Текст книги "Собрание сочинений. Том I"

Ныне в одной семинарии лежал в чахотке первый ученик 6-го класса, идеальный, даровитый поэт и мечтатель о разных подвигах; ужас смерти иногда показывался на лице. «Попомни мое слово, дитя мое, – говорил ему один священник, – что если ты выздоровеешь и останешься в жизни таким добрым, сострадательным и правдивым человеком – христианским деятелем, то много, много раз пожалеешь, что не умер теперь, не испытав жизни; будешь завидовать и этим месяцам бессильного и беззаботного сравнительно лежания, как часто завидую я тяжелобольным, приходя смотреть на них в часы тяжелой грусти. Ты только по неопытности, по недоразумению боишься смерти». «Так надо бросить свои планы?» – спросил умирающий. – «Нет! Все блага мира ничего в сравнении с тем наслаждением духовным, которое мы только получаем среди наших пастырских скорбей; в этих радостях нам открываются ощущения жизни райской, которых один миг готов зарабатывать мучениями целой жизни».

Излагая основоположения пастырства с точки зрения жизни внутренней, или аскетической, мы останемся не вполне понятными для читателей, пока не покажем, какими главнейшими проявлениями отразится раскрытый пастырский уклад аскетизма на пастырской деятельности, на церковно-общественной жизни или, говоря точнее, к каким проявлениям пастырства должна вызывать эта жизнь своих руководителей как по ее современному состоянию, так и по некоторым, всегда присущим ей свойствам, предусмотренным уже в Откровении, когда последнее начертывает общие понятия о пастырстве не только в его существеннейшей, аскетической стороне, но и в его деятельных проявлениях. К этим двум заключительным отделам наших рассуждений присоединим и краткие указания на окружающую нас действительность пастырского делания. Правда, мы уже касались последней, но только по вопросу о том, насколько она является несоответствующей духовным нуждам паствы, когда обращается не к совести человеческой, а к приемам деятельности мирской. Теперь же мы обратимся к тем не слишком многочисленным элементам современной пастырской жизни, которые заключаются в атмосфере действительной, религиозной, т. е. в совести. Мы привели несколько примеров такой жизнедеятельности, теперь посмотрим, представляют ли хотя бы эти-то примеры и подобные им элементы нашего пастырства качественную полноту, а если нет, то в каком отношении подлежат пополнению. Итак, приступим к раскрытию богооткровенного учения об основных свойствах деятельности пастырской как внешнему выражению пастырского аскетизма. Было показано, что пастырская совесть обнимает собою в чувстве пламенной сострадающей любви всю паству, всех ее членов, радуясь их успехам в духовной жизни (см. Флп. 4,1) и скорбя об их несовершенствах как о своих собственных. Понятно, что насколько в христианстве вообще все внешнее должно исходить всецело из внутренней жизни совести, настолько и во внешней деятельности пастыря должен отражаться именно этот всеобъемлющий характер пастырской совести. 1) Священник должен знаться с жизнью общества в ее целом, во всех ее сторонах, которые мало-мальски соприкасаются совести человеческой. Для него не должно существовать двух разграниченных областей нравственной жизни пасомых – области светской и области духовной, он 2) не дожидается, пока жизнь, уложившись в формы обычной церковности, некоторыми своими течениями сама прихлынет к его исповеданию или в его метрические книги: он первый должен сам идти навстречу жизни и возводить ее на «гору Господню». Вот первое богословское основоположение пастырской деятельности, достаточно ясно раскрытое в Св. Писании и Св. Предании.

Наиболее типическими изречениями Христа Спасителя относительно пастырской деятельности принято считать: 1) притчу о добром пастыре, 2) о заблудшей сотой овце, 3) наставления апостолам в Нагорной беседе и при отпущении их на проповедь, 4) изобличения фарисеев и 5) прощальная беседа и молитва Божественного Учителя о Своих учениках. Затем, в Св. Писании подобное же пастыреводительное значение имеет одна глава у Иеремии (23-я) и Иезекииля (24-я), прощальная речь ап. Павла к пресвитерам Ефеса (см. Деян. 20) и его Послания к Тимофею и Титу. Мы не будем рассматривать каждый из священных отрывков в отдельности, но спросим, какому типу пастырства они более благоприятствуют: 1) жизненному ли, или 2) тому, который вовсе чуждается всего мирского, удаляется от изучения светской мысли, светских идеалов?

В ответ на это можно сказать, что едва ли не руководственною идеей библейского пастыреводительства является именно идея снисхождения до настроения пасомых или обращаемых, та идея, которая придает единство всем приведенным евангельским повествованиям. Так, слова Христовы: «вы – свет мира, вы – соль земли» (см. Мф. 5,13,14), – сейчас же сопровождаются указанием на то, что зажечь свечу мало для освещения горницы: должно свечу поставить на свещник. Ближе поймем мы смысл этих слов, когда соотнесем их с вводными словами к наставлению апостолам, посланным Спасителем на проповедь. Господь сжалился, что люди были изнурены и рассеяны, как овцы, не имеющие пастыря. И вот не ожидает, чтобы овцы сами пришли к Нему, но за ними вслед посылает апостолов: молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою (см. Мф. 9,38; Лк. 10, 2). В ЭТИХ словах, как и в словах о постановлении свечи на сосуд, сказывается та мысль, что пастырю недостаточно иметь высокое настроение духа и знание веры, но необходимо еще некое движение к людям, некое вхождение в круг их понятий, следование за ними по распутиям жизни, чтобы оттуда собрать их на Христову пажить. Понимать эти слова как относящиеся только к апостолам, просветителям язычников, воспрещает нам христианское предание, которое в лице свт. Иоанна Златоуста и других пастыреводительных отцов да, наконец, в богослужебном чине архиерейского служения единогласно относит эти слова Спасителя ко всем пастырям Церкви. Сам Господь дает ясно понять, что вхождение в понятия и жизнь людей не есть только дело миссионеров, но и всех нравственных руководителей духовной семьи. Он грозно изобличает фарисеев за то, что они, обойдя море и сушу, дабы обратить хотя одного, и затем, возложив на него тяжкие бремена, не хотят подвинуть их пальцем и, таким образом, являются виновными в том, что человек тот становится сыном геенны, хуже них самих. Насколько Господь представляет существенным в пастырской деятельности это вхождение к отделившемуся от духовности руслу жизни, это видно из слов Его о пастыре, оставляющем свое стадо в горах ради отыскания одной заблудшей овцы, найдя которую, он радуется о ней одной более, чем о девятидесяти девяти незаблудших; та же мысль высказывается в притче о женщине, нашедшей потерянную драхму, и отчасти в притче о блудном сыне, во сретение которого исходит милосердый отец, издалеча узрев кающегося. Насколько широким со стороны обоих должно быть это отыскивание овец Божиих, это Спаситель показал в Своей прощальной молитве и в притче о добром пастыре, сказав, что всех овец Его, которые не сего двора, и тех надлежит Мне привести: и они услышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь (Ин. 10,16).

Божественный Учитель не стоит одиноким в ряду прочих провозвестников Откровения, представляя дело пастырства как нисхождение на жизненные распутия и возведение оттуда заблуждающихся на правый путь спасения. Действительно, даже самый образ пастыря и стада, в который Он облек нравственно-руководительную задачу религиозных деятелей, почерпнут Им из Ветхого Завета, где этот образ имеет свое приложение ко всей истории домостроительства, начиная с благословения патриарха Иакова, продолжая речами Моисея, историей Давида и учениями мудрецов и пророков.

Особенно наглядное развитие пастырского долга мы находим в 34-й главе Иезекииля, где Бог укоряет пастырей народа, изрекая горе пастырям, которые пасут сами себя: «не стадо ли должны пасти пастыри?» А они между тем слабых не укрепляли и больной овцы не врачевали, и пораненной не перевязывали, и угнанной не возвращали, и потерянной не искали, а правили ими с насилием и жестокостью. И рассеялись они без пастыря рассеявшись, сделались пищею всякому зверю полевому. Блуждают овцы мои по всем горам и по всякому высокому холму и по всему лицу земли рассеялись овцы Мои, и никто не разведывает о них, никто не ищет их (Иез. 34,4–6).

Итак, учение Библии, как ветхозаветной, так и новозаветной, ясно говорит о жизненности пастырства. Но учением дело не ограничивается: эта идея сама воплощается в библейской истории; мало того, она и составляет сущность последней. В Ветхом Завете Господь Свои отношения к Израилю, кроме образа пастыря и виноградаря, представляет еще под видом отношений жениха, отыскавшего себе невесту и прилагающего тысячи забот о ее благополучии. Высшее раскрытие этой идеи находим в книге пр. Иезекииля. Но что в Ветхом Завете относилось к народу Божию, то самое Завет Новый распростирает на отношение ко всему падшему человечеству. Все… блуждали, как овцы, совратились каждый на свою дорогу (Ис. 53, 6), – говорит Исайя о состоянии рода человеческого. И вот, когда Господь, по слову апостола, – «оставив времена неведения, повелел всем людям покаяться» (см. Деян. 17,30), то Он не с неба призывал их к обращению и не в вихре бурь говорил им, но, верный предвозвещенному через пророков пастырскому правилу, Он не только Сам сошел с небес на рассеяние путей человеческих, но вошел в самое естество наше, в нашу бренную плоть, Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни. До конца продолжая Свое «Божественное снисхождение», Он в учении Своем не передавал чуждую насущной жизни доктрину, даже не для того пришел, чтобы упразднить закон, но пришел прямо в овчий двор наличной жизни и ее-то поднимал до Себя, просвещая грубое сознание людей притчами и начиная Свою проповедь через восстановление того же самого света, который еще брезжился в человеческой совести, поэтому Он говорил о Своем учении как о чем-то для всех известном: покайтесь и веруйте в Евангелие (Мк. 1, 15). Вот почему Он мог называть Свои святейшие заповеди бременем легким и игом благим, потому что они не навязывали людям какого-либо чуждого их сердцу и их жизненным идеалам учения, не отрицали всего доброго, что было дорого душам их прежде, но это-то добро и возводили к его вечному оправданию, так что новое иго христианства не отягчало душ, напротив, принятием его оправдывалось Божественное обетование: найдете покой душам вашим (Мф. 11,29).

Говорить ли о том, что апостолы Христовы остались верны завету своего Учителя и продолжали вникать в жизнь и возводить до Христа присущие людям надежды? Не блаженный ли Павел говорит: будучи свободен от всех, я всем поработил себя, дабы больше приобрести: для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев; для подзаконных был как подзаконный, чтобы приобрести подзаконных; для чуждых закона – как чуждый закона, – не будучи чужд закона пред Богом, но подзаконен Христу, – чтобы приобрести чуждых закона; для немощных был как немощный, чтобы приобрести немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых (1 Кор. 9, 19–22; ср. 1 Кор. 10, 33). Кто изнемогает, с кем бы и я не изнемогал? Кто соблазняется, за кого бы я не воспламенялся? (2 Кор. 11, 29). Обращаясь к афинянам с проповедью о неведомом Боге, а к евреям с учением о новой скинии и первосвященнике по чину Мельхиседекову, апостол Павел и пастырей Церкви увещевает внимать не себе только, но и всему стаду, побуждая их к тому предсказанием о дальнейших бедствиях Церквей; своего же возлюбленного ученика и сотрудника Тимофея он учит прилагать особые попечения о каждом роде людей, особенно учить старца, особо юношу, особо вдовиц, сообразно настроению каждого. Отцы Церкви держались того же пастырского приема.

Так, свт. Григорий Богослов в знаменитом «Слове о бегстве» ясно показывает, что руководящим началом в пастырской деятельности должна быть не отвлеченная доктрина, преподаваемая по пунктам, но наличное состояние душ в его зависимости от бытовых условий, в которые они поставлены, и возведение душ от наличного состояния в благодатное. Сравнивая пастырскую деятельность с врачебным искусством, святитель говорит: «Какой предлежит подвиг и какие нужны сведения, чтобы хорошо и других врачевать, и самим уврачеваться, чтобы исправить образ жизни и персть покорить духу? Ибо не одинаковы понятия и стремления у мужчины и женщины, у старости и юности, у нищеты и богатства, у веселого и печального, у больного и здорового, у начальников и подчиненных, у мудрых и невежд, у робких и смелых, у гневливых и кротких, у стоящих твердо и падающих. Поелику общее тело Церкви, подобно одному сложному и разнородному живому существу, слагается из многих и различных нравов и умов, то предстоятелю Церкви совершенно необходимо быть вместе, как простым, относительно к правоте во всем, так сколько можно более многосторонним и разнообразным для приличного со всяким обращения, а равно способным к полезной со всяким беседе». Ту же мысль о проникновении пастырского духа во все сферы нравственной жизни человечества развивает и свт. Иоанн Златоуст в «Словах о священстве» «Священник должен знать все житейское не менее обращающихся в мире и вместе с тем должен быть свободен от всего более иноков, живущих в горах. Так как ему нужно обращаться с мужами, которые имеют жен, воспитывают детей, владеют слугами, обладают большим богатством, исполняют общественные должности и облечены властью, то он должен быть разнокачественен». Из этих изречений видно, что изучение окружающей жизни – вот первая задача церковного учителя и пастыря. Особенно важно узнать, что та же точка зрения лежит в основании даже канонических постановлений Церкви, а вовсе не понятие о самодовлеющем праве, как это бывает в жизни государственной, по необходимости руководящейся известным юридическим правилом: fiat justitia, pereat mundus (лат. «да свершится справедливость, хотя бы из-за этого погиб мир». – Прим. ред.). Вот что говорит Иоанн Схоластик о правилах церковных: «Ученики и апостолы великого Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, а также и Церкви Его Святой архиереи и учители, при апостолах и после апостолов жившие, получив поручение пасти множество из иудеев и язычников, не полагали, что согрешающих должно терзать физическими муками, как то предписывают гражданские законы, – ибо это представлялось им попечением малоразумным и весьма малозаботливым. Напротив, со всею готовностью сами подвергались за них опасностям и старались отставших возвратить, заблудших и отклонившихся от пути, обгоняя, как добрый пастырь, а падших уже и низринувшихся в пропасть, употребляя все усилия, извлечь оттуда; то, что уже сгнило на них и совершенно омертвело, отделяя весьма благоразумно и искусно духовным мечом, а надломленное и растерзанное обвязывая некоторыми духовными врачествами и духовными перевязками, – и таким образом больных возвращали благодатью и содействием Духа в первоначальное здравое состояние. Итак, дабы и последующие предохраняли невредимыми подчиненных им, некоторые из сих преблаженных отцов, время от времени сходясь вместе, при содействии благодати Божией, собиравшей Соборы их, изложили некоторые законы и правила, не гражданские, но божественные, о том, что должно делать, что не должно делать, исправляя жизнь и образ деятельности каждого» (каждой вверенной души).

Свт. Григорий Двоеслов все свое сочинение «О пастырском попечении» расположил в зависимости от этих духовных нужд, а именно: как надо учить богатых, как бедных, как униженных, как гордых, как молчаливых и как многоречивых, и т. д. Искупительное снисхождение Божие к роду человеческому, как бы повторяемое в пастырской деятельности Его служителями по отношению к пастве, таким образом, узаконено в христианской практике через Священное Предание; оно составляет любимое содержание богослужебных молитв, воспевающих Христа, «иже заблудшее горохищное обрет овча, к Отцу приведе и своему хотению». Так, и в молитве из покаянного канона читает грешник: «оставих Тя, не остави мене, изыди во взыскание мое и возведи мя от пропасти погибели» и т. д. Наконец, когда архиерей возлагает на себя знак своего архипастырского достоинства – омофор, то диакон возглашает: «на рамо заблудшее взем естество, к Отцу и Богу вознесл еси». Расширяя, таким образом, свое пастырское внимание шире пределов так называемой (в отличие от светской) духовной сферы, пастыри, однако, должны действовать мерами не гражданскими, как выяснено свт. Иоанном Постником, но духовными. Этим само собою устраняется как и отговорка о том, что вмешательство духовенства в светскую жизнь есть папизм (ибо папизм есть стремление действовать посредством мер государственных – поощрений и насильственной кары), так и тщетное самооправдание духовенства, что оно-де лишено полномочий для воздействия на светскую жизнь, так как для такого, чисто духовного воздействия никаких государственных полномочий не нужно, а только знание этой жизни и вера в действие благодатных сил пастырства, т. е. молитвы, примера и особенно учительства церковного, которое может быть употребляемо для возведения всех сторон общественной и народной жизни к христианским началам. Впрочем, если пастырь действительно овладел пониманием какого-либо направления нравственной жизни и интересов общества, то и помимо учительства в смысле проповедничества в его власти остается полная возможность говорить о нем и в печати, и на уроках Закона Божия, и на исповеди, и в беседах с прихожанами по домам.

Но все-таки все средства сводятся к говорению? – спросят некоторые, верующие в действенность только государственной кары и наивно убежденные, что уничтожение всякого неправомыслия зависит от последней, как значится и в одной магистерской проповеди на 2 марта настоящего года, в которой проповедник, понося толстовщину, выражает в заключение надежду от лица русского народа, что мирская власть положит конец этому вредному шатанию умов в России. Да, к говорению и к примеру, ответили мы; иначе для чего бы называть пастырей служителями Слова (см. Лк. 1), а пастырство служением Слова (см. Деян. 4,4), и кто не верит в силу Слова, тот прекрасно сделает, если будет бежать от пастырского служения, как от пожара. Говорить ли при этом о том еще, как современное русское общество и народ уважают убежденное слово? И тот и другой различают священников не по степени образования и не по положению их в епархиальной иерархии, а различают на проповедующих и молчащих. Проповедник, мало-мальски проникнутый жаром убеждения и искренности, принимается обществом как пророк: после старцев он есть второго рода служитель веры, перед которым забываются чины и возрасты и каждый чувствует себя только мирянином и учеником. Это уважение и послушание возрастают тем сильнее, чем исключительнее пастырь опирается в своих действиях на силу благодатного слова, чем менее соглашается пускать в ход свои государственные полномочия. Говорят, что у нас не слушают проповедей, но это совершеннейшая неправда: лишают внимания не проповедь слова Божия, проникающую во внутреннее настроение паствы и умеющую угадать последнее и указать от него путь ко Христу, не проповедь, следовательно, лишают внимания, но словоизвержение с церковной кафедры, и притом часто такое, которого и расслышать невозможно.

Но к каким же явлениям современной жизни, наиболее связанным с нравственным настроением общества, должна устремляться по преимуществу пастырская деятельность? Что должен пастырь сделать предметом изучения и научения в жизни общества и народа? Особенно в первой, найдет ли он куда закинуть якорь христианского назидания в любом его виде? Не все ли интересы общества отчудились от религии и не представляет ли современное состояние образованных умов если не бесплодной пустыни для пастырства, то прохожего пути, на котором прозябается всякое семя благодати, того тернистого угла, где оно совершенно заглушается сорными травами безверия и страстей? Действительно, с первого взгляда может показаться, что пастырь среди общества почти как среди язычников; но пусть даже так: разве не язычники предварили верных сынов Израиля в Царствии Божием? Нелегко, пожалуй, пастырю проникнуть до слуха образованных людей: придется начинать с малого – с царских дней в кафедральных соборах, с дней Страстной седмицы да с исповеди и, наконец, с молодого поколения, обучающегося Закону Божию в школах. Но раз проникнув до слуха общества, истинный пастырь скоро убедится, что почва в высшей степени благоприятна для насаждения евангельских истин, хотя сами его слушатели далеко не соображают этого. Маститый ученый Запада Леруа-Болье в печатаемых им статьях «Религия в России», в журнале «Revue des deux mondes» проводит ту мысль, что русская душа по своей природе всегда стремится к началам христианской религии и морали даже в тех случаях, если теоретическая мысль человека совершенно безрелигиозна. Этим положением он объясняет то явление, что самые рационалистические беллетристы наши, например И. Тургенев или Л. Толстой, никак не могут, однако, сойти с вопросов религиозных и нравственных в лице своих героев, искателей истины. Та же бессознательная близость к некоторым сторонам Божественной религии замечается и у упомянутых публицистов, хотя они себя считали прямыми противниками Православия: посмотрите, какие принципы ставят они в основание своих систем? Прежде всего, принцип самоотвержения, хотя и объявляют себя утилитаристами, принцип помощи слабым, принцип справедливости. Толкуя об экономическом благополучии, они, однако, слишком плохо умеют скрыть свое конечное стремление собственно к нравственной правде, и только к ней. Не будем уже и говорить о политических идеалах панславистов, которые выросли из церковного учения Хомякова, остановимся на современном движении общества в смысле отрешения от прерогатив своего сословия и перехода к мужицкому труду.

Все эти движения идут как бы вразрез с Церковью, а между тем если бы собрали воедино все подобные светские стремления, с отрешением от их крайностей, то мы бы получили нечто, очень близкое к целям христианского пастырства. И вот с каким горьким чувством должны мы, духовные, задать себе вопрос: как же это мы забыли выяснить людям, что искомое идеалистами есть именно у нас, что они ищут те самые рукавицы, которые у нас за поясом, что не только народ вместо штунды и молоканства, но и общество вместо баррикад или цыганских таборов все то доброе, что влекло их по дебрям неведомых исканий, могло бы получить от Церкви, от христианства, которое не желает допустить, чтобы могло существовать что-либо из созданного Богом доброго, не находящегося у Него. О чем ни попросите Отца во имя Мое, даст вам (Ин. 16,23), – говорит Господь. Но наличная жизнь русского пастырства заботливо удалялась от всего, что не имело знака церковности, хотя бы по содержанию и приближалось к ней, так что оставалось только заявить об этом и прибить знамя. Зато все обозначенное этим знаменем с противоположным, однако, содержимым вроде кулака-грабителя, жертвующего на церковь, все это мы принимали вопреки ясному слову Христа, Который даже пророкам Своим, преступавшим заповеди, скажет: «не знаю вас» (см. Мф. 7,23), – врагу же Своему, сумевшему разъяснить две важнейшие заповеди закона, сказал:

«не далек ты от царствия Божия» (см. Мк. 12, 34). Итак, от него недалеки все почти мирские течения нашей общественной и народной жизни: это есть вызревшая жатва, которая только ожидает делателейжателей, чтобы стать пшеницей Божией; но как приняться за такую жатву? Должно в каждом течении жизни выделить этот-то нравственно-добрый элемент от тех наслоений, что к нему привели человеческое неразумие и страсти. Так, например, толстовское направление, которое с философской точки зрения есть чистейший пантеизм, с какою силою умело, однако, выяснить жизненное значение христианства, показать то нравственное самоудовлетворение, что из него получается! Проповеднику остается показать, что это самоудовлетворение не только не исключается Православием, но в более высокой степени достигается именно в нем, ибо здесь оно имеет для себя и непоколебимое основание в идее личного Промыслите ля и Искупителя, тогда как в религии Толстого оно предоставлено шаткой опоре одного только случайного настроения человека.

Так или иначе, но полемика должна происходить с точки зрения основного начала каждого учения. Тогда она, во-первых, получает то, чего лишена наша церковная литература, – получает интерес в глазах последователей разбираемого учения; она достигает, во-вторых, более или менее непредубежденного отношения; убеждаемый не боится, не трепещет за то, что дорогой ему идеал будет разбит в прах логикою церковного представителя, он слышит, что последний принимает его за исходную точку. А наша-то догматическая проповедь – может ли она иметь значение для прямых или тайных последователей, например, пашковства? Представьте себе, что безрелигиозный прежде человек вдохновился учением этих людей о личном единении со Христом, нашел в этом учении полное удовлетворение давно алкавшей душе, по жалкому недоразумению не сумевшей ничего найти в Православии, кроме внешних обрядов: да станет ли этот человек слушать или вникать в проповедь, если она начнется с исторических доказательств в пользу необходимости подчинения иерархии? Да он с последнею соединяет мысль о врагах Божиих. Он кипит негодованием, прежде чем успел услышать первый довод, и мысль его направлена вовсе не к оценке доказательства, но исключительно к подысканию возражений. Что сказано о заблуждениях теоретических, то надо сказать и о заблуждениях практических: о светскости, о показном либерализме и пр. Если эти симпатии развились в том или ином обществе напряженнее, нежели любовь к Церкви, то не трудитесь доказывать их несовместность с последнею: лучше усмотрите в них-то, в этих симпатиях, нечто доброе и разъясните его содержимость Церковью и его неисполнимость вне ее и уже затем опровергайте крайности. Не слушайте толков о необходимости схоластического догматизма в нашей проповеди: будем отныне знать, что не только практическая польза, но само Слово Божие требует от пастырей Церкви, чтобы они вышли вслед за заблудшими овцами по распутиям этой жизни и всех, кого найдут, призывали на брачный пир Небесного Жениха.

Итак, не соединяя своей пастырской деятельности ни с лучшими стремлениями общества, выражающимися в направлениях литературных с печальною примесью еретических искажений, ни с присущему народу, особенно малороссам, исканию Христовой евангельской жизни, присужденной к разрешению в секты штундистского направления, наша пастырская деятельность должна бы по крайней мере уметь пользоваться тем чисто церковным направлением некоторых течений народной жизни, именем которых якобы и оправдывается наше узкое рутинерство в деле пастырском. Этот третий, благоприятный для церковного созидания элемент заключается в воспитанной веками в русском народе привязанности к христианской святыне, к храму, к богослужению и церковным обычаям, к слушанию житий угодников Божиих и духовных стихов народных поэтов. Это область, конечно, религиозная, которая и сама собою приближает людей к спасению, но не с достаточною полнотой, для приобретения которой она нуждается в пастырском поучении. Конечно, мы совершенно далеки от пристрастного взгляда на русский народ той лжеинтеллигенции, которая считает народную религию за фетишизм, отрешенный от нравственной почвы; мы хорошо знаем и видим, что всякое религиозное представление в уме народном непременно соединяется с чувством умиления и Божественная вера наша сознается им прежде всего как правда и святость Божия, противопоставленная мирской лжи и злобе. Но как многое здесь не восходит выше степени смутного, хотя и сильного чувства, как мало сознается народом та нарочитая связь между каждым религиозным обычаем и внутреннею жизнью совести, ради которой он и установлен Церковью. Разъяснение этой связи имеет огромное, исключительное значение, ибо если твердая, вековая симпатия, сопряженная с готовностью трудиться и лишаться, соединится с сознательным к ней отношением, основывающемся притом на авторитете Слова Божия, то такой склад религиозной жизни приобретает ни с чем не сравнимую жизненную силу. Если народу будет выясняемо нравственновоспитательное значение его церковно-бытовых обычаев, богомолий, крестин, браков, водосвятий и т. д., значение, повторяю, не историкоканоническое, а нравственно-воспитательное, то и самая приверженность к ним народа удесятерится в своей силе, и дело прямого христианского нравоучительства облегчится во сто крат, и надвигающиеся грозные тучи ересей сделаются безопасными. Что же пастыри? Есть у нас много пастырей, которые разделяют любовь народа к церковности обрядовой, но сколь немногие из них дают себе труд выяснять народу ее внутреннее каноническое значение; скажу более: они сами относятся к ней полусознательно.

Есть и другого рода пастыри, которые, напротив, первым долгом ставят себе сознательное отношение ко всякому своему поступку. Делают ли они то, от чего уклоняются те? Увы, к стыду нашему надо сознаться, что из всей богословской мудрости мы наименее осваиваемся с истинным значением нашего церковного быта: он нам знаком только с археологической точки зрения или со стороны его механического исполнения, а не со стороны внутренней, аскетической, и как часто бывает, что в храме Божием при каком-либо великопразднственном священнодействии, среди общего религиозного восторга и умиленных слез наименее бывает проникнут одушевлением сам совершитель. Стоя среди духовных сокровищ, получаемых народом, он один остается ненасыщаемым, как сановник царя Иорама при чудесном бегстве сириан, по пророчеству Елисея.

Итак, вот три области современной жизни, наиболее подлежащие изучению и попечению пастырскому: нравственный подъем в обществе образованном, выражающийся в литературных направлениях; затем, мистико-моральное одушевление народа, которым пользуются штундисты и пашковцы, и, наконец, всегдашняя преданность народа церковному строю, которая, будучи лишена пастырского просветительного попечения, переходит в русский талмудизм и дает почву для старообрядческого раскола.

Еще несколько слов о современной жизнедеятельности того пастырского направления, которое уклоняется от самоопределения чиновничьего характера и ставит на первый план идею внутреннего, духовного развития. В таких пастырях-аскетах у нас нет недостатка, напротив, образцы высокого подвижничества перед нами не только в монастырях, но и на поприщах церковно-общественного служения, и притом не только в рядах черного духовенства, но и белого. Являются ли они лучшими пастырями народа? Увы, очень редко. В этом отношении наиболее типичны такие характеры, как покойного преосв. Игнатия Брянчанинова, Иеремии Нижегородского и др. Это были истинные монахи, может быть, стяжавшие себе неувядаемые венцы в вечной жизни, но едва ли венцы пастырства. Они проходили путь аскетизма отшельнического, знающего лишь свою собственную личность в ее отношении к Богу и к самому себе, но не к ближним, ибо правила, коими они руководились, таковых отношений почти не предусматривали, ибо были даны отшельникам, а не пастырям Церкви. Поэтому внимание таких пастырей было сосредоточено только на себе самих, а к делу пастырскому они относились как к послушанию только, т. е. исполняли с неумолимою точностью все те инструкции, которые даются пастырям в Регламенте. С меньшею, благодаря Бога, последовательностью, но, к сожалению, под тем же общим настроением действует и большинство тех пастырей из белого духовенства, которые по преимуществу проникнуты христианским благочестием; они живут жизнью внутренно-уединенною от всех, а в области пастырства они знают преимущественно одну только добродетель – добродетель послушания, и притом не тем общим основоположениям пастырства у отцов и в Библии, которые мы раскрывали, но послушание прямо выраженной воле закона в отдельных параграфах всяких уставов, поэтому они являются лишь исполнителями, людьми строгими, а в глазах неопытной паствы – только педантами, формалистами. Имеют они светильник веры, но под спудом, а не на свещнике. Они знаются не с живыми людьми и не с живою действительностью, а с логическими машинами, но поелику таких в жизни нет, то и труды их разбиваются в ничто, как бы о крепкую стену. С особенною ясностью это сказывается в их проповедях.