Текст книги "Собрание сочинений. Том I"

Проповедь есть убеждение слушателей. Убеждение есть действие, которое от некоторых принимаемых собеседником положений путем наведения, сравнения и выводов приводит его к другим положениям; если же нужно не положения теоретические привить собеседнику, но добиться от него известных решений воли, то опять же убеждающий прикрепляет свои слова к известным, уже сложившимся стремлениям воли собеседника и, комбинируя их с новыми сообщениями, старается приблизить вывод из них к этим-то первоначальным стремлениям. Положим, я хочу убедить христианина-филантропа относиться внимательнее к церковному богослужению и вообще к дисциплинарно-аскетической стороне религии. Сейчас я опираюсь на его филантропические симпатии и убеждаю его путем примеров, что приносить благо ближним удается не столько расточителю сокровищ и даже не герою внешних подвигов самоотвержения, сколько тому, кто действительно имеет живую любовь к людям. Он соглашается. Тогда я показываю, что столь трудное усвоение безгневного расположения сердца ко всем и каждому является только под условием постоянной сдержки противоположных ощущений, ежечасно врывающихся в душу, путем господства над ощущениями и внутренней борьбы. Отсюда уже недалек путь к наглядному показанию бессилия в ней людей, не живущих в постоянном единении с Богом, не молящихся. Но молитва наедине не всегда удается, наконец – она лишена большею частью характера той восторженной мощи, который ей внушается при дружном, исполненном братской любви молении всей церкви, особенно во дни торжественные, посвященные памяти Искупительных Событий. Подобная речь убедительна для такого человека, но только для него, а не для человека иного, например, полураскольнического направления. Ясно, что и при теоретическом, и при деятельном убеждении первое место занимает в уме говорящего мысль о количестве и степени тех убеждений или стремлений, которые уже разделяются данным лицом или обществом. Так и Спаситель, и апостолы обращались всегда к лучшим стремлениям своих слушателей и возводили их к евангельским откровениям или заповедям. Первое требование от проповедника, чтобы он сумел охватить и проникнуться хоть каким-либо из убеждений, разделяемых большинством слушателей. Ассоциация его мыслей располагается таким образом не по различным сторонам изъясняемого предмета, взятого отвлеченно: это ассоциация не метафизическая, не схоластическая, но именно специальная гомилетическая, телеологическая, если хотите. Приводить известный предмет к готовым уже идеям или стремлениям слушателей – значит изъяснять его, изъяснять, экзегетировать, а не доказывать; изъяснять не в смысле современного ложноученого экзегеза, не в смысле разложения предмета на метафизические или исторические первооснования, но на те идеи и побуждения воли, которые имеются в душе слушателей. Очевидно, что таким образом гомилетическая экзегетика или вообще гомилетическая логика одного и того же предмета принимает столько же разновидностей, сколько их в разных классах слушателей, как это и понимали вселенские учители и выразили в приведенных выше изречениях о сущности пастырства.

Наши проповедники в большинстве случаев поступают вовсе наоборот, именно по неумению или нежеланию проникнуть во внутренний мир данных слушателей. Что может быть мучительнее, как слушать длинные и искусственные обоснования тем требованиям совести, в которых и без того всецело убежден? Что может быть скучнее, как слушать весьма логические построения на посылках, которых истинность или вовсе отвергаешь, или хотя не отрицаешь, но вовсе не считаешь их близкими твоему внутреннему миру? А такие посылки, почерпнутые из богословских учебников и руководств, почти всегда лежат в основании столь притязательных так называемых ученых проповедей, которые при теперешней своей постановке по преимуществу отличаются способностью разгонять слушателей. Не менее печальная участь выпадает на долю тех практических поучений, которые отправляются от давно забытого обществом Номоканона. Те и другие посылки сами по себе истинны, но если их истинность слушателями не сознается, то она должна быть целью доказательств разного рода, а отнюдь не посылкой их. Естественно появляющаяся холодность слушателей к подобным доказательствам и юридическим проповедям отбивает охоту у проповедников, и эта гибельная скудость учительства в русской церковной жизни, вопреки прямым требованиям Вселенских Соборов и иерейской присяги, является ясным доказательством тому, насколько для отправления важнейших обязанностей пастырства необходимо нашему духовенству проникнуть во внутреннюю жизнь общества и народа и предлагать им доводы, убедительные с точки зрения слушателя, а не говорящего, не с точки зрения схоластической разумности вообще.

Та же внутренняя отчужденность даже лучших наших пастырей от паствы проявляется и в других сторонах пастырской жизни, в управлении приходами. Наиболее характерные недоразумения из этой области можно указать в церковной жизни тех окраин, где являются пастырями наиболее типические выразители наших школьных понятий – пастыри-великороссы. Вместо того чтобы возводить к православным понятиям и затем к православному строю окатоличенных, например бывших униатов, так сильно дорожащих своими местными церковно-богослужебными обычаями, наиболее благочестивый пастырьвеликоросс заботится почти исключительно о том, чтобы ему самому в богослужении и жизни ни на шаг не отступить от того уклада, который он себе усвоил в каком-нибудь Весьегонском уезде, хотя бы ценою окончательного отступничества и ожесточения против Православия всех вверенных душ. Рьяно и, разумеется, при содействии полиции, столь же мало умеющей отличать Православие от царевококшайских порядков, сокрушает он «остатки унии», иногда более древние и исторически православные, чем непогрешимые обычаи его захолустной родины. Так, лет 20 тому назад многие уничтожили общее пение прихожан, бракосочетание не с медными, а с цветочными венцами, как всегда делалось и делается в Церкви Греческой, держание приходскими братчиками зажженных свечей в торжественнейшие моменты всенощной и литургии, хождение первого братчика или экклесиарха со свечой впереди кадящего священника (что у нас теперь творит диакон вопреки прямому указанию Типика о всенощном бдении, где это предоставлено именно экклесиарху). Некоторые доходили до того, что боролись с обычаем шестикратного или десятикратного в год причащения мирян, хотя Номоканон приказывает приобщаться всем присутствующим на каждой литургии и т. д. Многие заботились о том, чтобы на клиросе были вычитаны все кафизмы и стихиры, разумеется, с быстротою молнии для краткости, а народ, уже отвыкавший под влиянием костелов даже прислушиваться к чтению, нуждался в медленном и внятном воспроизведении хотя важнейших молитвословий, к чему и приучили его некоторые священники, но, увы, вовсе не русского, а австрийского воспитания. Совершенно подобные же известия о неумелом пастырстве великорусских духовных воспитанников приходилось получать и с северо-западных, и с юго-западных, и с юго-восточных окраин. Если угодно, вся надежда на воспитанников местных. Но кто их воспитывает? Отправляя однажды туда даровитого кандидата Академии в наставники семинарии и рассказав ему все животрепещущие духовно-образовательные нужды края, как грустно был я удивлен, когда читал его письма к приятелю с сообщениями такого рода: «Скучно здесь, нет православного русского духа; поэтому великороссу живется здесь плохо: свои напевы в церкви (говорят, киевские), нет порядочной бани, квасу за деньги не сыщешь, да и в трактирах вместо водки подают какую-то дрянь».

Насколько мало проникают в жизнь лучшие элементы нашего пастырства, запрятанные от нее в алтари и моленные кельи, это видно из того, какие элементы общества тяготеют к церковно-иерархической жизни. Те ли, которые с особенною силой проникнуты разумением существеннейших сторон нашей веры, ее недосягаемой высоты, ее чистоты, ее Евангелия? Увы, такие люди, как Достоевский, первые славянофилы, даже Рачинский или Тернер, при всем глубоком теоретическом уважении к духовенству не находят с ним точки соприкосновения в жизни. Находят ее такие писатели и деятели, как покойный Аракчеев, А. Н. Муравьев, Ф. В. Булгарин и им подобные здравствующие писатели, интересующиеся всеми сторонами религии, но никак не главною, не внутренне освящающей; это в лучшем случае любители церковно-богослужебной эстетики, а в худшем – сторонники своих антипатичнейших сословных притязаний, безнаказанно облекаемых ими в форму требований церковной жизни. С ними-то суждено иметь дело нашим пастырям, и хотя немало от них приходится страдать, по собственному признанию, но найти себе лучших спутников жизни, более сообразных с высокою целью апостольского служения нам удастся лишь тогда, когда мы воспримем в себя вышераскрытые начала апостольского духа, и не только воспримем внутрь себя, но и облечемся ими перед лицом мира. Аминь.

Исповедь пастыря пред Крестом Христовым[19]19
  Первый раз была напечатана в «Церковном вестнике», 1889 г., № 14 (Страстной), в качестве братского обращения к сопастырям.


[Закрыть]

Читатели наши привыкли встречать в Страстную неделю на страницах нашего издания или соответствующую воспоминаемым скорбным событиям проповедь, или историко-догматическое исследование о последних днях земной жизни нашего Искупителя, но так как огромное большинство наших подписчиков сами проповедники и сами изучали богословские науки, то они, по всей вероятности, и смотрели на подобные статьи больше как на подобие для своей деятельности (проповеди или преподавания), чем как на обращенные к ним самим, к их собственной совести. Попытаемся же на этот раз, ввиду возникших вновь перед нашими глазами «Голгофы и креста, гроба и плащаницы», открыть друг перед другом нашу пастырскую совесть и, удалившись ради святых дней от житейской гордости, откровенно проверить себя перед судом осужденного ныне Спасителя.

К сожалению, мы так мало привыкли к взаимному обмену своим душевным содержанием, так мало стали склонны к пастырскому взаимообщению, что в нашем введении читатель, вероятно, предполагает просто прием для статьи «о важнейших недостатках нашего духовенства», но мы желаем вести речь вовсе не о недостатках, не о пресловутом корыстолюбии, честолюбии или нетрезвости, в чем нас так злорадно обличает светская печать; нет, – всмотримся не в деятельность нашу, не во внешнюю жизнь, а во внутреннюю клеть нашего сердца, в нашу пастырскую совесть. Ведь, конечно, позыв к этому, а может, и более чем позыв, испытывал каждый из тех многих наших читателей, кому, как и пишущему эти строки, приходилось говорить перед плащаницею слово о том, например, что Господни страдания имеют в жизни человеческой значение не только однажды совершившегося исторического, но и всегда продолжающегося в истории грешного человечества попрания Христовой правды, поругания Его священного закона. Невольно при таких случаях приходит в голову мысль: сам-то я, проповедник, кому уподобляюсь между лицами, участвовавшими в событиях Христова предания, святых Его страстей и погребения? Немало было там пастырей старой и новой веры, но – увы – громадное большинство и тех и других приносили моему Господу не утешение и облегчение, но скорби: бегство, отречение, предательство, клевету, подстрекательство против Него толпы народной, наконец, ужасный суд и Богоубийственную казнь, при виде которой померкло солнце, потряслась земля, распались горы и разодралась церковная завеса. Итак, даже из Его избранных апостолов ни пылкая ревность Петра, ни богословская любознательность Филиппа, ни практическая сметка Иуды не спасли их от падения; только тихая любовь Иоанна и глубокое смирение Магдалины с прочими мироносицами удержали их при Кресте небесного Страдальца. Если теперь православное русское пастырство, углубившись в свою совесть, спросит себя, как оно относится ко Христу, пребывающему и поныне с нами (см. Мф. 28,20), в чем является Ему угодным, а в чем перед Ним виновным, то, конечно, это будет почти тот же вопрос, что и вопрос о чистоте нашей пастырской совести. И вот прежде всего, что это за пастырская совесть? Действует ли она в нас? Не потеряли ли мы даже понимание этого слова? Не заменили ли его другим, гораздо более сухим и внешним понятием пастырской деятельности?

Пастыреначальник наш и Господь, ныне «положивший душу Свою за овцы Своя» (см. Ин. 10,11), учит меня быть истинным пастырем, а не наемником, которому овцы не свои (Ин. 10,12). Я привык объяснять эти слова в смысле самоотверженного исполнения своего долга, но они заключают в себе смысл более глубокий, раскрывают мне понятие именно о пастырской совести. Наемник может быть и честный, и трудолюбивый, но он все-таки «наемник есть», для него овцы – нечто внешнее, для него побуждением к заботе служит не самое стадо, не любовь к нему, но награда. Так точно пастырей честных и трудолюбивых и боголюбивых у нас немало, но многие ли между ними живут духом в своих овцах? Многие ли из них в самых овцах, в их-то спасении видят себе награду, а не во мзде внешней, хотя бы даже в личном своем спасении? И знаю Моих, и Мои знают Меня… и жизнь Мою полагаю за овец (Ин. 10,14–15), – говорит Господь и этими словами указывает, что пастырь должен относиться к пастве не только как к предмету внешней деятельности, но должен как бы в своей совести носить ее со всеми ее грехами и немощами, болеть ими как бы своими собственными, подобно Моисею, который уподоблял свое отношение к народу чревоношению женщиной младенца (см. Чис. 11, 12). Пастырская совесть – это есть слитие своей жизни, своей души с жизнью паствы и посильное поднятие ее к пажити спасения. Прежде чем спросить себя, насколько мы живем этою пастырскою, а не личною только совестью, обратим внимание на те места Св. Писания, где объяснено, что пастырство вовсе не есть внешняя деятельность только, но просто жизнь – особенный род жизненного настроения духа, особый род самосознания. Остановимся на тех именно местах, которые отцами Церкви признаны за специально пастырские. Вот Господь дает своему пророку проглотить тот «плач и стон и горе», которыми болело его стадо, велит напитать ими чрево свое и наполнить внутренности его и затем говорит: Я поставил тебя стражем дому Израилеву, и ты будешь слушать слово из уст Моих, и будешь вразумлять их от Меня (Иез. 3,17). Видите, не на внешнюю деятельность посылает Господь пророка, но всего его наполняет горестью народной и ставит его не поденщиком, не пахарем, а стражем, который никогда не может сказать: «Я кончил сегодня свое дело, могу идти на отдых», – нет, он всегда ответствен, если воры или разбойники зажгут дом. Так и пастырь Церкви не может сказать: «Я отслужил сегодня литургию, сказал проповедь, теперь я до завтра уже не священник, а семьянин, хозяин, собеседник». Нет, ты везде и всегда пастырь, и людской «плач и стон и горе» всегда должны наполнять твое чрево. Посмотрите на пророка Иеремию: он было раздумал говорить беззаконникам о воле Господней, – …но было в сердце моем, как бы горящий огонь, заключенный в костях моих, и я истомился, удерживая его, и не мог (Иер. 20, 9). Почему же так? А потому, что… обретены слова Твои, и я съел их; и было слово Твое мне в радость и в веселие сердца моего (Иер. 15, 16). Итак, не награда внешняя, хотя бы даже в Небесном Царствии, но самое Слово Божие, самая ревность о спасении паствы – вот те побуждения, которыми наполняется жизнь пастыря. Для меня нет большей радости, как слышать, что дети мои ходят в истине (3 Ин. 1, 4). Узы и скорби ждут меня, – говорит другой апостол. – Но я ни на что не взираю и не дорожу своею жизнью, только бы с радостью совершить поприще мое и служение, которое я принял от Господа Иисуса, проповедать Евангелие благодати Божией (Деян. 20, 23–24). Итак, жизнь пастыря всецело сливается или даже поглощается пастырством. Будучи свободен от всех, я всем поработил себя, дабы больше приобрести (1 Кор. 9, 19; ср. 2 Кор. 4, 5). Апостол уже не живет сам, но …мы живые непрестанно предаемся на смерть ради Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открылась в смертной плоти нашей, так что смерть действует в нас, а жизнь в вас (пасомых) (2 Кор. 4, 11–12), а пока эта жизнь не открылась в них, то учитель находится в муках рождения (Гал. 4, 19); наконец, самое заключение его земной жизни есть жертва (см. Флп. 2,17 и 2 Тим. 4,6); но хотя он не только не боится смерти, а, напротив, имеет желание разрешиться и быть со Христом, но его влечет другое желание – оставаться во плоти, ибо это нужнее для вас (Флп. 1,24). Вот вам жизнь пастырской совести: человек живет уже не собою, а своей духовной семьей и вслед за Богочеловеком в продолжение всей своей жизни приносит себя в жертву. Мы взяли на себя это служение жертвы и ныне перед Голгофскою жертвою призываемся испытать свою пастырскую совесть. Увы, мы всего менее думали о ней; не случайное падение это было – нет, мы утеряли или потемнили даже представление идеала пастырства. У наших пастырей есть живая вера, есть горячая молитва, есть богословская ученость, бывает и светская образованность, и любовь, и патриотизм, но пастырства, слития своей души с пастырским делом у нас очень, очень мало. Поэтому к нам малоприменимы слова: когда выведет своих овец, идет перед ними; а овцы за ним идут, потому что знают голос его (Ин. 10,4). Овцы за нами не идут, но бегут, и не знают нашего гласа (см. Ин. 10,4–5).

Воззрим же еще раз на Голгофский Крест: вот Он, истинный Глава Вселенской Церкви, вот во что разрешился Его пастырский подвиг! Вот перед Ним вожди иудейского народа: «кому уподобилася еси окаянная душе!» Нет, мы далеки от богоубийц по своему настроению. Но вот еще другой вопрос: И ты был с Иисусом Назарянином (Мк. 14, 67). Такой вопрос ставит нам окружающая жизнь на каждом шагу. Не знаю и не понимаю, что ты говоришь (Мк. 14,68), – так политично отвечаем мы на требования жизни. Но когда Христос воззрел на Петра, то он выйдя вон, горько заплакал (Лк. 22,62). Ныне со Креста взирает Он на нас, Своих служителей и проповедников. Будем же и мы плакать, отцы и братья, о небрежении пастырского служения нашего, дабы через покаяние вновь приблизиться ко Христу, воскресить Его в своем сердце и получить через то новое пастырское помазание: Симон Ионин! любишь ли ты Меня?.. – паси овец Моих (Ин. 21, 17). Пора, пора нам вспомнить, что нам поручена вся Церковь для назидания, весь мир для проповеди, что наше дело – руководить всею жизнью мира на пути к Небесному Царству, что все эти идеалы должны быть нашею пищею (см. Ин. 4,34), нашею жизнью (см. Лк. 1, 75), что мы за забвение их дадим ответ Господу, когда Он придет не умирать за мир, но судить мир. Но и раньше того суда самая жизнь судит нас: паства наша разбежалась по всем горам и долинам мира сего (см. Иез. 34,6) и восстала на нас, да не на нас только, но и ругается и ругается Ему. А мы? Будем ли мы только смотреть, греясь у огня (см. Ин. 18, 25), или будем впадать в отчаяние, как Иуда, или лучше подобно святым женам послужим страждущему Господу, дабы первым Ему поклониться в Его святом воскресении?

Приветствие пастырям церкви в день Рождества Христова[20]20
  В первый раз напечатано в «Церковном вестнике», 1889 г., № 51.


[Закрыть]

Бывает в году несколько дней, когда люди готовы забыть свои житейские попечения и, обращая свой взор к евангельским событиям, вспоминают свое высшее призвание к жизни вечной, вспоминают, что есть на небе Бог, есть на земле между нами невидимо присутствующий Христос, есть правда, есть добродетель. В эти-то немногие дни, каков и день Рождества Христова, к нам, о пастыри Церкви, возвращаются рассеянные по утесам и долинам мира наши овцы! На нас они тогда смотрят и ищут в наших словах, молитвах и делах Христа: «Где Христос рождается?» Откуда же нам взять таких даров духовных, чтобы воспользоваться этим мгновением просвета в нашей тьме и возвышать религиозное настроение дня до постепенного проникновения Христом всей жизни нашего общества и народа?

Но прежде чем кто-либо успеет открыть уста для ответа, он услышит со всех сторон: «Помилуйте, о каком возвышении религиозной жизни может быть речь прежде, нежели правительство улучшит условия нашего-то быта, обеспечит нас содержанием, гарантирует от грубых вторжений светских властей, освободит от светской зависимости и т. д.»

Что сказать на эти возражения? Допустим, что они справедливы, допустим, что внешние условия пастырства у нас неблагоприятны, но все-таки зачем же нам отказываться от тех средств к исполнению нашего долга и присяги, которые доступны нам во всякое время и при всяких условиях нашего быта и государственного положения?

Эти средства заключаются в просвещении собственных наших сердец теми истинами откровения, которые, хотя в некоторые дни года, возвышают дух всего народа над миром и его злобой.

Если мы всмотримся в такие истины, раскрытые нам событиями Рождества Христова, то найдем в них ясное указание самых основных и существенных правил пастырской жизни и деятельности, так что день рождения Искупителя, великий и святой для всех христиан, имеет нарочитое значение для пастырского сознания, и это потому, что Родившийся есть Пастыреначальник и Пастырь добрый, пришедший в мир, чтобы спасти погибшее и просветить сидящих во тьме и сени смертной. «Открылось новое таинство, – говорит свт. Григорий Богослов[21]21
  Между тем у нас смотрят на проповедь как на богословский трактат, как на плод рассудочной способности человека, а вовсе не как на излияние возвышенного настроения души проповедника под влиянием какого-либо догмата, библейского отрывка и т. п. Насколько рассудочная находчивость, а не высокое настроение духа, который свободно изливается в поучении, насколько это внешнее отношение к проповедничеству признается важным в деле проповедничества, это видно из укоренившегося обычая требовать от учеников семинарии готовых экспромтов в классе посреди улыбок товарищей, под страхом получить плохую отметку. Я понимаю, если ученик на каникулах в родном сельском храме с жаром юного одушевления поучает народ Слову Божию, но где может достать он этот жар, где почерпнуть необходимое в проповеди благоговение, когда приходится ораторствовать между партами и ловить насмешливые взгляды товарищей? Другое дело, заставлять учеников придумывать экспромтом проповеднические темы и даже честнейшие пункты, о коих было бы прилично говорить на заданную тему, но устраивать в классе подобную игру в проповедь – это еще более странно, чем предлагать ученику на уроке литургики ризы и сосуды и предложить ему совершать примерную литургию для практической сноровки в богослужении. Как бы то ни было, классные экспромты, существующие у нас по примеру католических семинарий, служат наглядным доказательством того, что на проповедь у нас смотрят как на богословский трактат, как на плод рассудочной способности человека, а вовсе не как на излияние возвышеннейшего настроения его души, образующегося под влиянием того или иного библейского отрывка или какого-либо истолкованного догмата. (Это примечание писано в 1887 году. Велика была наша радость, когда мы встретили подтверждение всем этим мыслям в книге архиеп. Амвросия «Живое Слово».)


[Закрыть], – открылось новое таинство: человеколюбивое Божие смотрение о падшем через непослушание. Для сего рождение и Дева, для сего ясли и Вифлеем». Какие же истины пастырства можем мы почерпнуть в этом новом таинстве, в яслях и Вифлееме?

Мы видим здесь дивное соединение небесной славы и земного убожества, видим пещеру, но созерцаем и поющих Ангелов; перед собою ясли, но над собою путеводное небесное светило. Не говорит ли все это о том, что и служитель Божий не слишком должен сокрушаться о земном убожестве, общественном и имущественном? Не утешает ли вифлеемская картина скромных тружеников, сельских пастырей, не знавших никогда или забывших навсегда и покой, и сытость, и тепло, и внешнюю независимость? Будут ли скорбеть проповедники Родившегося в яслях о том, что для них нет доступа во дворцы и палаты? Или, напротив, они предпочтут открытые для слова благодати палаты человеческих сердец, куда не могут проникнуть сильные мира ни оружием, ни деньгами? Да и та среда, смиренная и убогая, в которую мы приходим с рождественскою радостью, не ближе ли она к Виновнику торжества, чем всякая другая? О пастырь, не ропщи, что тебе приходится бродить с крестом по лачугам, смотри, не напоминают ли многие из них по своему построению той убогой пещеры, где родился в вышних Живый? Смотри на своих бедных прихожан, не те же ли это вифлеемские пастыри, которым первым благовестил Ангел «радость велию, яже будет всем люд ем»? Ходи же в их пещеры не с огорчением, но с радостью, ищи там Христа, и если обретешь Его, то не будешь жалеть себя ради своего земного убожества, но пожалеешь тех, которые бедны Христом, хотя и богаты миром, которым труднее войти в Царство Небесное, нежели верблюду пройти в игольные уши.

Итак, первая истина пастырства, раскрываемая нам в событии Христова Рождества, заключается в том, что новая благодатная жизнь, которую принес с Собою Господь на землю и которую насаждать в людях мы все призваны, – что она не нуждается ни в какой земной силе и преимуществе, но, напротив, еще свободнее развивается вдали от них: новый человек наш обновляется, по слову апостола, именно тогда, когда ветхий тлеет. Думается, что нет нужды освещать эту истину историческими событиями или всегдашними жизненными явлениями, ибо тех и других так много, что их найти может всякий.

Будем ли мы много сокрушаться о невысоком нашем положении в жизни собственно государственной? Высокое ли место занимает в ней «рождейся Царь иудейский»? Чудесное сочетание государственной зависимости с предвечным Божиим советом мы находим в повествовании о месте Христова рождения. Август Кесарь, руководясь своими чисто мирскими видами, издает «повеление написатися вселенной». Что значит с внешней точки зрения перед этим, замечательным во всемирной истории событием то явление, что маленькое семейство бедных провинциальных евреев вслед за многими миллионами подданных Рима идет «записатися во свой град», Вифлеем? А между тем здесь разрешился главнейший указ и смысл существования всех миров, осуществилось слово Божие, сказанное за тысячу лет через пророка, и явился Тот, перед Которым не только весь Рим, но и весь мир ничтожнее пылинки. Проповедники Христовы! На то ли нам жаловаться, что общественное положение наше не высокое, зависимое, и оправдывать этим свое пастырское нерадение, или ликовать о том, что через нас действует на мир та Сила Божия, то Слово, коим «небеса утвердишася», которое было в начале, которое было у Бога, в котором была жизнь и свет человекам, просвещающий всякого грядущего в мир? Будем ли мы подобно папистам домогаться государственных преимуществ и ради них забывать дело Божие или скорее потщимся подражать апостолам, святителям и преподобным, из коих большинство считалось в самом низком сословии, и если возвышалось, то большею частью ненадолго? Будем ли и при улучшении нашего мирского положения гордиться перед «худородными мира сего» или нисходить братски в условия их жизни, как и Господь, сошедший с небесных престолов и приявший зрак раба, чтобы «искушаемым помочь» (см. Евр. 2, 18)? Вот в чем, стало быть, заключается второе назидание Родившегося для пастырей Его Церкви: такое или иное общественное положение наше не может иметь существенного значения для явления миру божественного Слова. Но чему еще третьему научают нас волхвы, «звездам служащий и звездою научившиеся кланятися Солнцу правды?»

Удаленные от истин откровения правды, они ее искали в своей волшебной мудрости. В наши дни и между нами тоже есть множество людей, далеких не только от желания, но часто и от возможности учиться из Откровения. Таковы не только простонародные сектанты, но и многие представители образованного общества, особенно среди учащейся молодежи. Разве там не ищут правды и добра, не ищут Христа, не зная ничего о продолжающемся Его пребывании в Церкви? Разве не надеются Его найти по разным кометам выдуманных теорий общественной и личной нравственности? Для тех волхвов древних, которыми руководили не страсти, а единое желание истины и правды, Христос нашел такую звезду, которая привела их к месту Его явления в мире: ужели мы не найдем такой звезды для блуждающих во тьме современных искателей истины? Если мертвые тела небесные были направлены Словом Божиим к вещанию Его рождества, то не возлагает ли это долг на служителей Слова искать в туманных верованиях и блуждающих языческих теориях нынешних безбожников таких идей или свойств, которые в своем истинном освещении и последовательном развитии привели бы к премудрости Божией, по крайней мере, искренние-то души и воссияли бы им свет разума?

Не все нехристианское должны мы отрицать и презирать, но презирать в нем только намеренное зло и страсти, а все лучшее в нем изучать и возводить ко Христу, ибо не может быть ничего доброго на земле, что не имело бы с Ним хотя бы и несознаваемой связи; такое третье правило пастырства раскрывает нам Рождество Христово.

Оно не есть последнее, но остановимся и на этих немногих, чтобы иметь возможность глубже в них вникнуть, проверить их через содержание всей Св. Библии, отеческих творений и богослужебных книг и затем подумать о том, что мы, пастыри, вовсе не так бедны и бессильны, не так сужены в понятиях и стеснены в деятельности, как нам часто представляется. Кто живет для мира и действует средствами внешними, тот весь от них и зависит: всего этого ищут язычники (Мф. 6, 32), – а кто рожден и рождает духом, тот обладает иным сокровищем, и если только его сердце будет там, где его сокровище, то он и не вспомнит о мирских лишениях.

Конечно, не ново это слово, только его жизненная правда недоступна человеку во дни омирщения. Но, может быть, мы примем ее хотя в сей день, в день, когда, просветленные духовною радостью, мы – все пастыри – можем сказать своей пастве с апостолом: Жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам, – о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами: а наше общение – с Отцем и Сыном Его, Иисусом Христом (1 Ин. 1,2–3).