Текст книги "Собрание сочинений. Том I"

Но прежде, чем начать это изложение, остановимся несколько на той мысли, что непонимаемые со стороны пастырей требования мирян, к ним обращенные, вполне законны. Они призывают их к деланию в области именно этого Царствия Божия со стороны того отличительного его свойства, по которому оно выделяется из всех прочих областей жизни. Мы не хотим этим сказать, будто общество и народ имеет сознательную идею о Царстве Божием и сознательно определяет с точки зрения последней деятельность пастыря, но это не мешает тому, чтобы присущее христианам религиозное чувство освещало для них область всех церковных отношений одним светом, тем светом, который неотъемлем от здравого общечеловеческого сознания, если оно свободно подчиняется христианской истине.

Какое же это освещение? Ответ может быть дан довольно ясный. Если мирянин религиозен, то он, почти без исключений, определяет область религии и Церкви как нечто, совершенно противоположное всему земному, не только прямо греховному, но вообще всему несовершенному. Он именно в такой мере и религиозен, в какой не удовлетворяется земным, мирским; он ищет в религии и Церкви с ее представителями именно всего того, чего нет в мире. Вот простейшая разгадка тому, почему он, снисходительный до безразличия к проступкам мирских людей, с драконовскою строгостью судит слабости духовенства. На мир он уже смотрит как на область греха и неправды; на Церковь, если он только признает ее, он смотрит как на Царство Божие. Если в мирском обществе главнейшими рычагами являются от начала мира и доселе, и до скончания века насилие, кара и поощрение себялюбия, самолюбия и корысти, то в жизни церковной, если он в нее верует, он хочет видеть царство самоотверженного подвига и свободы. Не всех, далеко не всех гуманных гражданских администраторов удерживал от репрессивных мер против ересей и расколов тот индифферентизм, в котором их обвиняют: напротив, наиболее религиозные из них подчинялись голосу своей христианской совести, недопускавшей никакой связи между религией истины и внешними мерами.

Такое основное воззрение на Церковь как на царство, во всем противоположное миру, выяснено светским богословом A.C. Хомяковым, которого, как известно, образованные миряне не только предпочитают академическим, но и ставят в образец всякого богословствования. В русской изящной литературе, которая, по недавно высказанному в печати правдивому замечанию[15]15
  Так даже преосв. Никанор, имевший самое возвышенное понятие о пастырском долге, в своей горячей речи в защиту семинарского образования привел множество доказательств как гражданской доблести семинаристов, так и знакомства их со светским просвещением, особенно с филологией. Но он не счел нужным привести доводов в пользу их понимания Божественных истин, ни в пользу их ревности по вере и добродетели христианской.


[Закрыть], далеко опередила нашу ученую мысль, церковные идеалы всего возвышеннее, художественнее и ближе к русскому сознанию нарисованы Достоевским, особенно в его последнем романе. И здесь мысль автора обращается к Церкви не иначе как через полнейшую неудовлетворенность началами светского общежития или, вернее говоря, через прямое отрицание возможности достигать при посредстве последних общего мира и внутреннего удовлетворения. Вся драма состоит из противопоставления картин жизни светской и жизни религиозно-церковной, как царства тьмы с царством света. Наиболее сильное проявление последнего – в быту монастырском как основанном прежде всего на отречении от мира. Само наименование монахов автор употребляет такое, которое и весь русский народ считает наиболее почетным, а именно: «инок», т. е. живущий иначе, нежели все обыкновенные люди. Идея повести заключается в том, что истинное благо может быть основано только на свободном подвиге любви и учительства, свободно приводящем людей к покаянию и исправлению жизни. Христос Спаситель, отрекшись принять диавольские искушения, предлагавшие овладеть людьми искусственно, тем самым показал, что свободное согласие совести – вот та почва, на которой единственно и должно быть основано Его Царство. Напротив того, Великий Инквизитор, решившийся создавать народное благо путем посредственного, искусственного воздействия на совесть, сам признается, что его царство не царство Христово, но царство врага – диавола. Достоевский не был специалистом в психологии, ни в моральной философии, но логика вещей привела его сама собою к тому, более точному определению области Церкви, куда он только и мог прийти, раз он был к ней отослан неудовлетворенностью всяким светским началом общественного благоустройства; та же логика вещей приводит к тому же определению и всех мирян, внимательно и сознательно относящихся к Церкви, ибо, действительно, все они сосредоточивают все, что касается Церкви и религии, в области совести, почему и употребляют это слово вместо слова «вероисповедание». Вот почему, начавшись с осуждения мира, религия общества ни на чем и не могла сосредоточиться, кроме совести. Мир – это область себялюбивых и корыстных стремлений, удерживаемых в пределах честности карающим законом, но внутренний голос требует веры в царство свободного блага; он уверяет нас, что благо есть начало безусловное и самодовлеющее.

Итак, если есть Бог и царство Божие в грешном мире, то Он есть истинное благо, а Его царство есть воспитание к такому благу совестей человеческих. Священник – это, собственно, руководитель совести, – таков взгляд общества. Оно благоговеет перед тем пастырем, который славится именно как знаток и наставитель сердца. Оптинский о. Амвросий и ему подобные старцы – вот, с точки зрения общества, представители наиболее разумного пастырства: перед ними каждый светский человек чувствует себя только мирянином без различия своего положения и воздает им знаки почтения усерднее, нежели самым высокопоставленным пастырям. Религия есть царство совести, оправдываемой Богом; насколько совесть не хочет признать своей зависимости от каких бы то ни было своекорыстных интересов, настолько и религия, и Церковь в сознании верующих мирян является как царство, совершенно отличное, отличное до противоположности, от всего земного, светского, мирского.

Отступают ли эти взгляды от истины? Не вращается ли, напротив, все учение Христа Спасителя на противоположении Своего Царства всему земному, чувственному? Вы слышали, что сказано древним… а Я говорю вам… (Мф. 5, 21 и след.) Такими словами Он вводит правила начертанных Им обязанностей к ближним. Не так же ли поступают и язычники? (Ин. 9, 16) – вот достаточные для Божественного Учителя основания, чтобы ученики Его не удовлетворялись известными обычаями или взглядами. Самое вступление в Свое царство Господь связывает с отречением от мира и взятием креста; Он не допускает, чтобы кто служил, кроме Него, еще и миру: кто не с Ним, тот против Него, кто с Ним не собирает, тот расточает Его царство. В частности, идея начальствования в последнем определяется Им по противоположности с начальствованием мирским: Больший из Вас да будет вам слуга (Мф. 23,11). Говорить ли о том, что Господь не уклоняется от логической последовательности и основывает Свое Царство на почве добровольности, на почве совести? …если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне Царство Мое не. отсюда (Ин. 18, 36). Откуда же Его царство, где оно зиждется? В совести: се бо царство Божие внутрь вас есть (см. Лк. 17,21). Впрочем, к Божественному учению о строении Церкви и пастырстве мы еще обратимся, а теперь, чтобы окончательно показать, насколько разность воззрений на эти предметы со стороны общества и духовной школы зиждется именно на показанном определении, обратимся снова к литературе. Немного есть сочинений, где бы начертывался образец желательного, нормального пастыря, но если он появляется на страницах нашей печати, то совершенно различными красками начертывается он под пером писателей светских и писателей из духовной школы, будь они сами пастыри или в звании мирян. Первого рода писатели, когда желают представить положительный тип пастыря, то не иначе как борца с миром, с мирскими предубеждениями, с мирскою ложью, насилием и жестокостью. Таковы эти типы у писателей самых различных мировоззрений. Возьмете ли сочинения Лескова «Владычныйсуд», «Соборяне», «На краю света», или тип идеального «сельского священника» у Мещерского, или появление духовников у умирающих грешников и грешниц в романах Вс. Крестовского и Вс. Соловьева, – везде пастырь является или в борьбе с миром, или же как живая противоположность миру. Напротив, самым тяжким обвинением духовенства служит в устах светских писателей уподобление их мирским деятелям и порядков церковной жизни порядкам чиновничьим. Здесь опять сойдутся писатели самых разнообразных школ: возьмете ли вы «Девятый вал» Данилевского, или романы Тургенева и поэмы Некрасова, или статьи Самарина, Аксакова, Вл. Соловьева, Елагина – везде уподобление жизни и поступков священника (или целой иерархии) образу действия мира светского является самою тяжкою виною духовенства. Впрочем, все это настолько последовательно вытекает из слов Христовых: «вы же не так» (см. Мф. 23, 11), что и говорить о том не стоило бы, если бы наши духовные писатели и мыслители не понимали бы дела нередко, к сожалению, совершенно иным образом. Что касается до литературных типов духовенства, то ближе всех к светским писателям стоит богослов Ливанов, у коего идеальный священник, хотя и не чужд юридического характера, но все-таки не лишен и пастырского духа. Насколько, однако, мудреным считал автор нарисовать характер пастырского попечения о нравственном состоянии пасомых, это видно из того, что он не нашел ничего лучшего, как буквально выписать для изображения картин посещения пастырем прихожан – выписать из толстовской повести «Утро молодого священника» сцены обхождения последним крестьянских изб с неумелою и потому смешною претензией исправлять их нравы. Понятно, что в еще более комичном виде предстает перед нами пастырская деятельность священника в этом неудачнейшем плагиате. Но вот перед нами более правдивая литература: «Записки сельского священника», или лейпцигское издание против Елагина; вот повесть Забытого «Миражи», или Потапенко «На действительной службе» или «Ряса», помещенная лет 7 назад в журнале «Дело». Что мы здесь находим? Конечно, всего менее мыслей о духовном руководстве пастыря. В первых двух названных книжках – борьба партий, споры о правах, а в романах – то беспочвеннейший тип чуть ли не «лишнего человека», то нечто уж совсем нелепое, попавшее в рясу почти без веры в Бога и взирающее на религию как на лучшее средство культивирования крестьян в экономическом и особенно в гигиеническом отношении (Потапенко). Наконец, всех их беспокоит закон о единобрачии духовенства. Вот и только.

Напротив, если литература подобного рода желает изобразить в духовной среде тип положительный, идеальный, то она не противополагает его миру, но, напротив, сливает с ним[16]16
  Свт. Тихон считает любовь вполне правоспособною учительницею благочестия: «Никто не может более Христа любить, как тот, который спасения ближнего ищет. Любовь сыщет слова, коими может созидать ближнего. Она представит способ и ум, и язык твой направит, и дело сие не требует красных речей, – единого напоминания требует».


[Закрыть]: она гонит своих идеалистов в университет, в доктора (например, Никитин или Помяловский в своих повестях), наконец, в железнодорожные чиновники и даже – о ужас! – в самоубийцы; таковы два последних типа в помянутых «Миражах». Конечно, мы далее кого бы то ни было от мысли присваивать такие дикие понятия романистов самой духовной школе, но указанные типы говорят о неспособности ее писателей найти своим героям место на почве, им доставшейся, на почве руководства человеческою совестью. И действительно, приходилось на горьком опыте убедиться, что очень многие из учащегося духовного юношества не представляют себе, что деятельность церковная есть именно строение этого духовного царства совести и правды: эти юноши относят религиозно-воспитательную деятельность священника к его государственным обязанностям, прибавляя, что пастырь не должен ограничиваться узкими рамками религиозно-церковной деятельности (будто бы последняя заключается только в требоисправлении). Именно такое печальное воззрение на значение последней заставляет многих пастырей сокращать свои священнические обязанности и наполнять свою жизнь гражданскими. С какою радостью говорят многие: «Помилуйте, до проповедей ли мне? Ведь я нынче назначен членом епархиального ревизионного комитета; дело серьезное – надо ведь с бухгалтерией познакомиться» и т. п. И чем выше положение пастыря, тем более внешний, чиновничий характер она получает, тем дальше он отступает от почвы совести человеческой и руководствования ею; такое дело ему представляется чем-то неинтеллигентным, чуть ли не ханжеским, приличным разве для старых сельских батюшек да монахов.

С грустью надо сознаться, что подобное предпочтение формальных, государственных дел перед духовными особенно свойственно духовенству академическому. Грустно то, что, третируя свысока обрядовые правила Церкви во имя свободы и просвещения, некоторые пастыри такого типа в своих практических-то требованиях от жизни все-таки не становятся выше чиновников и, сводя все разрешения церковных недугов к расширению экономических и государственных прав духовенства, только и знают, что взывать к светской власти о репрессивных мерах против сектантов, а себе вменяют в миссионерский подвиг настойчивые жалобы на бездействие полиции против ереси. Впрочем, эти типы, пожалуй, уже отрицательные, но как больно то, что положительные типы, которых гораздо больше, отстают от этих в своей энергии так мало, что раздаются голоса, определяющие и всю духовную среду красками именно этих типов. На днях мне попался старый номер одной славянофильской, следовательно, православного направления газеты, где расхваливается какая-то брошюрка, составленная священником, при этом прибавляется: «Еще большее значение приобретает эта брошюра как голос из того холодного мира, из которого мы уже отчаялись услышать что-либо не формально-схоластическое, не мертвое, а живое, могучее, действенное, разъясняющее истину, возвышающее дух» («Русское дело», 1888, № 48).

За что такой незаслуженный укор от друзей? А именно потому, что то, несомненно, доброе, высокое и идеальное, что есть в нашей пастырской и школьной среде, страдая некоторою, может быть, не весьма значительною неполнотой при неблагоприятных условиях современности, оказывается не в силах открыть себя миру; свеча остается под спудом, и бродящие в темной горнице гости, естественно, бранят хозяев за ненависть к свету, не зная, что свет горит тепло и ярко, но за малым дело стало: надо вынуть его из-под сосуда нашей замкнутости и поставить на свещник общественной и народной жизни. Конечно, совершенная нравственная высота, сделайся она нашим прочным достоянием, сама бы научила нас, как действовать, открыла бы нам при всей неполноте наших сознательно усвоенных идеалов путь к совести ближних. Так и было и бывает с лучшими представителями русского пастырства, каков, например, свт. Тихон Задонский. Но подобные пастыри стоят по своей деятельности особняками среди своих собратьев; даже их воззрения как-то не растворяются в наших руководственных сочинениях. Названный святитель высокожизненною верой, со своею истинно вселенскою близостью ко всем сословиям и уровням образования нашел усердных распространителей своих творений не в нас, а в пропагандистах пашковщины, которые, как известно, со времени самого своего появления противопоставляли поучения свт. Тихона, исполненные духом живейшей любви ко Христу и учением о духовности истинной веры, – противопоставляли современному формалистическому, по их словам, направлению церковной проповеди и жизни. Доведя нас до такого печального положения, что характеристика современного Православия противополагается учению столпа нашей же Церкви как какой-то совершенно иной, недавно открытой, новой веры, пашковцы, как и штундисты, и по собственным своим признаниям, и по свидетельству самой истории их появления представляются живым протестом против современных школьных воззрений на сущность церковной жизни и церковного пастырства, протестом со стороны так печально и уродливо оканчивающегося стремления христианской души к устроению проповеданного Господом Царства Божия, царства чистоты, любви и правды. Конечно, этот протест, как и древнее протестантство, сразу же сбился с дороги, но как печально для нас то признание, что столь высоким стремлениям суждено у нас определяться в формы не по преимуществу церковные, но, напротив, прямо противоцерковные. Обе названные секты составились из людей, искавших именно религии совести, той религии, для которой и учреждено наше пастырское звание по его принципу. Насколько этот принцип не утерян, но закрыт от взоров народа и общества, видно из того, что искавший его сознательно, усердно и довольно долго именно у нас в Церкви граф Толстой в конце концов не сумел найти у нас ничего искомого и решил, что в Церкви ничего не осталось, кроме «ладану, колоколов, парчи и слов».

Ереси и секты, при всем их разнообразии возникшие, как видите, из одинаковых неудовлетворенных стремлений христианских душ, являются последним и особенно разительным доводом в пользу того положения, что Церковь и церковное пастырство как по самому своему существу, так и по современным запросам к ним от всей Русской земли должны приниматься нами прежде всего как противоположное всякому мирскому учреждению Царство Божие, зиждущееся на почве внутренней жизни, на почве совести, а не на основаниях правовых или тому подобных. Многие утверждают, что духовная школа и духовенство ничего общего с этою почвою не имеют; тогда бы, конечно, надеяться нечего на возможность восполнения несовершенств современного пастырства: мы, напротив, утверждаем, что по своей религиозности, умственному развитию, трудолюбию и целомудрию духовенство всецело родственно этой почве, но вполне овладеть ею не научилось; здесь ему, кроме неблагоприятных социальных условий, препятствует некоторая зависящая от западного влияния неполнота самых пастырских воззрений. Конечно, восполнить воззрения – это мало, гораздо труднее сделать их достоянием своего духа, провести в свою жизнь. Но изменить социальные условия зависит не от нас, а проникнуться богооткровенными воззрениями на пастырство с такою силою, чтобы привести наше пастырское служение к обильнейшим плодам, в этом нам никто помешать не может, как мы увидим из раскрытия самого понятия о некоторых его сторонах на основании Священного Писания и творений отеческих, к чему теперь и приступим с Божией помощью.

Мы так долго останавливались на простой мысли о пастырстве как о непосредственном руководстве совестью по той причине, что у нас существует такое направление пастырской деятельности, которое, по примеру протестантских пастырей, усиленно старается отрешиться от этой почвы, уподобиться по своим приемам деятельности государственной, направленной не на внутренний мир человека, а на установление внешних порядков общежития. Мы видели, что не только Слово Божие, но и общее отношение русских людей самых противоположных мировоззрений решительно отказывается примириться с таким чиновничьим взглядом на пастырское служение и требует, чтобы оно сосредоточивалось во внутреннем мире душ человеческих как по своим побуждениям, так и по целям. При этом, однако, надо оговориться, что ни слово Божие, ни требование общества не суживают этих самых родов пастырской деятельности в рамки богослужения, проповеди и духовных бесед, не изгоняют ее из сфер науки, благотворительности, воспитания и т. п. Напротив, во все такие сферы учитель Царствия Божия принимается с преимущественною любовью и уважением всеми искренними людьми, но принимается именно как носитель идей евангельских, чуждых обычным житейским приемам. Так, о. Иоанн Кронштадтский является деятельным председателем и Общества трезвости и Домов трудолюбия, один еще здравствующий старец-протоиерей пользуется несравнимым уважением в самых высоких сферах как чисто духовный организатор некоторых отраслей жизни Домов призрения для падших женщин. Славянское общество в свое время высоко ценило участие в его правящем Комитете двух уважаемых протоиереев, которые выступали всегда как представители религиозного освещения разных вопросов. Могу не обинуясь утверждать, что лет 10 тому назад в двух столичных гимназиях все принципиальные вопросы решались в советах по указанию двух законоучителей, пользовавшихся равною любовью и уважением как со стороны начальствующих и учащих, так и со стороны учащихся.

Но если бы вы присмотрелись к направлению деятельности всех указанных пастырей, то легко заметили бы ее существенную разность как сравнительно с характером прочих деятелей тех же учреждений, так и в ее отношении к обычным приемам церковной «администрации». Тут внешнее выходило всегда из внутреннего и к внутреннему и направлялось. Решение общественных вопросов предлагалось со стороны его воздействия на совесть и только на совесть. Думаю, что в эпоху мучеников подобным именно образом умещались в царствии Божием вопросы экономические и бытовые. Духовное учение и духовный пример возбуждал духовное настроение; настроение отражалось на всех сторонах быта христианской общины, все они свободно посвящались Богу (см. Рим. 6,18; 14,8); сами собою являлись пожертвования, и вырастали благотворительные учреждения, как при Василии Великом; сами собою учреждались в обратившемся ко Христу обществе новые христианские порядки именно так, как возникали в Кронштадте Дом трудолюбия и в Петербурге Дома призрения. Не так направлены наши обычные церковно-благотворительные учреждения: здесь, напротив, они надеются внутреннее выдавить из внешнего или вовсе пренебрегают первым. Благотворительность выжимается из честолюбия, уважение к храму и церковной службе – из юридических законоприятий и пр., одним словом, совершенно вопреки словам Христовым, что прежде надо иметь попечение о Царствии Божием и Его правде, а прочее приложится все само собою, что надо очищать внутренность сткляниц (небольшая бутылочка. – Прим. ред.), и тогда внешнее само собою очистится (см. Мф. 6, 33; 23, 25). Напротив, согласные с этими изречениями приемы пастырской деятельности – это именно те, которые с верою и любовью приемлются обществом и народом. Что же это за приемы? Какая их существеннейшая черта по отношению к самому-то деятелю? По отношению к пасомым и просвещаемым они есть руководство совестью; побуждения к ней и ее направление тоже исходят непосредственно из совести. Здесь мы дошли до существенного определения пастырства, или священства.

Примите во внимание, что проникнуть в совесть ближнего невозможно путем обычного изучения его характера: кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем? (1 Кор. 2, 11). Нужно чувство глубокого сострадания и самоотверженной любви как для самого понимания внутренней жизни другого, так особенно для усвоения способности воздействовать на нее. Это чувство выражается в духовном отожествлении себя с другими, в распространении своей совести на всю свою паству, во внутреннем переживании той борьбы, через которую все вверенные души восходят к духовному совершенству, и в направлении этой борьбы к желательному именно исходу; это настроение ревности о просвещении и спасении ближних выразилось в словах Пастыреначальника: огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся (Лк. 12,49). Повторяем: в этом настроении заключается понятие пастырской совести; оно, таким образом, есть акт внутренний, как и все в Царствии Божием «внутрь нас есть», хотя, конечно, необходимо проявляется и в деятельности вовне. Но поскольку эта внешняя деятельность всецело вытекает из этого таинственного движения совести, из этого внутреннего благодатного дара (см. 1 Кор. 12, 28) духовного рождения, постольку и вся значимость первой обусловливается внутреннею жизнью священника, и главная часть пастырского богословия должна заключаться отнюдь не в перечислении отдельных должностных отправлений священника, но в пастырской аскетике, т. е.: 1) в обстоятельном и ясном, богословски обоснованном показании самого зарождения этого пастырского духа, 2) в его дальнейшем развитии и конечных исходах и, наконец, 3) в его проявлении в деятельности.