и противополагается всякому мирскому началу как единственная, действующая на свободу через воззвание к жизни лучших сторон души человеческой. Желающих ознакомиться с истинным значением искушений Спасителя отсылаем к поэме В. Розанова «Великий инквизитор»; искушений действовать насилием мы разбирать не станем, ибо уже достаточно выяснено, что пастырство допускает воздействия только на совесть, но и здесь является соблазн действовать косвенно, а не прямо, не истиною слов и воодушевляющих примеров, а через духовное порабощение совести авторитету, от чего предостерегал апостол Петр пастырей, умоляя пасти Божие стадо, какое у вас, надзирая за ним не принужденно, но охотно и богоугодно, не для гнусной корысти, но из усердия, и не господствуя над наследием Божиим, но подавая пример стаду (1 Пет. 5, 2–3). Господство разумеется здесь, конечно, чисто духовное, ибо о другом тогда и речи не могло быть. Но как трудно бывает отказаться от такого рода господства, т. е. от подавления совести ближнего своим авторитетом, вместо воспитания ее? Как сильна должна быть вера в слово Божие, чтобы при виде легких успехов, коими пользуется всякий пастырь, вступивший на такой путь, сохранить, однако, уверенность в их тщетности, призрачности и не прийти в отчаяние при виде собственных неудач. Часто бывает, что любовь, самоотвержение и всепрощение именно тем менее ценятся людьми, чем они выше и чище, чем меньше в них примеси лести, или себялюбия, или обмана. На эту участь и жалуется св. Павел: Чрезвычайно любя вас, – пишет он своим ученикам, – я менее любим вами… Ибо чего у вас недостает перед прочими церквами, разве только того, что сам я не был вам в тягость? Простите мне такую вину (2 Кор. 12, 13,15). Согрешил ли я тем, что унижал себя… что безмездно проповедывал вам Евангелие Божие; вы терпите, когда кто вас порабощает, когда кто объедает, когда кто обирает, когда кто превозносится, когда кто бьет вас в лицо. К стыду говорю, что на это у нас недоставало сил… (2 Кор. 11, 7, 20–21). (Мало умеют люди оценить любовь, но легко преклоняются перед хитростью и важностью.) Истинному пастырю придется постоянно видеть не только предпочтение других себе, но и прямо измену, притом именно со стороны тех, кого он горячее и самоотверженнее любит. Поведет он борьбу, конечно духовную, с врагами Церкви и увидит, что никем иным будет он предан, как разуверившимися при виде его смирения друзьями, ибо и Иуда предал Спасителя, наскучив Его смирением. 1) Это первое искушение – собственно от учеников. 2) Второе искушение – от сотрудников.

Новый способ деятельности пастырской скоро возбудит зависть и ненависть в недобрых сопастырях, и притом иногда тем сильнейшую, чем смиреннее, искреннее и проще будет человек работать; он тогда будет тем чувствительнейшим живым укором для них, каким был Спаситель для фарисеев (см. Прем. 2). Известно, что труднее всего сохранить дружбу сопастырям: даже Павел и Варнава впали в искушение распри. Но всего сильнее это недружелюбие обрушится на пастыря, прямо идущего к предначертанной Божественным учением цели: припомните жизнь свв. Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Максима Исповедника, Максима Грека, св. митрополита Филиппа, Патриарха Никона, митрополита Арсения Мацеевича – от кого терпели они сильней всего? Не от своих ли сопастырей? Но эта вражда опасна тем именно, что она осыпает клеветами сами средства истинной пастырской деятельности, обнаруживая в них несуществующее лицемерие, лесть или потворство (см. Ин. 7, 12) с такой настойчивостью, что сам служитель Божий начинает сомневаться в правильности своих действий и часто замыкается в полную бездеятельность и уединение, опасаясь, что обвинители его действительно правы, обличая в тщеславии. Это искушение как раз противоположно предыдущему, и оно весьма, весьма часто встречается в современной жизни (постигло оно и о. Туберозова в «Соборянах»). Таким пастырям надо напомнить, что открытое служение есть их обязанность: и горе мне, если не. благовествую! (1 Кор. 9, 16) – и что бороться с искушениями тщеславия путем отречения от обязанностей они не имеют права, но должны достигать этого иным путем, а именно: убивать духом плотские дела, по апостолу (см. Рим. 8,13), т. е. преуспевая в деятельной любви, умерщвлять ветхого человека. Пути спасения два: один – отрицательный – убивает внешними способами ветхого человека и страсть и тем дает жизнь новому человеку, а другой – питает любовью нового человека и тем умерщвляет ветхого: поступайте по духу, и вы не будете исполнять вожделений плоти (Гал. 5,16), – говорит апостол. Пять только было хлебов у апостолов, говорит блаженный Августин, но когда их стали раздавать во имя любви голодным, то остатков собрали двенадцать корзин; поэтому буду и я делиться малым запасом своей духовной опытности, чтобы тем умножить любовью и самый ее запас (см. его «Христианскую науку»).

Ясные подтверждения правильности таких пастырских воззрений скоро будут предъявлены жизнью прихода, которая не только доказывает их неложность, но и сама по себе дает пастырю бодрость и силу, почему для истинного пастыря понятны слова апостола любви: Для меня нет большей радости, как слышать, что дети мои ходят в истине (3 Ин. 1,4). Но, сохраняя твердую непоколебимую веру в правильность своих взглядов, пастырь должен со всею силою остерегаться противопоставлять в своем сердце себя лично своим противникам, как олицетворенную святость живому пороку; напротив, он должен сохранять уверенность, что хотя неудачу встречает он именно с тех сторон, куда он вложил наилучшие чувства своего сердца, но сама возможность этой неудачи обусловливается для него тем, что и у него на душе не все было чисто: пусть он был прав перед неблагодарной паствой, но Господь устроил бы так, чтобы она иначе к нему отнеслась, если бы душа его была тогда совершенно непричастна всякому греху, а потому при всех столкновениях и неудачах надо искать греха в себе самом, как Иисус Навин при неудаче завоеваний Гая (см. Нав. 8) искал греха на народе Божием или Ахиор в зависимости от этого же условия обещал Олоферну исход его осады иудейского города Ветилуи (Иудифь 5, 20–21). Высшее развитие этой мысли встречается в псалмах, где молящийся праведник, угнетаемый врагами за ревность о Боге, сознает, однако, что он страдает потому, что не освободился от греха, и просит Бога не только заступиться за Свою же попираемую славу, но и очистить его, молящегося от беззаконий, которых у него больше, чем волос на голове (см. Пс. 39, 13; ср. 40, 5; 21; 101; 108). Один священник на исповеди жаловался духовнику, что он, страдая за правду от сослужителей и властей, проникается неудержимым негодованием и просил совета, как бороться с этим чувством. «Да самая простая вещь! – воскликнул духовник. И неужели ты, выучившись в Академии, этого не знаешь?» – «Нет». – «Да считай себя виноватым, и все тут! Ведь не бываешь и ты без вины вовсе: вспомни об этом – и как рукой все снимет. Святителя Тихона ударили по щеке за слово правды, а он сам пал на колени перед обидчиком и просил у него прощения за то, что допустил его до такого греха».

Итак, вот ближайшие искушения истинному пастырю, опасные именно по своей тонкости, по своему внешнему подобию пути праведному, это: 1) подавление чужой совести авторитетами вместо воспитания; затем противоположное, 2) уныние и потеря веры в самую возможность нелицемерно и смиренно любить, наконец 3) гордость внутренняя – мысль о полном осуществлении собою пастырских задач, уподобление себя по степени святости мученикам или апостолам. Против второго искушения средство – мысль о долге пастырском и основанная на нем деятельная любовь, против третьего – самоукорение, основанное на самоиспытании, а против первого и всех трех – то средство, которое для пастырской жизни всегда необходимо, как воздух для дыхания, – это молитва, исполненная верой. Ее-то как единую истинно действенную силу противопоставляет он ухищрениям духовного иезуитизма: соединяясь ею с Богом, с силою благодати Божией, он чувствует себя могущественнее целого мира. Говорить ли подробно о конечном исходе борьбы пастырской в жизни, борьбы в его лице благодати с миром? Если, как мы видели, самая сущность его служения заключается в том, что он каждый день умирает (1 Кор. 15, 31), то, конечно, эта борьба своим логическим завершением имеет смерть за слово Божие. Конечно, эта смерть не есть непременно казнь, но тогда она есть явное умирание от забот, трудов и печалей в продолжение нескольких лет еще не в престарелом возрасте. Господь прямо говорит, что добрый пастырь душу свою полагает за овец (см. Ин. 10,11); здесь Он оставляет приточную речь, ибо пастух за овец не станет умирать, но разумеет пастырство духовное. В том же смысле и апостол Павел говорит: я и соделываюсь жертвою за жертву и служение (Флп. 2, 17). Да и на всех апостолах осуществились слова Господни: чашу Мою будете пить, и крещением, которым Я крещусь, будете креститься (Мф. 20, 23). Поручив апостолу Петру в качестве высшего выражения любви к Себе пасение духовных овец, Господь прибавил: когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состаришься, то прострешь руки твои, и другой препояшет тебя, и поведет, куда не хочешь….даваяразуметь, какою смертью Петр прославит Бога (Ин. 21,18–20). Церковь в своих песнопениях тоже связывает пастырство с мученичеством, когда в кондаке святителю говорит: «Христово, преподобие, Евангелие исполнив, положил еси душу твою о людех твоих», или в тропаре священномученику: «слово истины исправляя, пострадал еси даже до крове».

О том же говорит и история Церкви, в которой высшие образцы пастырской ревности даже в мирное время или были убиваемы, или истлевали от жизненных скорбей: таковы свтт. Афанасий Великий, Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Филипп Московский и т. п. Ныне усопший лучший пастырь Иоанн Кронштадтский всегда носил мертвость Господа Иисуса Христа на своем теле (см. 2 Кор. 4, 10), ибо глубокое сострадание к исповедуемым ему постоянно горестям заставляло его переживать мировые скорби, о чем свидетельствовал измученный вид его лица. Конечно, в этом обстоятельстве нет ничего странного для христианина, напротив, великие пастыри просили себе смерти; так ап. Павел говорил: для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение (Флп. 1,21), а свт. Григорий Богослов неоднократно просил Бога взять у него многотрудную жизнь. Молились они так потому, что смерть за паству бывает, преимущественно перед всеми прочими подвигами, началом духовного рождения, ибо зерно, если умрет, то принесет много плода (Ин. 12, 24), а пр. Исайя в 13-й и 14-й главе вместе с 10-й главой 3-й книги Ездры и 21-м псалмом прямо раскрывают закон животворной смерти праведника за истину как единственное средство духовного возрождения народа. Как Господь наш «пришел водою, и кровью, и Духом» (см. 1 Ин. 5–8), Который мог явиться только после Его вольной смерти, чтобы обличать мир (см. Ин. 16,7), так точно теперь подобное же, неумирающее при кончине своих пастырей продолжение и рассвет духовной жизни показывают, что и поныне наша вера сохраняет за собою свидетельства неумертвимого Духа, в отличие от всех других учений, хотя бы и готовых запечатлеть себя кровью, но лишенных свидетельства Духа, как это разъяснял мудрый Гамалиил в качестве отличия учения Божественного, истинного от человеческого, УСЛОВНОГО (см. Деян. 5, 35–40).

Все это понято само собою, но гораздо нужнее предостеречь служителей истины от мученичества или исповедничества неразумного, страстного, произвольного, что строго осуждала Первенствующая Церковь, отказав в мученическом достоинстве христианину, сорвавшему противохристианский эдикт императора в Никомидии. Христос Спаситель бежал в Египет от Ирода и несколько раз спасался от рук иудеев, пока не пришел его час, пока учение Его не выяснилось окончательно и не пустило корни. Св. Игнатий Богоносец только в глубокой старости признал себя созревшею пшеницей Божией, которую теперь пора измолоть зубами зверей, чтобы она стала хлебом Божиим. Вот почему всего менее должно торопиться посредством обличений жизни в ряды исповедников и мучеников, не очистив предварительно своего сердца от страстей. Следует насаждать в жизнь положительные начала любви и истины, что хотя труднее, но полезнее, чем обличения, уместные при более нормальной церковной жизни, чем теперешняя, когда нет наличной почвы, стоя на которой можно бы изобличать все от нее уклоняющиеся направления жизни. Утверждай лучше самую почву; если ты достоин мученичества, если настолько выше мира, что он не может выносить тебя, как огонь воду, то будь спокоен, что он не лишит тебя мученического венца и помимо обличительной деятельности, а потому ожидай, пока ясный голос пастырской совести и руководимые Промыслом обстоятельства твоей жизни, а не нетерпение и страсти, приведут тебя к делу прямого обличения. Будь добрым пастырем, и мученичество всегда будет при тебе, и в жизни твоей, и в смерти.