Текст книги "Собрание сочинений. Том I"

Апостол Павел и прочие апостолы не боялись бесчестия, но хвалились ИМ (см. 1 Кор. 4, 10; 2 Кор. 6, 8) и благодарили Бога, что за имя Господа Иисуса удостоились принять бесчестие (Деян. 5,41).

Прошу же вас, достолюбезные отцы и братья, выбросьте это нелепое языческое понятие чести из вашего словаря, бойтесь не бесчестия, а греха, старайтесь не об отмщении обиды, опасайтесь не унижения себя, а того, чтобы не унизить собою Православия, дорожите не честью, а смиренномудрием, учитесь чистосердечному прощению обид. Без этого условия не только не можете быть добрыми пастырями, но ни христианами даже.

Вот мое первое увещание к вам о жизни духовной; Бог даст, в следующий раз начну с вами беседу о внешнем исправлении богослужебных действий, чередуя одно с другим по слову Господню: Сие надлежало делать, и того не оставлять (Мф. 23,23), но, конечно, памятуя и то, что внутреннее выше внешнего, как душа выше тела.

Сие надлежало делать, и того не оставлять

(Мф. 23, 23).

«Не тот Христов последователь, кто молится Богу, а тот, кто любит ближнего: все христианство заключается в любви к ближнему», – так говорят многие мирские и, увы, некоторые духовные лица, не любящие исполнять своих богослужебных и вообще религиозных обязанностей и, однако, не обнаруживающие особой любви к ближним. Впрочем, не касаясь пока искренности подобного заявления, искренности весьма сомнительной, мы должны выразить крайнее недоумение в виде вопроса: из какого издания Евангелия вычитали наши гуманисты такое изречение? Не правда ли, нам с детства известно совсем иное слово Спасителя: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки (Мф. 22,37–40).

Некоторые невегласы возражают: «Бога надо любить в ближнем». Но тогда не было бы двух заповедей, а одна; тогда не было бы места словам: сия есть первая и наибольшая заповедь, вторая же подобная ей (Мф. 22,38–39). Любовь к Богу как живому, слышащему нас Творцу и Спасителю есть главное содержание жизни христианина, почему Господь и приводит эти слова Второзакония, где они трижды повторяются с усилем: «всем сердцем, и всею душою, и всею мыслию» (см. Мф. 22, 37). Любовь к Богу выражается прежде всего в молитве. Молитва есть главное условие нашего духовного возрастания и борьбы с пороком, но молитва не есть только средство для этой высокой цели – нет, она сама в себе есть цель. Не может жить без молитвы, без беседы с Богом тот, кто любит Бога. А тот, кто только еще желает любить Бога, кто учится любить Бога, каковы мы, грешные, не достигшие еще живой, торжествующей любви к Нему, какую имели святые апостолы и преподобные отцы, – мы, пребывающие в борьбе, мы должны и к молитве себя принуждать, учиться ей, учиться по руководству тех, кто уже научился, т. е. святых отцов, которых молитвы и обычаи Церковь приняла в общее всех пользование, удостоверив их спасительное, назидательное значение для всех своих последователей. Посему с благоговейным послушанием преклоняйтесь, иереи Божий, перед священным Уставом наших богослужений. Если по немощи или по неразумию своему и паствы мы опускаем из него нечто, то можем это творить только с самоукорением, с сознанием своего убожества перед высокодуховным и мудрым составом своих молитвословий, а не с неразумным превозношением, как делают современные декаденты.

В одном своем собрании они заслушали реферат ученого недоумка о том, что наш Устав, или Типикон, не есть узаконенный определением древнего церковного начальства чин богослужения, а просто запись богослужебной практики Лавры прп. Саввы Освященного, как и значится на заглавном листе Типикона. Разработав эту старую новость, оратор отсюда заключил к совершенной необязательности для нас Типикона, чем, конечно, привел в восторг значительную часть своих слушателей, едва ли и до того дня обременявших паству уставною службою. Но, о жалкое неразумие! Разве потому только для нас обязательны все постановления канонов, что их написали авторитетные отцы, а не потому гораздо более, что их приняла Церковь, т. е. Святой Дух, ею действующий? Разве Соборы выдумывали свои определения, а не узаконяли только то, что принято непосредственно жизнью Церкви? Разве потому мы принимаем как Слово Божие Послания ап. Павла, а оставляем послание ап. Варнавы и два Климентова, что первого почитаем святее последних, а не потому, что те приняла Церковь, а эти оставила? Разве не по той же причине мы принимаем 14 Посланий Павла, а 15-е к Лаодикийцам оставляем?

То, что принято всею Церковью и вошло в ее жизнь, то и свято, то и божественно, то и обязательно для всех, хотя бы первоначально так сделала не то чтобы Лавра прп. Саввы, а хотя бы самая смиренная старушка? Но такова уже печальная участь нашего духовного либерализма, что, выставляя знамя свободы, он утыкается носом в чиновничье холопство, не признавая ничего святым и великим, если оно не зарегистрировано определением видимой власти, параграфом, номером!

Вся Церковь приняла Типикон, вся она более тысячи лет им руководится, все епископы и клирики присягают при посвящении ему следовать, ибо веруют, что все общецерковное есть Божие, нечеловеческое, благодатное!

Церковная жизнь может осложняться различными новыми условиями, с которыми должно считаться. Худо ли, хорошо ли, но в настоящее время голова русского священника наполнена тою ношею разнообразных интересов и сведений преимущественно светского характера, которую принято называть образованием. Это образование очень мало соприкасается с тем возделыванием внутреннего человека, с тем постепенным освящением души, в котором заключается путь христианской жизни. Но по существу образование не препятствует тому высшему назначению христианина, которого постепенно достигали многие образованные даже ложно образованные в юности, святые угодники. Однако подобное совмещение мирского содержания духа с постепенным усвоением святости возможно лишь для тех, которые последнюю будут считать целью жизни, а первое – делом второстепенным.

Напротив, то пренебрежение, которое многими духовными лицами оказывается к упражнениям в духовной жизни, к молитве, к чтению Слова Божия, к благоговейному и точному исполнению священных служб, имеет своею причиной именно этот преувеличенный взгляд на свое, в сущности весьма условное и даже сомнительное образование, которым они выделяются из своей паствы, тогда как в делах благочестия им смолоду приходится быть скорее учениками своей паствы, нежели руководителями, как по своей неопытности в правилах духовной жизни, так и по своей крайней неосведомленности во внешних установлениях благочестия, т. е. в богослужении.

Людям самолюбивым, а особенно молодым, свойственно показывать пренебрежение ко всему, что они мало понимают, а свои частные преимущества выставлять на вид как самое ценное в жизни. Вот в этом-то печальном свойстве человеческого духа, а кроме того, разумеется, в личности, рассеянности, а иногда и в порочности заключается причина пренебрежительного отношения многих духовных лиц к святым, возвышенным и умилительным церковным молитвословиям и священнодействиям. Между тем не свысока мы должны взирать на все эти установления Церкви, т. е. Святого Духа, а со смиренным благоговением, не исправителями их должны мы себя мыслить, а учениками, и притом учениками малоподготовленными, плохими.

Будучи мальчиком-гимназистом, я следил за установлениями священных служб и настолько хорошо усвоил себе различные чинопоследования, что еще в 16–17 лет от роду учил новонаставленных архиереев (по их желанию) различным богослужебным действиям. Затем не переставал интересоваться изучением Божиих служб студентом, монахом, ректором; я еще смолоду считался среди высшего духовенства знатоком церковной службы по преимуществу, и, однако, мне приходилось много вновь узнавать, совершенствоваться и исправляться даже тогда, когда я был епархиальным архиереем. Видите ли, достолюбезные отцы и братья, какая это сложная наука. И какая полезная для души, прибавлю я. Без внимания, без умиления почти невозможно совершать службу, если совершать ее по Уставу: неспешное чтение, пение священных стихир, благоговейные уставные поклоны, правильный, неспешный крест – все это само по себе отрывает душу от земли, влечет ее к небу, смиряет сердце, сосредоточивает мысли на предметах божественных. Напротив, произвол в общественной молитве даже богомольного священника постепенно вводит в прелесть, т. е. в духовное самообольщение, научает интересовать народ не службой, а своею личностью, делает его не предстоятелем молитвы, а актером, как это бывает у ксендзов. Такой священник велит пропускать назидательное пение и чтение на клиросе потому, что ему скучно бездействовать, но зато отвратительно вытягивает свои возгласы, вставляет без нужды в службу какой-нибудь безграмотный акафист, опустив благовдохновенные святоотеческие стихиры, лишь бы побольше самому фигурировать перед народом и т. п. Это прелесть тщеславия. Другая прелесть – крайней обособленности (индивидуализма) в молитве, когда священнослужитель взирает на общественное богослужение как на будто бы только для него лично существующее. Это часто бывает с иереями-великороссами – они пренебрегают словами апостола: Ты хорошо благодаришь, но другой не назидается (1 Кор. 14, 17). Я именно имею в виду тех священников, которые всю сущность богослужения полагают в поминовении живых и умерших и большую часть утрени и литургии копошатся у жертвенника, не следя за службой и не слушая ее, а бормоча про себя в продолжение трех часов и более: «Марью, Дарью, Симеона» и пр. Другие читают довольно усердно в алтаре каноны к св. причащению, а сами и ухом не ведут, какой канон и как исполняется на клиросе.

Этими двумя уклонениями от христианского благочестия исчерпываются почти все отступления от Церковного Устава, если не считать еще лености, небрежения и невежества, кои ни в каком случае не могут быть оправдываемы. К обособленности или индивидуализму должно отнести и все местные уклонения наши от православного богопочтения, развившиеся под влиянием латинства: стояние на коленях, небрежное возложение на себя крестного знамения, стучание кулаком по груди перед причащением, забвение святых и таинственных дней Великого поста – Мефимонов, похвалы Пресвятой Богородице, Великосубботней литургии и т. п. При требах – обливательное и крайне небрежно совершаемое крещение, исповедь без прочтения покаянных молитв, причащение без правила, допущение погребать детей без отпевания и многое другое. Напротив, должно со всякою любовью охранять священные чины и обычаи нашей местности, которые хотя и не существуют в Великой России, но указаны Вселенским Преданием и введены в Требник, например чтение постной молитвы по хатам, чин на разрешение венцов в 8-й день брака, принесение хлебов и других снедей при поминовении усопших, заупокойные литургии во дни Св. Четыредесятницы и т. п. Полезно поддерживать и непредусмотренные в священных книгах местные церковные обычаи, но такие, которые не у еретиков позаимствованы и не содержат какого-либо бесчиния, а, напротив, выросли из недр местного церковного предания, таковы освящение цветов на Троицу, свечей – на Сретение, хоругви и звоны при погребении умерших, а особенно должно с любовью хранить местные церковные напевы, которые гораздо ближе к богопреданному знаменному и крюковому пению, чем ноты современных композиторов.

Увы, последними русская церковная служба удалилась от вселенского общения больше, чем какая бы то ни было Поместная Церковь. Ведь и греки, и грузины, и арабы, и славяне южные, и молдаване – все исполняют ангельские напевы, сообщенные Церквам через Дамаскина, а у нас Петербург отнял этот залог общения с верующею вселенною и пододвинул нашу богослужебную практику к западным еретикам с их любострастными завываниями. Посему если в каком приходе сохраняется священная древность в богослужебном пении, то надо хранить ее как зеницу ока.

Хорошо делают те священники, которые еще в пятницу или в субботу днем пересмотрят с псаломщиком и регентом всю службу по Октоиху и Минее или по Триоди, укажут сочетание тропарей на вечерне, утрене и литургии, велят проверить на спевке наступающий глас Октоиха и Минеи да по возможности разъяснят певчим на спевке, а то и всем мирянам на утрене затруднительные выражения в ирмосах, стихирах и тропарях.

Верьте, что паства с гораздо большим интересом будет слушать это разъяснение, нежели слушали ваши товарищи, когда учились в семинарии. Потребуйте хотя бы у студентов семинарии перевода молитв «Свете Тихий», «Иже Херувимы», «Правило веры», «Волною морскою», «Любити убо нам» и т. п., наиболее известных всякому песнопений, и очень немногие из ваших собеседников сумеют это исполнить.

Да, отцы и братья, учить и учиться надо благочестию православному. Без этого невозможно возгревать веру и любовь в прихожанах, без этого условия священник не есть руководитель ко спасению, но медь звенящая или кимвал звучащий (1 Кор. 13, 1).

Люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушел

(Мф. 13,25).

Вот с каких слов приходится мне, любезные сопастыри Церкви Волынской, возобновить с вами свою печатную беседу, прерванную на целые два года. Не по моей вине она прервалась: я был отозван высшею властью на дела, сторонние для нашей епархии, но настолько отнявшие у меня все время, что меня еле хватало на исполнение неотложных обязанностей по Поместной Церкви, да и к тем приходилось относиться иногда поверхностно. Освободившись от дел синодальных и академических, я возвратился ко врученному мне Господом стаду к нынешнему Рождеству почти как в новую для себя епархию: новые люди прибыли на службу за эти годы, новые повыбраны благочинные, новые поставлены иереи, новые явились и беды. Когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы (Мф. 13, 25). Впрочем, плевелы эти не все новые, но они огорчают души наши тем, что умножились и укоренились. Невольно повторяешь слова прор. Иеремии: Господи!..почему путь нечестивых благоуспешен, и все вероломные благоденствуют? Ты насадил их, и они укоренились, выросли и приносят плод. В устах их Ты близок, но далек от сердца их (Иер. 12, 1–2).

Конечно, вы понимаете, что я разумею умножение сектантской и латинской ереси, разумею отторжение от Христа и Церкви душ, нам вверенных. Правда, нигде не слышно у нас о совращении людей сотнями и десятками, но ежедневно получаю я по несколько бумаг о переходе в латинство наших христиан, повенчанных с католиками по разрешению Святейшего Синода. Медленно подвигается другая ересь – баптизм или штунда, прикрывающая себя именем евангельского союза, но уже в 28 приходах работают наймиты этих христоненавистных иконоборцев: они развращают целые домы, уча, чему не должно, из постыдной корысти (Тит. 1, 11).

Не очень много еще погибло людей из нашей паствы в дебрях названных ересей, быть может, большее число есть погибших в полном неверии, но зловеще то, отцы и братья, что уже очень просто, по-видимому, без борьбы и без внутреннего ужаса отделяются эти сыны погибельные от единого Христова тела, от общения церковного. Зловеще и страшно то, что ослабло в людях сознание своего единства в спасительном общении со Христом в Его Церкви и они различают Церковь от ересей только со стороны различия богослужебных чинопоследований: им кажется, что они только изменили один чин молитвословий на другой, один приходский (православный) храм на другой (латинский или баптистский). Не значит ли, братья, что эти люди никогда не были церковными чадами или уже давно перестали быть ими, а только числились в ваших метрических книгах? Девятого члена Символа веры они не разумели, а читали его, как и прочие немногие молитвы, без всякого разумения.

Теперь скажите, многим ли лучше их те, кто не отпал? Крепко ли в остальных убеждение в спасительности и благодатности Единой Святой Соборной и Апостольской Церкви и в гибельности латинской и штундовой ереси? Не грозят ли эти единичные отпадения обратиться в массовые, когда (теперь все возможно) разрешено будет латинянам вводить «русское католичество», учреждать униатские приходы, рассылать открыто (а не тайно, как теперь) униатские воззвания и брошюры со всяческой ложью, будто, например, наши предки были католики, а Николай Чудотворец был римским папой Николаем I, будто о. Иоанн Кронштадтский учил веровать по-католически и прочие безумные глаголы, которые они рассеивают в народе. С другой стороны, баптисты хвалятся, что с весны начнут строить свою семинарию не то в Житомире, не то в Горошках, в покупаемом ими дворце, который приобрел себе в начале XIX века наш отечественный герой, великий Кутузов. Эти лукавые обманщики, как ястребы-стервятники, как черные вороны, выслеживают всюду, где запахнет у нас разложением приходской жизни. Заболел в одном селе священник психическим расстройством и отвозится в больницу – они уже здесь со своими николаитскими сборищами; ссорятся в другом селе прихожане со своим нерадивым пастырем, а еврей уже строчит им ябеду в консисторию и подмигивает сектантскому расколоучителю, как ворона подманивает зубастую собаку к найденному трупу, – является баптист-проходимец и сеет свои плевелы посреди пшеницы.

Не было бы этого, отцы и братья, если бы не были у нас «спящие люди». Теперь вы небезоружны. Руководители и печатные руководства для ограждения колеблющихся от латинства и штунды есть у вас в достаточном количестве. Но и самых колеблющихся не было бы, слушателей не находили бы сеятели лжи, если б не мертва была бы церковная жизнь в приходе, если б пастырь знал своих овец, надзирал бы их и звал по имени. Слава Богу, мы не лишены таких пастырей таких приходов, которые недоступны влиянию еретиков, где первое слово, произнесенное против Православия, возбуждает общее негодование, гадливость и презрение, но разве нет у нас таких приходов, где прихожане для священника не существуют, а священник постепенно перестает существовать для прихожан?

Он живет себе на своем хозяйстве, своими семейными интересами и по необходимости отворяет по воскресеньям церковь, натягивает на себя ризу и говорит из алтаря монотонные возгласы, отсчитывая остающиеся до выхода из храма минуты. Проповеди он не говорит, даже ленится прочитать печатную; ему безразлично, как и что поет на клиросе одинокий псаломщик и молится ли народ. Прихожане от него отвыкли: только крестины, браки и погребения понуждают их идти к нему поторговаться за требу, которую он будет прочитывать деревянным голосом, облекшись во вретище, бывшее когда-то фелонью. В дымной кухне, среди собак и кошек обрызгает он младенца из стаканчика воды, пробормотав над здоровым дитятей сокращенный чин крещений, положенный «страха ради смертного», т. е. над умирающим. В кухне нет и лампады, ни даже настоящего образа, который заменен пятикопеечной бумажной картинкой, засиженной мухами.

Это ли обстановка величайшего таинства? Так ли можно научить людей дорожить больше всего на свете своей принадлежностью к Церкви, в которую вход открывает Св. Крещение. Не обольщай себя никто: не жди крепкого единения христиан, не жди горячего стремления их к Церкви, если совершаешь дело пастырское без благоговения, без одушевления, без любви.

Не надейся, что тогда останется безуспешным всякий сеятель неправды, всякий расколоучитель. Стосковавшаяся по живому слову душа простолюдина немного будет вникать в действительную ценность его разглагольствований, ей отрадным покажется всякое вдохновенное поучение или молитва – притворная или искренняя. Не сразу и, может быть, не скоро решится крестьянин или крестьянка отделиться от своей природной веры, но если ей уже представилось так, что жизнь, и умиление, и любовь взаимная там, у чужих, а на нашей стороне только обычай, только смутно сознаваемое ею обязательство, – душа эта уже почти потеряна для Церкви и вовсе будет потеряна, если не обрящет ее Милосердый Самарянин и не приведет к лучшему гостиннику, чем бывший близко от нее священник и левит, если, одним словом, не встретит она иных условий церковной жизни в нашем Православии, не встретит лучших примеров, если, наконец, не встретит их уже слишком поздно, когда отпадение ее уже совершилось и бес противления в нее вселился с семью лютейшими бесами. Конечно, и тогда добрый пастырь не должен отступать от нее, но еще более должен пещись о том, чтобы удержать верных от колебания, чтобы жизнь церковная не представлялась им как Мертвое море, как сонное царство, чтобы не пало на пастыря грозное слово притчи Христовой: Когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы (Мф. 13,25).

Одним из главных свойств истинной Христовой веры, отличающих ее от вер, выдуманных людьми, является благоговейная убежденность священнослужителей в исполняемых ими священнодействиях, убежденность, чуждая всякого произвола, ибо постоянный произвол в священнодействиях наводит молящихся на сомнение в том, не была ли и вся эта церковная служба изобретена таким же произволом. Напротив того, стойкость ваших предков в Православии, их неподатливость латинскому еретическому чину, главным образом, основывалась на глубоком убеждении пастырей и пасомых в том, что их богопочитание хранится в том же виде, каким оно было у великих отцов христианской древности, у отцов Вселенских Соборов. Частнее, наблюдая различие всех чинопоследований латинских от православных, они ясно видели, что в первых обнаруживается нерадение патеров о молитве, их пренебрежение к мирянину, их неблагоговение к священным таинствам.

Православный иерей дает молитвы родильнице, воцерковляет младенца, оглашает его, не меньше часу совершает Св. Крещение, причем неоднократно берет младенца на руки, помазывает его, постригает, погружает в купель, снова помазывает св. миром. При совершении брака он тоже около часу молится с врачующимися, водит их за руки, надевает им венцы и кольца, дает пить вино и пр. Перед исповедью он читает христианам молитвы, стоя принимает их признания, снова молится и пр. К причастию священник готовит христиан несколько дней, читает с ними накануне три канона и акафист, а после утрени канон причащения, двенадцать больших молитв да еще пять после причащения; он долго совершает св. проскомидию, разделяет сам св. причастие и сам потребляет его после приобщение мирян. Говорить ли о сложных и утомительных священнодействиях при соборовании и погребении, а затем о поминальных днях – третьем, девятом, сороковом и годовом.

Чем все это заменяется у папистов-латинян? Чем объясняется возникновение у них разностей с православными в исполнении таинств – обливательное крещение, причащение под одним видом и прочее? Не чем иным, как надменным нерадением их ксендзов и их презрением к мирянам. В несколько минут побрызгают они младенца, брезгуя взять его на руки; рассевшись в своей будке, принимают они исповедание грехов не как свидетели, а как судьи; почти без предварительных молитв быстро позапихивают они свои причастные облатки в рот коленопреклоненной шеренге причастников, а при миропомазании вместо того чтобы прикасаться св. миром к разным обнаженным частям тела младенца или взрослого обращенца, их бискуп бьет по щеке коленопреклоненные ряды юношей и девиц. Также мало труда принимает на себя патер, пробормотав несколько молитв над ставшею перед ним на колени брачующеюся парой или побрызгав водой на принесенного в костел покойника. Наши богословы возражали много против всех отдельных отступлений латинян, но по отвлеченности своего мышления просмотрели, что все эти отступления объединяются одним побуждением духовенства: не затруднять себя и по возможности унизить мирянина, над коим совершается молитвословие.

Отсюда понятно, почему ваши предки, да и вообще все православные христиане, даже униаты, именовали и именуют православную веру благочестием, благочестивою верою, а римско-католическую – панскою верой, почему только православных они именуют христианами (что согласно с обычаем и Древней Церкви, никогда не именовавшей христианами еретиков), почему униаты называют переход в Православие «переходом на благочестие».

Поймите же, отцы и братья, что только до тех пор будет твердо святое Православие в душах нашей паствы, пока мы сохраним в их глазах такой именно взгляд на наше исповедание. Постигнуть неправду латинского учения об исхождении Святого Духа и о непорочном зачатии им не под силу, да и интересоваться этим не свойственно уму, чуждому божественной науки, а хранить любовь и преданность той вере, где молятся с подвигами, с глубокою верою в богопреданность наших богослужебных чинов, с отрешением от земных удобств и земной гордыни, хранить предпочтение к благочестию сравнительно с той еретическою Церковью, в которой от всего этого остались лишь одни обрывки, одни театральные церемонии, это свойственно было и будет здравому смыслу и малограмотных, но искренних христиан в такой же степени, как и просвещенным богословам.

Итак, смотрите, кто и что является виновником безразличного отношения к истинной Церкви и ко всяким ересям некоторых наших пасомых.

Вы скажете: «А все-таки не столько небрежное отношение их православных пастырей к своему богослужебному долгу, сколько условия исторические – взгляд на латинство как на принадлежность благородных и просвещенных сословий, а также вынесенное от униатских предков убеждение о малой разности между Православием и латинством».

Не возражаю против двух последних указаний, но согласитесь, что это причины только производные. Они получают свое значение уже при охлаждении к Православию, уже после того, как в глазах колеблющегося померкла резкая противоположность между полнотою православного благочестия и произволом еретического нечестия. Пусть та вера будет панская, пусть думает внук униатов, что она с нашею почти не разнится, но ни то, ни другое заблуждение не расположило бы его сердца к латинству, если бы оно не было охлаждаемо к Православию тем оскудением последнего, в коем он видит веру отцов своих под водительством священника неблагоговейного, черствого, немолитвенного. Как может оценить простолюдин превосходство православного благочестия над нечестивою ересью, если встречает в церкви подобное же брезгливое пренебрежение к мирянам, подобный же произвол к богоучрежденным чинопоследованиям, как у латинян? Видит он небрежное обливательное крещение, не видит вовсе елеосвящения; видит погребение, совершаемое на ходу, кое-как, а не в храме, а то видит, что младенцы и бедняки погребаются и вовсе без своего нерадивого пастыря, который затем при случае, иногда через месяц, зайдет «запечатать гроб», пробормотав несколько молитв над забытой уже могилой. На исповеди ему мирянин и грехов пересказать не успеет за те полторы минуты, которые уделяются каждому, а не то чтобы спросить о своих колебаниях в вере; никакого говения, т. е. посещения ежедневных служб, у них и не знают в приходе; не читаются мирянам и молитв ко Св. Причащению, ни молитв благодарственных, ни даже вина не подают для запития Св. Причастия, а запивают его люди водою и затем быстро выходят из церкви, не дождавшись даже конца литургии. Судите сами, может ли воспитаться при таких условиях в прихожанах то святое одушевление, та восторженная привязанность к единой истинной Церкви, та непоколебимая убежденность в ее исключительной угодности к Богу, которые так глубоко внедрились в душу великорусского народа, да и тех малороссов, коих пастыри своим примером показали пастве полноту православного благочестия. Невозможно отвлечь от него народ там, где оно неумалено, не искажено самими пастырями. Запомните это, отцы и братья. Не было бы унии и у наших предков, если бы польские короли предварительно не заменили им истинных архипастырей христопродавцами, пьяницами и прелюбодеями, а эти не ставили бы таких же пастырей при всяком возможном случае. Но им бы и не найти было таких неблагоговейных кандидатов в священники, если бы они не устраивали для них латинских школ, школ хотя и почтенных в некотором отношении, но чуждых истинного, православного благочестия, отрешенных от церковного предания, от народных святынь и святых угодников, исполненных чуждой православному благочестию и никому не нужной латинской схоластики, в которой нравственная сторона жизни полагалась на втором плане, а все учение веры излагалось не в чистоте ее и не в совершенстве добродетелей, а в чисто условных требованиях внешней исправности, и притом вымышленной по ложным латинским преданиям.

«Но ведь и мы воспитаны почти также, – скажут современные русские пастыри, – и нам не внушали учения о духовном совершенстве, ни о благоговении, ни о любви к душам человеческим, а разве о том, как поступать в случае пролития Св. Даров и как вести метрические книги». Не совсем так, отвечу я: примеры благочестия вы все встречали в своей жизни и в семинарии, и в семействе или в родне, и в окружающей вас среде священников. Но, отцы и братья, много ли мало ли видели вы примеров истинного благочестия, много ли мало ли изъясняли вам последнее ваши наставники, все же это не такая наука, которую можно усвоить памятью, тут нужна самодеятельность, нужно упражнение в продолжение всей жизни, нужно постоянное самопринуждение и самопротивление. Вопреки нечестивым протестантам всех видов пребывает Господне слово: Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его (Мф. 11,12).

Не огорчайтесь этим напоминанием, а порадуйтесь ему. Оно лишает самоуверенности и ленивого успокоения тех, кто считает себя освоившимся в молитве и благоговении, но зато не лишает надежды и тех, кто провел свою молодость и даже большую часть своей жизни в холодном небрежении о благочестии и был чужд пастырской ревности. Я только потому и взялся так прямо обличать нерадивых между пастырями нашими, что не лишаюсь надежды пробудить их от душевного сна, но уповаю с апостолом: Не возбужу ли ревность в сродниках моих по плоти и не спасу ли некоторых из них? (Рим. 11,14)

Людям пожилым трудно выучиться военному искусству, усвоить ловкость тела, умножить физическую силу; мудрено в старости научиться и благородному искусству – петь или рисовать; трудно усвоить пожилому человеку и новые для него науки – языкознание или высшую математику. Но науку благочестия возлюбить и усвоить никогда не поздно. То самое, что отнимает бодрость для изучения внешних наук и искусств, т. е. ослабление тела и мысль о близкой смерти, то самое более всего побуждает нерадивого христианина к ревности о благочестии, а нерадивого пастыря к усердию об исполнении своего апостольского долга.