Текст книги "Кентавр в саду"

Она обернулась ко мне, посмотрела в глаза. Желание, исходившее от этого мощного тела, обволакивало меня, сквозило в каждом движении, я едва мог выносить его: тоска была в ее глазах, страсть, конечно, но и тоска, в глазах, в раздувавшихся ноздрях, в тусклом блеске зубов.

– Иди сюда, – прошептала она.

Дрожь била меня так, что я с трудом стаскивал с себя одежду. Минутное замешательство – ужасная минута: она лежала – как к ней подступиться? Но я знал, как, что-то внутри меня знало. Я подошел сзади, лег на нее. Дотянувшись руками до груди, жадно целуя в шею, я проник в нее, я покрыл ее так, как львы покрывают львиц, она кусала мне руки, как львицы кусают львов. И стонала, и кричала так, что мне пришлось зажать ей рот, чтобы врач, не дай Бог, не услышал.

Соитие было быстрым, оргазм – грандиозным. Горы Туниса! Что это был за оргазм, горы! Ничего вы, горы, не знаете, если не пережили такого оргазма!

А потом мы лежали на полу клетки, пытаясь отдышаться.

Я постепенно приходил в себя, всплывал со дна темного бушующего моря. Только тогда я почувствовал, как что-то давит мне на грудь.

Это была ее левая лапа. Я осторожно снял ее с себя. С неприятным чувством: случись с Лолой приступ ярости в эту минуту…

– Гедали, – пробормотала она. – Гедали, милый. Спасибо, Гедали.

Я поцеловал ее, вышел из клетки, оделся и вернулся к себе в комнату так же скрытно, как и пришел.

Я приходил к ней и в последующие ночи. Каждую ночь.

Днем мы вели себя как ни в чем не бывало: я по-прежнему приносил ей жареного барашка, подолгу беседовал с ней. Двое добрых друзей – вот кем мы, должно быть, казались врачу и его ассистенту. Два до странности схожих существа. Правда, Лола подмигивала мне с улыбкой заговорщика, правда, стоило нам остаться наедине, она горячо шептала: целуй меня, Гедали, целуй скорее.

Мне это не нравилось: бессмысленный риск. Не нравилось мне и то, как она набрасывалась на меня, задевая острыми когтями, когда я ночью заходил в клетку. С другой стороны, желание в основном было уже удовлетворено – и тем яснее для меня становилась дикость моего положения. Соитие со сфинксом. Тита и все остальные подняли бы меня на смех. Бот уж они бы повеселились: трахаться со сфинксом, Гедали! Это ж надо, Гедали!

С каждой ночью сомнения одолевали все сильнее. Но в конце концов я все равно шел к ней. Иногда возвращался измотанным, иногда недовольным, а иногда и с чувством брезгливости. Но на следующую ночь, как сомнамбула, снова брел туда же.

Приближался день операции. Врач-марокканец уже раздобыл животное-донора, прекрасного арабского скакуна, еще молодого и полного сил.

– Ну, Гедали? Хорош мой выбор? Привыкай: скоро он станет частью тебя.

Я смотрел на коня в стойле и все больше удивлялся тому, что со мной происходит. Конь? Операция? Кентавр? Я сам говорил об этом? Да, я говорил об этом, но неужели всерьез? Да, я говорил всерьез. Но неужели врач понял мои слова буквально? Разве я говорил не в переносном смысле? Разве это была не мета-

фора? Иногда и метафоры произносятся самым торжественным тоном. Врач вполне мог отделить реальность от символа. Вопрос в том, хотел ли? В его ли это было интересах? Да если и было, не слишком ли увлекла его идея превратить меня во что бы то ни стало в кентавра? Так может, мне и надо было во что бы то ни стало превратиться в кентавра? Хотя бы ради того, чтобы сдержать слово? Или чтобы приобрести новый опыт? Получить урок?

Сплошная путаница. И история с Лолой только усугубляла эту путаницу.

Лола становилась все более требовательной. Протестовала по любому поводу: то я опаздываю, то недостаточно нежен. Но больше всего ее злило, что я собрался стать кентавром. Да, она хотела, чтобы меня оперировали, но требовала, чтобы врач пересадил мне тело не коня, а льва.

Мужчина-лев? Я бы расхохотался, если бы не был до такой степени удручен. Мужчина-лев? Абсурд. Нет, верх абсурда.

Кентавр с неимоверным трудом превращается в человека, потом у него случается нервный срыв, и он хочет снова стать кентавром; потом он уже и сам не знает, на самом ли деле он хочет опять превратиться в кентавра, и тут появляется полоумная женщина-сфинкс, которая требует, чтобы он стал человеко-львом! Смешно. Мифологический бред какой-то.

Это невозможно, Лола, твердил я. Во-первых, неизвестно, найдется ли подходящий для трансплантации лев. Конечно, найдется, отвечала она. Надо только нанять браконьеров. Или завязать знакомство с хозяевами цирков. Побойся Бога, говорил я, неужели ты захочешь, чтобы мне пересадили тело старого циркового льва, скорее всего, импотента. К тому же, добавлял я, это операция сложная и очень рискованная.

– Но разве ты не готов пойти на это ради меня? – губы ее дрожали, глаза наполнялись слезами. – Разве нет?

– Я-то готов. А врач? Он никогда не согласится оперировать меня. Чтобы ты после этого досталась мне? Он слишком ревнив и никому тебя не отдаст, ты ведь знаешь.

Старикашка, рычала она. Я когда-нибудь прикончу этого старикашку. Я когда-нибудь всех вас прикончу.

То, как она колотила лапами по полу и по прутьям клетки, убеждало меня в серьезности ее намерений. Я начал подумывать о бегстве.

К этому времени врач-марокканец уже что-то заподозрил. Как-то вечером во время осмотра, он спросил, что это за царапины у меня на руках.

– Это? – сказал я, стараясь казаться равнодушным. – Не знаю. Наверное, поранился, когда ухаживал за розами в саду.

Он смотрел на меня недоверчиво.

– Будь осторожен, Гедали. Препараты, которые ты принимаешь, сводят к нулю сопротивляемость твоего организма. Любая рана может оказаться смертельной.

Смертельной? Выходит, я, вдобавок ко всему, рисковал жизнью?

Пора уносить ноги. Точно: пора уносить ноги. В другой раз разберусь, хочу ли я снова стать кентавром. Решено: уезжаю на следующее же утро. Я и представить себе не мог, какие еще сюрпризы готовила мне судьба.

Среди ночи меня разбудил врач. Он стоял надо мной со шприцем в руке.

– В чем дело? – спросил я сквозь сон. – Что это за инъекция?

Успокоительное, сказал он. Завтра утром я тебя оперирую.

Не успел я и слова сказать, как он уколол меня. Почти сразу мною овладело непреодолимое оцепенение. Я не хотел засыпать, хотел позвать его и сказать, что отказываюсь от операции, но не смог ни пошевелиться, ни заговорить. В этом состоянии ассистент погрузил меня на каталку и отвез в операционную. Там уже дожидался врач в переднике, шапочке и маске. Мне были видны только одни глаза – он их с меня не сводил. Ассистент сделал мне еще один укол – на этот раз в вену – и больше я ничего не чувствовал.

Очнувшись, я ощутил, что соображаю с трудом и очень слаб, но – что сразу же удивило меня – боли не было. К тому же, я лежал на кровати. На обыкновенной узкой кровати. Все больше удивляясь, я ощупал себя. Бинтов и марли не оказалось. Но самое удивительное: не было ни задних ног, ни хвоста – ничего. Там, внизу – ничего, кроме моих человеческих ног. Что же случилось? Я огляделся. Врач-марокканец сидел возле моей постели, курил и смотрел на меня.

– Прооперировать тебя не удалось, – сказал он бесцветным голосом. – Произошел небольшой несчастный случай. Видишь ли, мы вынуждены были застрелить Лолу. Эту неприятную обязанность взял на себя мой ассистент. К счастью, он всегда вооружен.

Я не верил своим ушам: за что? Что она наделала?

– С ней случился очередной приступ ярости. Она сбежала из клетки, ворвалась в операционную. Выхода не было.

По его рассказу восстанавливаю ход событий.

Я лежу под наркозом на операционном столе, врач начинает трансплантацию, оперируя сначала арабского скакуна. Это труднее, чем ему казалось: он и вправду потерял сноровку, путается в инструментах или вдруг замирает в нерешительности, не зная, что делать. Время идет.

Между тем Лола ждет в клетке, когда я принесу ей завтрак. Сначала в нетерпении, потом – в беспокойстве, в истерике; начинает звать меня, врача – никто не отзывается.

Тут она замечает, что дверь клетки не заперта. Выскакивает. Бежит по пустынным коридорам клиники, выкрикивая мое имя. Как вдруг вспоминает об операции. Обезумев, она врывается в операционную. Врач к тому времени наконец отделил ту часть коня, которую предстояло пересадить мне. Увидев ее, врач понимает, что он в смертельной опасности: Лола сама не своя. Возвращайся к себе в комнату, приказывает он, но она как будто не слышит. Отдай мне моего Гедали, рычит она, медленно наступая на врача. Мне нужен мой мужчина, целый и невредимый. Осторожно, кричит он, здесь все стерилизовано! Она бросается на коня, на круп коня, рвет его когтями.

Врач в испуге забивается в угол. Она готовится к прыжку, и в это время ассистент достает пистолет и выпускает шесть пуль в лицо и в грудь Лолы.

– Сначала я не догадывался, – продолжает он, туша окурок, – как ей удалось выйти из клетки. Только потом до меня дошло.

Он встал. У него явно был вид одержимого: глаза вылезали из орбит, на меня был устремлен дрожащий палец:

– Ты! Ты виноват! Ты отпер клетку, Гедали! Ты вошел туда, чтобы надругаться над бедной девочкой, чтобы удовлетворить свой звериный инстинкт, грязный кентавр, бразильский дикарь! Вот откуда твои царапины, скотина! Ты сделал с ней, что хотел, ты свел ее с ума, и до тебя даже не дошло, что надо запереть дверь, ведь ты знал, какая у нее неустойчивая психика, будь ты проклят! Я вынужден был застрелить моего сфинкса, мою обожаемую Лолу, единственное существо на свете, которое любил! Вонючий еврей! Вот что вы делаете с нами, с арабами! Вы, евреи, отнимаете у нас все, что нам дорого: нашу нежность, нашу любовь – все!

Он набросился на меня. Как ни слаб я был, мне удалось отбиться, я оттолкнул его, он покатился по полу. И так и остался лежать, всхлипывая.

Я пробыл в клинике еще два дня. Все это время мы с врачом не разговаривали. Но – странное дело – продолжали прогуливаться вдвоем по саду. То он пошатнется – я его поддержу, то у меня закружится голова – видимо, от остаточного действия успокоительных препаратов – и тогда он меня подхватывал под руку.

Я сообщил ему, что уезжаю. Он ничего не сказал. Я предложил ему денег – отказался.

Он достал из кармана небольшую деревянную коробочку. Я открыл ее. Там была львиная лапа. Лапа львицы: левая лапа Лолы. Содрогнувшись, я поскорей закрыл коробку и взглянул на него. Ни тени эмоций не промелькнуло на его лице, когда он молча протянул мне руку на прощание.

Небольшая фазенда в лесах Бразилии, в округе Куатру-Ирманс, штат Риу-Гранди-ду-Сул. Октябрь 1972 – март 1973

У меня не было ни малейшего желания возвращаться в Сан-Паулу. Я пробыл там ровно столько, сколько понадобилось, чтобы пересесть на самолет в Порту-Алегри. Из аэропорта я отправился прямо к родителям. Позвонил в дверь. Открыла мать. При виде меня она выронила веник, закрыла лицо руками и вскрикнула. Прибежал отец: что такое, Роза? Что случилось? В следующее мгновение они оба обнимали меня, в избытке нежности осыпали тычками, кричали, плакали, смеялись; я задыхался и не знал, как отбиться от них. Наконец они впустили меня в дом, усадили на диван и сами сели с обеих сторон. Мать все обнимала меня, смеясь, как сумасшедшая, но вдруг лицо ее стало серьезным:

– Ты поступил некрасиво, Гедали. Бросить жену, детей, бежать… Стыд и позор, Гедали. Я уж чуть было от тебя не отреклась. Тита, бедняжка, в отчаянии. Каждые три дня звонит нам. Но я ей так и сказала: если он не вернется, Тита, он мне не сын, а ты, если хочешь, переезжай к нам.

И тебе не важно, что она гой, спросил я и тут же пожалел об этом. Мать посмотрела на меня с горькой обидой: а гои что, не люди? И вообще, что это такое, Гедали? Вы только гляньте! Он еще тут задает вопросы. Да тебе не вопросы надо задавать, а рассказывать, где тебя носило, бесстыдник! Не трогай Гедали, вмешался отец, он устал с дороги. Приготовь ему ужин и постель. Завтра поговорим.

Мне о многом надо было поговорить с отцом. Я не собирался, как думал он, рассказывать ему о том, что произошло, ведь это было невозможно: как объяснить ему мой отъезд в Марокко? Как говорить о Лоле? Мог ли я показать ему лапу бедной женщины-львицы и сказать: вот, папа, все, что осталось от женщины, которая любила меня, как никто другой? Он бы не поверил.

Словом, я не собирался ничего рассказывать. Мне хотелось выслушать его. Я хотел выяснить кое-что для себя. Был ли счастлив мальчик-кентавр Гедали? Был ли он счастливее Гедали двуногого? Если он был не так счастлив (или, если угодно, более несчастен), то откуда это мое неуемное желание нестись вскачь, эти постоянные поиски чего-то, сам не знаю, чего? Если же он был счастливее (или, скажем, менее несчастен), то как обратить вспять историю моих бедствий, чтобы вновь обрести утраченное счастье? И в чем секрет счастья кентавров, если таковой существует?

Почему Тита предпочла мне одного из них? (На этот последний вопрос отец не мог дать прямого ответа. Но он мог снабдить меня пищей для размышлений и поисков ответа.)

Чтобы я понял его, отец должен был углубиться далеко в прошлое. Вернуться к корням. Должен был рассказать о своей жизни в России, и о черных казачьих конях, и о переезде в Бразилию, и про первые годы в колонии, и о ночи, когда я появился на свет (был ли на самом деле крылатый конь?), и о моих первых шагах.

Во время наших долгих прогулок я засыпал его вопросами, а он упорно уходил от ответа: выкинь ты это из головы, Гедали, ведь теперь-то все в порядке. Ну, были у тебя проблемы, а у кого их не было? Вылечился – и забудь. Но, папа, лошадиные-то ноги у меня были или нет? Это смотря что понимать под лошадиными ногами, сынок… Но врач из Марокко… Марокко далеко, Гедали, и тебе незачем больше думать о таких вещах; что тебе надо, так это вернуться к семье. Забудь про Марокко.

Он останавливался, брал меня за локоть:

– Тебе бы съездить в Патагонию, Гедали. Позвони жене, вызови ее в Порту-Алегри, возьми путевку, садитесь на корабль, плывите в Патагонию, плывите на Огненную Землю. Ведь это лучшая возможность помириться: плавание на корабле успокаивает, много свободного времени, можно поговорить обо всем, обсудить, что не так. У Мины есть подруга, которая вдруг ни с того ни с сего знать не пожелала собственного мужа, так он ее пригласил в такую турпоездку – и готово: опять мир. Там ледники, Гедали. Ледники, говорят, это такая красота, что аж до слез.

Он уводил разговор в сторону, чтобы не лгать. Но еще хуже было бы, если бы он отвечал вопросом на вопрос: в чем смысл жизни, Гедали? Для чего мы существуем? Есть ли Бог, Гедали? И еще хуже было бы, если бы он, во время чаепития под навесом у дома, вдруг ронял голову на руки и, рыдая, повторял: Боже мой, что я сделал со своей жизнью, что? Еще хуже было бы, если бы он бросался передо мной на колени, хватался за мои конские лодыжки (но даже конские ноги не выдержат тяжести теряющего сознание отца) и умолял: не дай мне умереть, сынок, не хочу умирать, усади меня к себе на спину и унеси вскачь далеко-далеко, спаси.

Мать не оставляла меня в покое. У нее появилась навязчивая идея: устроить пир и собрать на нем всю семью. Даже Бернарду – и того она сумела бы пригласить, через объявления в газете, через популярные радиопередачи или – самая смелая мысль – попросила бы ведущего Шакринью, чтобы он через телевидение помог ей отыскать сына.

– Он бы не отказал, я уверена. Шакринья – очень добрый человек.

На этом празднике, как ей казалось, мы с Титой должны были помириться. Брось свои затеи, говорил я раздраженно, не вмешивайся в мои дела.

– Но вы расстались или нет?

– И да, и нет, мама. Мы сами разберемся.

– Как это, и да, и нет? Такого не бывает. И расстались, и не расстались. Или уж расстались, или нет. Если да, то делайте все, как положено: развод, раздел имущества и что там еще! Ну а если не расстались, тогда давайте-ка мириться. Повстречайтесь, обнимитесь покрепче, поцелуйтесь – и сами увидите, как вам будет хорошо вместе. Подумай о детях, Гедали! Если вы ради себя не хотите этого сделать, так сделайте ради детей!

Я старался избегать матери. И даже Мины, которая, хотя и не говорила ничего, смотрела на меня осуждающе. Говорить с отцом все же было приятнее. Он не отвечал на мои вопросы, но и не приставал со своими. К тому же – что мне было чрезвычайно важно – я узнал от него, кто купил наш участок земли в колонии: это был отец Педру Бенту и жил он сейчас в Порту-Алегри. Я пошел к нему и предложил продать мне землю.

План начал складываться у меня в голове вскоре по приезде в Порту-Алегри, после первых, разочаровавших меня, разговоров с отцом. Я задумал купить землю поближе, если возможно, к тому месту, где была наша фазенда, где прошло мое детство, где я, юный кентавр, носился вскачь и пользовался полной свободой. Ну или почти полной. Во всяком случае, настолько полной, насколько позволяли обстоятельства. Я хотел припасть к своим корням. Причем в одиночестве. Мне надо было остаться одному, чтобы вновь пережить прошлый опыт и поразмыслить о нем. В принципе, любая фазенда приличных размеров годилась бы для моих целей; ну а сама наша бывшая фазенда – это просто идеальный вариант. Только вот старый фермер не был в восторге от моей затеи:

– Не то чтобы я не хотел продать ее, Гедали. Деньги мне нужны и далее очень. Но я обязан предупредить: это для тебя невыгодная сделка. Там все полностью заброшено, поросло лесом. Даже дороги туда нет.

Но именно этого я и хотел: чтобы никто не искал меня там. Я настаивал и даже набавил цену. Он в конце концов сдался, но заставил меня выслушать множество советов:

– Механизация, Гедали. Механизация – это главное. Говорю тебе: ничего не вышло именно из-за того, что не хватало машин. Не забывай о механизации.

Механизация. Я едва мог сдержать улыбку. Только этого мне и не хватало: механизации! Руки – пожалуйста, ноги – сколько угодно, но никакой механизации.

Мне хотелось единения с землей, я считал, что это глубинный, истинный опыт. Хотелось ходить босиком, чтобы на пятках появились мозоли, чтобы они становились все толще и грубее, чтобы все больше напоминали копыта, чтобы превратились в конце концов в настоящие копыта. Копыта, в которых каждый роговой слой был бы результатом долгого хождения по земле, по камням, долгих размышлений о смысле жизни. Я хотел ходить пешком как можно больше. Работать, конечно, но и бродить по земле. А если устану, сяду на землю. Я не боялся ни колючих растений, ни укусов насекомых. Наоборот, я хотел этого. Пусть возникнут опухоли, шишки, затвердения. Пусть эти затвердения растут, пусть в них формируются кости, суставы, пусть вырастут копыта, пусть в конце концов они заслужат названия задних ног – вот чего я хотел. И не менее того я желал иметь хвост. Ноги – четыре, хвост – один, словом, – кентавр.

Что любопытно? Чаще всего я вспоминал себя в облике кентавра в день бар-мицвы: темный пиджак, белая рубашка, галстук, котелок. И складки талита, ниспадающие на круп.

Да, я хотел снова начать молиться. Среди прочего, я хотел построить на фазенде молельный дом. Не синагогу в собственном смысле слова, а просто место, где бы я мог посидеть и полистать при свете свечи старую молитвенную книгу отца (которую он бы, разумеется, не отказался мне подарить). Я хотел поразмыслить о Боге и о человеческой природе. Я нуждался в мудром совете и утешении, даруемом религиозной верой.

Изучая предсказания Пророков и Песнь Песней, я рассчитывал вскоре попасть в лоно Авраамово. Задача была, по-видимому, не из легких. В моем воображении это лоно становилось все больше и больше, превращалось в гигантскую гору, покрытую белой кожей, изрытую сетью каналов, по которым стекало волшебное молоко. Но я бы взобрался на эту гору. Выйдя из долины, хватаясь за толстые и жесткие волоски на груди восточного старца Авраама (каждый волосок – стих из Писания), я бы карабкался и карабкался, как когда-то в Израиле на гору Массада, все ближе и ближе к сосцу, тонущему в розовых и сладких облаках, похожих на сахарную вату, которая так нравилась моим сыновьям.

Родители не приветствовали мое намерение поселиться на старой фазенде. Мама – так просто пришла в бешенство:

– Ты с ума сошел, Гедали! Ты просто рехнулся! Где это видано: бросить жену, детей и уйти в леса! Да там одни змеи, Гедали! Брось и думать об этом, Гедали, ты человек городской, кабинетный. Землю обрабатывать должны крестьяне, Гедали. Никуда ты не поедешь. Я тебя не пущу. Чего нам стоило выбраться оттуда – а ты опять туда наладился? Нет уж. Ничего у тебя не выйдет.

Но тут вмешался папа:

– Мне эта идея тоже не нравится, Роза, но, в конце-то концов, Гедали человек взрослый… И раз уж он хочет уехать в деревню…

(Я думал, что отец заговорит о бароне Гирше, но он этого не сделал. Вообще-то с возрастом его преданность барону перешла в обиду и даже ненависть. Иногда, говоря сам с собой – а это теперь с ним случалось часто, – он огрызался на прежнего идола: отстань, барон! Отвяжись, барон!)

Мина тоже умоляла меня не ездить, но решение было принято. В один прекрасный день на рассвете я сел в автобус и отправился в округ Куатру-Ирманс.

Отец Педру Бенту был прав. Наш старый дом стоял полуразрушенный. Дверь висела на одной петле, стекла повылетали, лианы оплели оконные рамы, дощатый пол прогнил, и сквозь огромную ромбовидную дыру в крыше было видно голубое небо. Работы мне предстояло много, что, впрочем, меня нисколько не огорчило. Я повесил реликвию, оставшуюся от бедной Лолы, засохшую львиную лапу, на стену, над тем местом, где собирался устроить себе постель, и принялся за дело. В тот же день съездил в город, купил материалы и приступил к ремонту дома. Через неделю он приобрел вполне жилой вид, кустарник вокруг я вырубил, проложил дорожку, и теперь можно было заняться посевами. Я собирался выращивать сою и кукурузу, да, кроме того, разбить небольшой огород, завести несколько кур, свиней и одну или двух коров, чтобы давали молоко. Жить на подножном корму, одним словом.

Неделями я почти никого не видел. Соседи-крестьяне иногда заезжали под тем предлогом, чтобы спросить, не нужно ли мне чего. На самом деле им любопытно было посмотреть на сумасшедшего, бросившего удобную городскую жизнь и ушедшего в леса. Я не грубил им, но и не поощрял дальнейших визитов. Вскоре они перестали заезжать.

Однажды вечером я работал в поле. Стоя на коленях, пропалывал посадки, как вдруг почувствовал, что кто-то за мной наблюдает. Я оглянулся – он стоял за моей спиной: туземец неопределенного возраста, оборванный, с беззубой улыбкой. Пери.

Он не узнал меня, что немудрено, ведь в последний раз мы виделись, когда я был кентавром. Он стоял и молча смотрел на меня.

– Ищете кого-то? – спросил я.

Индеец ответил, что нет. Пришел на фазенду случайно, в поисках работы.

– Я делаю все, – добавил он на своем чудном наречии. – Могу полоть, пилить дрова, следить за скотом… Мне бы только жилье да еду. Я работящий – вот увидите.

Договорились, сказал я, можете начинать. Он сбросил драный пиджак, поплевал на ладони, взял мотыгу и принялся рыхлить землю.

Он и в самом деле был работящий. Вырубал кустарник, доил коров, ходил за водой к колодцу, даже еду готовил. Разговаривал мало. Едва отвечал на вопросы. Но это не казалось грубостью, наоборот, он был деликатен, услужлив. Но молчалив и замкнут. Я предложил ему спать в доме, но он предпочел хлев.

– Там места много, я отгорожу себе каморку, если сеньор позволит.

Позволю, ответил я. Но как же коровы? Они тебе не помешают? Он улыбнулся, сверкая беззубыми деснами, отнюдь не невинной улыбкой:

– Коровок я люблю, патрон.

Странный человек этот Пери. К тому же, звали его совсем не Пери, а Ремиан, но, сказал он, вы – патрон, так что зовите меня так, как вам будет угодно. Хотя разговаривал он мало, петь любил и иногда, особенно в лунные ночи, выходил во двор, воздевал руки к небу и издавал какие-то странные протяжные звуки. Это заклинания, объяснил он мне однажды. И добавил по секрету: я учусь, чтобы стать колдуном, как мой дед.

Это была его самая заветная мечта. Колдовать, предсказывать будущее и тому подобное. Однажды он привел меня к себе в комнату и показал свои реликвии.

Здесь был побелевший от времени череп шамана Жоакина. И трезубцы разной формы для отыскания подземных вод. И морские раковины. И стеклянные шарики разного размера. И, что больше всего меня поразило, чучела и мумии экзотических существ: ягненок с двумя головами, шестирогий козел, гигантская сороконожка, морской конек с двенадцатью маленькими лапками.

– Вы только посмотрите, патрон.

Странное чувство овладело мной. Что он мне сейчас показывал? Что-то похожее на русалку, маленькую мумифицированную русалку.

Я взглянул на него. Что хочет открыть мне этот человек? В чем его секрет? В каких он отношениях с мифологическими существами? С единорогом? С грифом? С безголовым мулом? С оборотнем? Со сфинксом? Что знал Пери о сфинксе? Что он знал о Лоле?

Но нет, он мне показывал вовсе не мумию русалки. Присмотревшись, я убедился, что это грубая подделка: тело обезьяны, пришитое к хвосту большой рыбы.

– Это такой опыт, патрон.

По картинке из старинной книги он пытался воспроизвести русалку.

– Ничего не вышло. Умерла, как только я закончил операцию.

У него имелось и объяснение неудачи:

– Я не сказал заклинаний, которые должен был сказать. Если бы я сказал нужные заклинания, она бы не умерла. Подходящее заклинание – самое сильное средство.

Тогда вызови дождь своими заклинаниями, сказал я в шутку. Это было бы весьма кстати, видишь, какая засуха.

Он взглянул на меня исподлобья:

– Не шутите такими вещами, патрон. Не шутите.

Я пахал землю плугом, впрягая в него коня. Часами смотрел я на его задние ноги, пережевывая все одну и ту же мысленную жвачку. Пять месяцев, как я приехал на фазенду, но зачем? Какие я сделал открытия?

По полям я ходил – и ходил много. Босиком. Подошвы мои затвердели, хотя до копыт им было еще далеко, они не стали даже такими жесткими и шершавыми, как ладони, покрывшиеся мозолями от рукоятки мотыги. Однако я все ходил и ходил, в солнечные дни, в лунные ночи, под дождем и ветрами. А вопросы мои так и оставались без ответа,

Что до молитв, то я молился. Каждое утро. Молитвенное покрывало на плечах, книга в руке – бормочу молитву. Безрезультатно. Мир в душе? Куда там! Даже образ лона Авраамова мутнел и растворялся в моем воображении. По правде говоря, вечные вопросы постепенно стали уступать место другим: почему бы не взять напрокат трактор? Почем нынче удобрения? Что станет с урожаем сои, если не будет дождя? Глядя в зад коню, впряженному в плуг, я тщетно пытался отогнать эти прозаические заботы. Черт возьми, что же осталось во мне от кентавра?

Я понемногу начал забывать Лолу. Мумифицированная лапа, разумеется, все так же висела у меня в изголовье, но она утратила особый статус и стала такой же привычной для глаз, как любая трещина в стене. Как и трещины, она мне ничего не говорила. И лицо Лолы припоминалось все с большим трудом.

О ком я скучал, так это о семье, о детях… Мне бы хотелось, чтобы мальчишки были сейчас со мной, помогали бы доить коров, пахать землю. Им бы это было полезно. И мне тоже.

По Тите я тоже тосковал, хотя все еще вспоминал с обидой миг, когда застал ее в объятиях того парня; эта картина преследовала меня весь день, но по ночам она рассыпалась: в полусне я твердил ее имя, хватая руками пустоту. Тита. Как мне не хватало ее губ, ее тела. Любовь? Возможно. То есть почти наверняка. Нет, это точно была любовь.

Почему же я не наплевал на свою гордость? Почему не вернулся к Тите, к детям, к друзьям?

Нет. Этого я сделать не мог. Прежде надо было разобраться с терзавшими меня сомнениями. Прежде надо было понять, кто я такой: искалеченный кентавр, лишенный пары ног? Человек, пытающийся избавиться от болезненных фантазий?

Как-то ночью, сидя на крыльце и глядя на озаренное луной поле, я в очередной раз задал себе все те же вопросы.

У дверей хлева, воздев руки к небу, Пери повторял свои заклинания. Я смотрел на него с завистью: вот человек, нашедший свой путь.

Вдруг мне пришла в голову одна мысль.

– Пери!

Он подошел, несколько недовольный моим вмешательством. Я пригласил его в дом. Мы сели за стол, я открыл бутылку коньяка (он отказался: в то время, когда творятся заклинания, пить ему не полагалось), я же принял порядочную дозу. Мне нужна твоя помощь, сказал я.

– Если справлюсь… – отозвался он, удивленный.

– У меня проблема, Пери. Проблема давнишняя, которую пора бы уже решить.

И тут я принялся рассказывать. Говорил я долго, выпил целую бутылку коньяка, но рассказал все: о том, как родился, как жил на фазенде, припомнил и нашу с ним встречу (он не сказал ничего, только молча выслушал). Потом я рассказал, как мы переехали в Порту-Алегри, как я бежал из дому, рассказал о цирке, о встрече с Титой, о путешествии в Марокко, об операции, о кондоминиуме, о гибели кентавра, о втором путешествии в Марокко – обо всем. Он слушал, не сводя с меня глаз, освещенный керосиновой лампой. Я сказал ему, что хочу снова стать кентавром, ибо не вижу другой возможности вновь обрести утраченную истину. Пери, колдун (он перебил меня: пока еще не колдун, патрон, я еще только учусь), мог бы помочь мне.

– Сделай так, чтобы у меня выросли лошадиные ноги, Пери.

– Да вы совсем пьяный, патрон.

– Может быть. Но я хочу, чтобы у меня было четыре ноги, понимаешь, Пери? Четыре ноги.

Не для того, чтобы стать четвероногим насовсем, объяснил я ему. Мне бы временные ноги, чтобы побыли у меня недолго, а потом отсохли и отвалились. Главное – на несколько дней снова стать кентавром.

Я говорил и говорил, он слушал молча и смотрел на меня все так же невозмутимо. Странная сцена: этот туземец, этот индеец. Считал ли он меня сумасшедшим, было ли ему меня жаль, воспринял ли он мой рассказ как шутку – по его лицу ничего нельзя было понять. Он смотрел так, будто оценивал меня. Смотрел, как человек, владеющий некой тайной и не знающий, стоит ли ею делиться. Я вышел из себя:

– Ну что, Пери? Хочешь попытаться? Если не хочешь, собирай манатки и катись с фазенды.

Попытаться можно, сказал он в конце концов. От меня не укрылось отсутствие слова патрон. Мы теперь были союзниками, компаньонами в едином начинании, смысл которого состоял в том, чтобы мобилизовать оккультную энергию древних богов и вырастить на теле человека задние ноги коня. Можно попробовать, повторил он, уставившись куда-то вдаль горящими глазами: в голове его уже складывался план, он замышлял что-то, решал, какие травы заварить, к какому колдовству прибегнуть.

Дайте мне время, сказал он, встал из-за стола и ушел к себе в хлев. Я пил и не мог остановиться. В конце концов я уснул, уронив голову на стол.