Текст книги "Что делать у постели умирающего? Канон молебный"

Митрополит Антоний Сурожский
Что делать у постели умирающего? Канон моленный ко Господу нашему Иисусу Христу и Пречистей Богородице Матери Господни, при разлучении души от тела всякого правоверного

Содержи́т ны́не ду́шу мою́ страх вели́к…

По благословению

Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского

ВЛАДИМИРА

(ныне на покое)

Одобрено

Издательским Советом Московской Патриархии

ИС 11-105-0472

Как пережить смерть близкого и родного человека? Как утешить того, кто остался один? Думая и говоря о смерти, мы приближаемся к самой великой и к самой страшной тайне – тайне конца жизни видимой.

Мы знаем, что уход – неизбежен. Что неизбежны утраты. Что в этой жизни мы будем терять. Самых родных и самых близких. И сами уйдем.

Мы верим, что кончается лишь жизнь видимая и что у Бога нет мертвых, верим, что наши усопшие – «в месте тихом», и в ясные минуты молитвы чувствуем нездешнюю радость: конца, ухода, смерти – нет; есть иная жизнь, «жизнь бесконечная».

И по нашей неопытности нам порой кажется, что раз мы – православные христиане, и мы верим, что есть иной мир, иная жизнь, то все, что испытывают «обычные» люди, «невоцерковившиеся» – это не совсем «правильно»… Страх, слезы, рыдания? Мы же знаем, что смерть – лишь переход, что там – свет и ликование. И вот мы уже начинаем рассуждать и учить, и удивляться чьему-то безутешному земному горю… Мы делаем все правильно. «Плакать много нельзя – усопшему там будет плохо», – мудро говорим мы. И не плачем. На могилки ходим по «положенным» Родительским субботам – а не когда сердце защемит. А вдруг оно больше и не защемит? Вдруг мы не заметим, как станем не православными, а – правильными? Ведь правильно славить Господа – это значит жить так, как жил Господь и исполнять заповеди Его. И первую, главную заповедь – о любви. Мы – «правильные христиане» – забыли, что Господь плакал, узнав о смерти праведного Лазаря. «Служа» панихиды, мы не слышим: «надгробное рыдание творяще песнь…» Если нет слез, если нет горя утраты, то значит, нет и не было любви. А нет любви – и веры нет. Это и есть настоящая смерть, то есть – пустота.

В России всегда было иначе. Жили – с любовью, умирали – со страхом и верой, прощались – с болью и слезами. Да, душа покойного уходит ко Господу, но тело его – это не только прах, но и храм. С какой любовью Церковь Православная, люди верующие прощаются с бездыханным уже телом! Обмывают с молитвой, обряжают в чистые одежды, в храме кладут лицом к алтарю, дают последнее целование. Ведь человек уходит из мира – чтобы воскреснуть. Мы обустраиваем для усопшего его последнюю домовину на Земле – его могилку: сажаем любимые цветы, ставим крест, красим оградку, навещаем, когда соскучимся… Зачем мы это делаем? – Потому что мы не можем не любить. Иначе зачем все?

Владыка Антоний Сурожский имел этот особый дар – любить и учить любви. Любви обычной, человеческой, где есть место сочувствию, теплу, прощению, терпению… Он знал, что без этой любви не будет иной – любви Христовой.

От редакции

Что делать у постели умирающего?

Корреспондент:

– Владыка, мы прежде говорили о том, как действует священник при смерти человека, который постепенно умирает, медленно умирает.

Владыко Антоний:

– Да.

Кор.: – Но чаще всего, может быть, придется ему справляться с человеком, который неожиданно умирает или который уже скончался. То есть, если авария или война, скажем, или какие-нибудь экстренные службы, или экстренные случаи. Первый вопрос: как справляться священнику, если человек еще не умер, человек, может быть, незнакомый, но он нуждается в поддержке, как никогда прежде.

В.А.: – Большей частью, самое страшное для умирающего – это мысль о том, что он отходит, умирает один. То есть, что вдруг, после того, как он был частью целого общества, семьи, жизни, теперь настала смерть, и ему никто не может в этом помочь. И мне кажется, что очень важно и это я испытывал во время войны постоянно, если священник там есть, а если священника нет, то любой человек, даже неверующий, может подойти и дать ему почувствовать, что он не один, То есть, если этот человек еще в состоянии слышать, то, что ему говорится, он может ему сказать: «Тяжело вам, наверное, от ранения, не бойтесь, вы не одни. Я вот с вами сейчас побуду и поскольку или покуда вы можете со мною общаться в этом разговоре, то мы поговорим, а когда вам станет невмоготу, я подержу вас за руку и вы будете знать, что я с вами все время». «Все время» может обозначать до конца, если человек действительно кончается и это сознает. Но во всяком случае человек должен почувствовать, что с ним находится другое существо, которое его не бросит до времени. Это не всегда бывает возможно, но поскольку это возможно, это должно так быть.

Кор.: – Да, это не всегда возможно. Если не до слов, если просто надо действовать, то же самое можно показать?

В.А.: – Если надо действовать без слов, тогда нужно человека трогать. Очень много можно передать прикосновением руки, пожатием руки. И очень часто бывает, что человек отозваться на тебя не может, но может он воспринимать то, что ты ему говоришь. У меня есть несколько примеров тому.

Одно из моих ранних впечатлений. Когда я был студентом первого курса на медицинском факультете, умирал казак один. И проходя мимо его кровати, старший врач сказал: «И останавливаться не стоит. Он все равно без сознания и скоро умрет». Казак оказался казаком. Он не умер. Пришел в себя и потом мне говорит: «Никогда ты этого не делай, потому, что я никак не мог отозваться. Ни на что. Ни на прикосновение руки, ни на уколы, ни на речи, но я каждое слово слышал и воспринимал. И вот теперь я прихожу в себя. Я знаю теперь из его слов, что я умру и я умираю сознательно, а он меня бросил на произвол судьбы».

Это один пример.

Другой пример у меня был тоже во время войны, в 1940 году, кажется. Я был младшим хирургом в полевом госпитале. Молодой солдат умирал. Он был в моем отделении. Я его посещал, конечно, днем, а в какой-то вечер я подошел, взглянул на него и мне стало ясно, что он уже не жилец на этом свете. И я ему сказал: «Ну, как ты себя чувствуешь?» Он на меня взглянул так глубоко, спокойно. Он был крестьянин, поэтому в нем была эта тишина полей, тишина лесов, тишина неспешной жизни. Он мне сказал: «Я сегодня ночью умру». Я ему говорю: «Да, сегодня ты умрешь. Тебе страшно?» – «Умирать мне не страшно, но мне так жалко, что я за собой оставляю, жену и детей, и мать. И еще мне страшно, что я умру совершенно один. Умирал бы я дома, и жена, и дети, и мать, и соседи были бы как-то при мне. А здесь никого нет». Я ему говорю: «Нет. Неправда. Я здесь с тобой посижу». – «Ты не можешь просидеть целую ночь со мной». – «Нет, отлично могу». Он подумал и говорит: «Знаешь, что, если даже ты будешь здесь сидеть, пока мы разговариваем я буду сознавать твое присутствие, а в какой-то момент я тебя потеряю и уйду в это страшное одиночество в момент, когда страшнее всего умирать». – «Нет, – я говорю, – не так. Я с тобой рядом сяду. Сначала мы будем разговаривать. Ты мне будешь рассказывать о своей деревне. Дашь мне адрес своей жены, я ей напишу, когда ты умрешь. Если случится, я ее разыщу после войны. А потом ты начнешь слабеть и тебе уже не будет возможно говорить, но ты сможешь на меня смотреть. И вот к тому времени я тебя за руку возьму. Ты сначала будешь открывать глаза и видеть меня. Потом закроешь глаза и уже меня видеть не сможешь, уже не будет сил открывать их, но ты будешь чувствовать мою руку в твоей руке и твою руку в моей. Постепенно ты будешь удаляться, и я это буду чувствовать и периодически пожимать твою руку, чтобы ты чувствовал, что я не ушел, что я здесь. И в какой-то момент ты уже на этот пожим руки ответить не сможешь потому, что ты уже… тебя уже здесь не будет. Твоя рука меня отпустит, я буду знать, что ты скончался. Но ты будешь знать, что до последней минуты ты не был один». И так и случилось.

Мне кажется, что это один из целого ряда примеров. Я сидел, как правило, с каждым умирающим нашей больницы. Не только своего отделения, но и других отделений. И каждый раз повторялась не та же картина, но то же взаимоотношение: «Нет ты не один».

Кор.: – Но ты же тогда еще не был священником.

В. А—Я не был священником, но я был верующим.

Кор.: – Как бы ты повел себя тогда будучи священником. Изменились бы тогда твои отношения и твои действия?

В.А.: – Нет. Я делал бы то же самое. Он не нуждался во мне как во священнике. Он был католик. И там был местный католический священник, который навещал раненых. Пастырской ответственности у меня не было. Если бы случилось так, что он умирал на поле битвы или в таком положении, где ни до какого священника любого вероисповедания не добраться, я бы его спросил: «А ты верующий?» – «Да» или «Нет». Если верующий, я бы предложил ему молиться вместе. Если неверующий, я бы сказал: «Знаешь, что: «Я буду молиться, тому Богу, в Которого я верю, в течение всей нашей теперешней встречи». Вот и все. Если бы он попросил меня его причастить, если бы я тогда священником был, и не было бы возможности ему причаститься в своей церкви, я думаю, что я умирающего причастил бы.

Знаешь, у меня был спор здесь с одним священником греческой церкви, который мне сказал: «В таком случае Вы не православный, Вы еретик. Как вы смеете давать Святое причастие неправославному человеку, не заставив его отречься от его прежней веры?»

Кор.: – В самом деле, это очень важный вопрос.

В.А.: – Да, я думаю, что это очень важный вопрос. Думаю, что пользоваться тем, что человек при смерти, для того, чтобы его заставить отречься от той веры, которая вдохновляла его всю жизнь, от той веры, которая ему дала Христа, нельзя. И с другой стороны, я думаю, что если человек с готовностью, с полностью открытым сердцем скажет: «Да, я верю, что через причащение этих тайн ко мне приходит Спаситель Христос, через Святые Тайны в меня вливается Божественная жизнь». Я бы не усомнился. Я, может быть, богословски, не прав, но опыт пяти лет на войне мне показал, что стираются многие границы перед лицом реальной смерти. Не из-за того, что человек вот сейчас умирает, а перед тем фактом, что мы стоим лицом к лицу со смертью, и что тогда человек вырастает в такую меру, которой он не знал раньше. Я не говорю, что делается героем, я говорю только то, что только перед лицом смерти человек может познать свое человеческое достоинство и величие. Отцы Церкви говорили: «Имей память смертную». Это не значило то, что многие бы сейчас сказали: «Всю жизнь думать, что вот – за плечами – смерть. Как страшно!» А они говорили о другом, о том, что если ты не живешь все своим существом, всей душой даже с готовностью умереть, то ты живешь только полужизнью. Французский писатель Рабле написал приятелю: «Я готов стоять за свои убеждения до виселицы исключительно». Это значит, на самом деле он не готов стоять за них.

Кор.: – Мы дошли до очень важного момента. Вот я и спрашивал на счет действий священнических. Вот как, если нельзя употреблять слова. Но все-таки молитва это не простое слово, ведь можно с таким человеком помолиться, если нет запасных Святых Тайн. Как тогда молиться? Как лучше всего молиться? Простым молитвами, экспромтом, чтобы как-то яснее было тому, кто умирает, или может быть, еще хуже – приходит в совершенно бессознательное такое состояние?

В.А.: – Дело в том, что надо молиться из глубин своего сердца. То есть со всей возможной правдивостью. И чтобы эта молитва, с одной стороны, была как бы приношением этого человека перед лицом Божием, а с другой стороны, могла бы дать форму тем чувствам, которые этот человек неминуемо испытывает. Я помню, я когда-то видел фотографию доктора Швейцера, который был миссионером и врачом в Африке. И картина меня захватила: он стоит с очень своим значительным лицом, и перед ним стоит маленькая негритянка и держит на руках, и поднимает к нему малюсенького ребенка. Она ничего не говорит, но она смотрит ему в глаза. И она смотрит так, как будто говорит: «Мой ребенок страдает. Мой ребенок может умереть, а ты все знаешь, ты можешь его спасти. Я тебе его отдаю. Возьми его и верни мне его здоровым». Мне кажется, что вот этот образ, эта картина вновь говорит о том, что мы называем заступнической молитвой. Она не заключается в том, что Богу говорим: «Сделай, сделай, сделай, сделай». А в том, чтобы в серце свое взять этого человека и стоять перед Богом, его держать перед Господом. Вот так и говорить: «Господи, я Тебе его вручаю без условий, без ограничения со всей, может, малой верой, которая во мне есть, но ради Твоей любви к нему и ради того, что Ты можешь над ним совершить, то что ему или ей нужно». И это первое, что мы должны сделать вот в таком случае, о котором ты говоришь.

Умирает человек потому, что его переехала машина, или от того, что его из пулемета ранили насмерть. Ты его первым делом должен взять в себя, не защищаясь ни от его страхов, ни от его боли, его непонимания. И держать перед лицом Божиим. А второе – ты можешь помочь ему уже лично, лично в том смысле, что если ты будешь молиться такими словами, которые для него что-то открывают – тогда ты ему поможешь. Если возьмешь молитвенник или Служебник и просто будешь вычитывать канон на исход души на славянском языке, он не дойдет до человека. А если ты просто будешь говорить с Богом и говорить: «Господи, вот мы оба перед тобой, мы оба стоим перед лицом смерти, – в случае войны это совершено ясно, что не только раненый, но и здоровый стоит перед лицом смерти, – и вот умирает человек, которого Ты создал, которого ты вызвал из небытия по Твоей любви, Ты в него поверил и вручил ему жизнь, а теперь Ты даешь ему эту жизнь как бы завершить подвигом отдачи этой жизни за ближних своих, за друзей, за Родину». Я не хочу сказать, что именно такими словами надо молиться, но в таком настроении. Затем, в зависимости от того, успеешь ли ты обменяться несколькими словами с раненным или умирающим, и как-то почувствовать во что он верит, и его веру выразить с большей силой, чем он сам в данную минуту может сделать.

Кор.: – А если ее нет?

В.А.: – А если ее нет, ты можешь сказать ему: «Ты не веришь, а я верю. И я буду со Своим Богом говорить, а ты послушай, как мы друг со другом разговариваем». И если это сделать, то часто бывает, что до человека что-то доходит. Я не могу логически это объяснить. Редко-редко бывает, что человек умирающий пожал бы плечами и сказал: «Уходи ты со своим богом». Но тут раньше чем мы доходим до Бога, мы непременно должны показать свое человечество, сострадание, близость, что мы родные, что он мне родной. И иногда ответ мы получаем совершенно для нас неожиданный. Человек может нас оттолкнуть. Я помню как во время войны тоже в 1942 году в наш пункт привезли нескольких вдребезги разбитых пулеметом немцев. И меня попросили пойти ими заняться, потому что я говорил по-немецки. И я подошел к одному из них, который лежал уже умирая, у него глаза уже закатывались. И я хотел создать с ним просто какую-то связь, положил руку ему на плечо и сказал: «Очень больно?» И он на меня посмотрел, глазами, которые немножко ожили и сказал: «Я боли не чувствую – мы вас бьем». И умер. Я сделал все, что мог, он не принял моего братства. И ничего другого я не мог сделать. Во-первых, уже было поздно.

Кор.: – Это мужественный поступок.

В.А.: – Да. И во-вторых, я до сих пор дивлюсь на этого человека, потому что тот факт, что он стоял за то, что я считал неправдой, не меняет того, что он героически, ценой всей своей жизни стоял за убеждения.

Кор.: – Значит, в конце концов, какое-то важное правило истекает из всего этого, что не молиться не полагается. Что даже если человек неверующий, как-то молиться нужно и даже надо.

В.А.: – Да, я уверен, что да. Но не надо молиться так, чтобы ему это было оскорблением. Если человек скажет: «Только не говорите мне о Боге». Молчи. У тебя есть сердце, у тебя есть ум, ты можешь предстоять перед Богом и держать этого человека перед Богом. Но человеку Бога навязывать в смертный час, когда он от него отрекается сознательно, просто жестоко.

Кор.: – Мимоходом ты сказал насчет славянского языка и канона на исход души. Если в данном случае, когда скоропостижно умирает человек, не стоит применять такие слова и молитвы, как насчет того человека, который лежит на смертном одре и постепенно тихо уходит, как насчет славянского языка и сложных этих молитв в таком случае? Может быть, и тогда они не доходят.

В.А.: – Я думаю, что они не доходят, если ты просто их возьмешь и будешь читать. Но я думаю, что небеззаконно (за это меня многие судят) взять этот текст и, во-первых, его читать, заменяя непонятные слова понятными, русскими, а во-вторых, прибавляя или убавляя, в зависимости от того, что это за человек и что ты о нем знаешь, с тем, чтобы эти молитвеные слова стали бы молитвой, лично относящейся к этому человеку. Потому что все наши службы – они рассчитаны на всех возможных людей на свете, но нет ни одного человека, который представляет собой этого всевозможного человека. Поэтому иногда бывает, что проще изменять слова некоторые, чтобы были понятны, – это раз; а во-вторых, выбирать те молитвы, которые именно для этого человека могут иметь смысл, потому что речь не идет о том, чтобы совершить с ним определенный обряд, а речь идет о том, чтобы до него дошла молитва церковная, церковная вера, человеческое тепло и любовь, окутанность церковной молитвой. И иногда, если придерживаться просто того текста, который написан, человек его не сможет слышать, ему не понять его из-за языка, из-за мыслей, которые там есть. Поэтому ты можешь сказать несколько слов из этой молитвы, а потом своими словами их развить. И это не грех, это не неправда, я вспомнил письмо Феофана Затворника, где он говорит о том, что мы должны учиться из молитв святых тем чувствам и мыслям, которые в них заключены. Каждая молитва святого говорит нам о том, как себе он представлял Бога, какое общение у него с Ним было, как он себя видел по отношению к Богу и по отношению к собственной совести, какое место он занимал по отношению ко всему сотворенному миру. Ведь это можно узнать из этих молитв. И постепенно эти молитвы делаются твоими, но с другой стороны, когда ты ими молишься, ты должен вложить в них тот опыт Бога, то сознание себя самого, то сознание своего положения в мироздании, которое твое личное. В каком-то отношении можно так сказать, что употребляя молитвы святых, мы – в положении человека, который прислушивается к музыке великих композиторов, но воспринимает через эту музыку только то, на что он способен. То есть у него дрожат в душе те струны, которые уже способны отозваться на многосложность данной музыки. Но по мере того, как он прислушивается, чаще и чаще, его душа делается более чуткой, он все больше и больше врастает в это сознание и в какой-то момент, может быть, ему не нужна уже будет эта музыка, потому что он сможет перейти из звука в молчание. Потому что он воспримет начальные звуки и потом их остановит, чтобы с ними жить дальше. И Феофан Затворник говорит, что цель употребления молитв святых в том, чтобы потом быть в состоянии переходить не от слова к слову, а из чувства в чувство. Взглянуть на слова, а принять чувства. И своими словами потом суметь выражать их Богу, но на основании тех глубоких, подлинных, истинных чувств, которые святой подсказал тебе этой молитвой.

Кор.: – Это хорошо, то есть важно, то что ты сказал об очеловечивании этой молитвы, потому что есть такая опасность, как мне кажется, что если человек начинает… ласкал человека, отогревал его, помогал ему по-человечески и вдруг отступает от него, берет книжку и читает по-славянски, это как будто отход от него. Будет казаться ему, умирающему, что от него отступают. А таким способом нет такого отчуждения, нет такого отхода. И именно применяется эта молитва и воспринимается как своя.

В. А.: – Это то, что я делаю, когда у нас, например, бывают говения здесь. Я провожу одну беседу, потом у нас часовое молчание, потом вторая беседа и другое молчание, а затем общая исповедь. Для этой общей исповеди я беру, например, покаянный канон, вычитываю несколько строчек и потом на основании того, что читал, я перед Богом произношу свою исповедь и потом перехожу к следующим строчкам и так далее. Я думаю, что то же самое может происходить, когда ты молишься над умирающим или над больным. Ты читаешь несколько строчек или несколько слов, которые в тебе вдруг рождают живое чувство, которое ты можешь выразить по отношению к этому больному или к умирающему, потому что оно до тебя дошло.

Есть такое восточное присловие: «Если человек стреляет из лука, он никогда не попадет в мишень, если стрела не пробьет одновременно его сердце». Я думаю, что это очень верное слово. Если то, что ты говоришь, тебя не пробивает, то, конечно, это ни до кого не дойдет. Это относится и к проповеди, и к чтению молитв, к исповеди, к чему угодно и к любому нормальному, обычному человеческому общению.

Кор.: – Случайно ты употребил слово «исповедь». И мы об этом еще не говорили. Человек умирает. Многие даже нецерковные люди нуждаются в таком моменте исповедальном. Как ему помочь в этом? Как его подвести к этому моменту, если он не знает какими словами пользоваться, если он не привык просто к исповеди?

В.А.: – Я думаю, что когда времени мало, то нельзя пускаться в полную катехизацию умирающего или больного. Поэтому вопрос стоит так: «Ты сейчас войдешь в вечность. Хочешь ты войти в вечность со всем грузом, который ты собрал за всю свою жизнь? Если ли такие вещи в твоей жизни, поступки, слова, мысли, которые ты хотел бы оставить на земле, чтобы они здесь превратились в прах и пыль? Есть ли в твоей жизни такие поступки, такие моменты и так далее, которые недостойны тебя самого?» Это минимум. Можно к тому прибавить, в зависимости от того, кто этот человек: «Есть ли такие вещи, которые тебя заставляют стыдиться Бога и думать: “Как я перед ним стану, когда я так в течение моей жизни к Нему относился”. И вот сейчас, раньше, чем ты уйдешь в вечность, сними с себя вот эту тяжесть. Скажи: “Вот такие-то и такие-то мои поступки. Я от них отрекаюсь. Такие-то слова. Я сейчас не хотел бы произнести. Если бы я мог их стереть с доски памяти моей, я бы это сделал. По отношению к Богу: я всегда на него ссылался и все время его обманывал, унижал, оказывался ему неверным. По отношению к людям: я знал, как Бог любит людей, а я относился к ним, будто Бог ни при чем, будто я – бог”». И вот это все человек может сказать в нескольких словах. А если не может говорить, он может внутренне сказать Богу: «От всего того, в чем я оказался недостоин ни своего человечества, ни себя, ни родных, ни Тебя, ни людей, которые меня любили, – от всего этого я отрекаюсь. Прости». Это может занять одно мгновение, потому что не много времени нужно, для того, чтобы стряхнуть все это.

Кор.: – Если такого человека верующего можно причащать, будь он православный или нет, то видимо нужно и разрешительную молитву какую-нибудь дать в конце.

В.А.: – Можно. Можно помолиться о том, чтобы Господь простил этому человеку все его прегрешения. Формулы бывают разные. Есть та формула, которую мы употребляем: «Аз, недостойный иерей такой-то, властию мне данной, прощаю, разрешаю тебя от грехов твоих». Есть просительная форма, которую употребляет греческая Церковь, где мы говорим: «Господи, прости ему все его погрешения». Есть древняя формула: «Прости, Господи, исповедовавшему все грехи, в которых он искренне покаялся». Я бы при смерти не употреблял бы эту последнюю формулу. Она может быть слишком была бы страшна человеку, но я бы помолился: «Господи, Ты Свою жизнь отдал только для того, чтобы спасти этого человека. Спаси!»

Кор.: – Теперь совсем другой вопрос. Человек умирает и ему страшно по явным причинам, но и священнику может быть страшно, особенно молодому человеку, который еще никогда не переживал того, что происходит. Как ему себя держать? Как он может подкрепляться? Потому, что в конце концов, он тоже трепещет. Он знает, что это очень важный момент и в жизни умирающего, и в его жизни, священнической.

В.А.: – Я думаю, что надо иметь одно правило: единственный миг, которым ты обладаешь, это теперешний миг. Ты никогда не можешь рассчитывать на то, что через мгновение ты успеешь еще что-нибудь сделать. Поэтому ты должен (опытный ты или неопытный священник) знать, что он сейчас стоит в вечности, в которой время не течет, время течет на земле, и поэтому он может стать и, не считаясь с течением времени, делать то, что нужно. Иногда можно сказать одно – единственное слово и человека спасти. Иногда можно сказать целую речь и до человека не дойдет.

Кор.: – Владыка, как же быть самому этому молодому человеку, который только-только стал священником? Перед ним умирание, перед ним страшный момент, как ему с собой справляться, чем он укрепляться должен, о чем он про себя молиться должен, как ему крепость свою держать?

В.А.: – Не надо переспрашивать. Это уже продолжение вопроса. Ты ставишь вопрос о том, как он должен сам с собой справляться. С собой ему некогда справляться. Если он заглядится на себя, то ему некогда будет смотреть за другим. Поэтому в момент, когда происходит трагедия, он должен просто сказать: «О себе я буду думать позже, я буду разбирать свои переживания тогда, когда я перестану быть нужным этому человеку». Я тебе могу примеры дать из другой области. Скажем, когда хирург оперирует больного, раненого, ему некогда думать о себе, он должен всецело забыть про себя и всецело уйти в свою работу. Причем, забыть про себя, это значит что сейчас идет обстрел и он может себе сказать: «Убейте меня, не убейте – мне до этого никакого дела нет. Я занят этим человеком». Конечно, это не всегда и не в каждый момент удается. Есть моменты, кода ты о себе вспомнишь, но тогда можно сказать: «Отойди вон, ты мне сейчас мешаешь делом заниматься». Конечно надо себя прошколить. Этому надо научиться. Молодой хирург тоже в таком же положении.

Кор.: – Но как насчет человека, который еще не успел дойти до этого, который впервые, может быть, встречается со смертью?

В.А.: – Он должен тогда занимать все свое внимание через возбуждение в себе сострадания и понимания, обратить к этому человеку. Если ты за него будешь болеть душой, если будешь его жалеть, если ты будешь думать: «У меня нет слов, у меня нет знания, но у меня есть ласка, у меня есть тепло и я этим могу поделиться. Я могу сказать самую нелепую вещь, которая вдруг окажется самой нужной вещью для этого человека». Не искать уйму формулировок, не искать каких-нибудь доводов, а просто пожалеть и поласкать.

Кор.: – Со смертью человека не кончаются обязанности священника. То есть я говорю «обязанности» – это как бы должность какая-то. Но он должен помочь всем, чем может действовать, и действовать, скажем, тем, что поминает покойника на службах и вообще в молитве. Если есть родственники вблизи, то он может и должен их посещать и успокаивать. Какие тут советы?

В.А.: – Во – первых, он никогда не должен себя ставить в положение учителя. Мне вспоминается одна наша прихожанка, у которой умер ребенок, и к ней пришел молодой священник, не я, хотя и я мог бы поступить так же нелепо. Он ей сказал: «Как я вас понимаю». А она взъярилась: «Ничего ты не понимаешь. У тебя никогда не было ребенка, Ты никогда его не терял. Ты никогда матерью не был». Это очень разительный пример того, что не надо делать, не надо делать вид, что потому, что ты священник, ты понимаешь то, чего ты никогда сам не испытывал. Это раз.

Второе. В тебе должно быть собственное отношение к смерти. И это одна из задач нашей христианской жизни. Привыкнуть к мысли о смерти, знать, что она есть, знать, как я к ней отношусь. Апостол Павел говорил о том, что он ждет свою смерть, потому что только через смерть он соединится со Христом без преград телесных, вещественных. И тут он предлагает: «Однако вам нужнее, чтобы я остался в живых, поэтому буду дальше жить». И вот – это предел. Если бы вы действительно мечтали о встрече с Богом, живой встрече, не о встрече через веру, через мгновенные переживания, а о постоянном приобщении к Нему, то мы могли бы мечтать о смерти, жаждать смерти и одновременно быть готовыми не умирать ради Христа.

Кор.: – Как можно такие вещи передать?

В.А.: – Для того, чтобы передать что-нибудь, надо в себе это носить. Я настаиваю на этом, поэтому что критерий того, что мы христиане или не христиане, – это наше отношение к своей смерти и смерти самых дорогих нам людей. Если мы созрели в какой-то мере или находимся в процессе созревания, мы можем человеку сказать: «Да. Это страшная утрата, но он ушел от вас к Богу, который его так полюбил, что Он его вызвал из небытия, а теперь призвал к Себе, чтобы он был с Ним неразлучно. И если вы хотите, чтобы смерть вашего родного не была бы разлукой, то вы должны перенестись молитвой, духом, опытом в область Божию, то есть он вам показал путь, по которому вам надо идти. Если вы хотите с ним быть, вы должны быть там, где он есть, то есть с Богом. Но конечно я говорю не о том, чтобы в таких резких словах выражать эту мысль. И, с другой стороны, очень помогает тем, кто потерял родного, наша панихида, потому что в ней содержатся самые разные моменты. Феофан Затворник однажды начал отпевание одно словами: «Братия и сестры, давайте плакать, потому что ушел от нас любимый человек, но давайте плакать как верующие».

С одной стороны, мы плачем над усопшим, потому что человек не призван к тому, чтобы умереть, человек призван к вечной жизни. Смерть вошла в жизнь через человеческое отпадение от Бога, поэтому смерть как таковая – трагедия. С другой стороны – она и освобождение. Если бы нам надо было бы жить, никогда не умирая, в той ограниченности земной жизни, которую мы знаем, то это был бы сплошной ад, ну, через какое-то число столетий хотя бы, а не то, что десятилетий.

В чине отпевания есть такие слова: «Блажен путь, в который ты идешь сегодня, душа человеческая, тебе приготовлено место упокоения». Это обращено от имени Церкви к усопшему и к тем, кто это слышит. Есть целый ряд отрывков в службе, где усопший словно им говорит: «Не рыдайте мене».

Кор.: – Часто у скорбящих возникает протест, особенно, если умирают малолетние. Почему он или она, почему теперь, так рано умирает? Если авария какая-нибудь, или если болезнь… Как утешать таких людей?

В.А.: – Я думаю, как во всех случаях болезни или смерти, первым делом, – состраданием. И тем, что не стараться убедить людей в том, что как все это хорошо. Все это очень болезненно и очень трагично, и очень мучительно. С ними этот путь проходить. С другой стороны, мы знаем из житий святых, что иногда смерть ребенка его освободила от большего ужаса, чем смерть. И не только из житий святых, но и из обыденной жизни, мы знаем о том, что сейчас происходит в разных частях света: как дети бывают ранены, когда у детей отрубают руки, отрубают другие члены тела, когда они слепнут, когда они, раненные в спинной хребет, остаются парализованными, иногда думаешь: какие счастливые те дети, которым дано было вкусить мало меда, как говорит Священное писание, и вспорхнуть в вечность. Здесь я не помню… В жизни одного из наших русских святых случай о том, как одна мать убивалась горем и гневом на Бога за то, что умер у нее ребенок, и она обратилась к кому-то из подвижников, который ей сказал: «Я помолюсь о том, чтобы Господь тебе дал понять». И она во сне видит, как Христос к ней подошел и сказал: «Я тебе сейчас покажу, какова была бы судьба твоего сына, если бы он сейчас не умер». И она увидела, как он растет, постепенно портится, кончает разбойником, убийцей. Она проснулась с криком: «Нет, Господи! Лучше бы ему умереть!». То есть это рассказывать человеку, который только что потерял ребенка, нет смысла. Это звучит жестоко, но со временем можно и об этом говорить, о том, что, может быть, смерть спасла этого ребенка от чего-то более страшного, чем разлука с земной временной жизнью.