Текст книги "Все хорошо"

Глава 7

Войдя в кабинет декана, я вижу не одного, а целых трех мужчин. Все они одеты в костюмы одинакового серого оттенка. Все сидят за столом: декан – в центре, а по бокам от него президент и вице-президент колледжа. Макушки их иллюстрируют различные стадии облысения и способы маскировки наметившейся лысины остатками волос. Три пары слезящихся глаз невозмутимо смотрят на меня. Три пары поросших волосками рук сцепляют пальцы. На каждой левой из всех трех пар поблескивает обручальное кольцо.

«Просто дружеская беседа, Миранда».

Но пахнет в кабинете одеколоном. И потом. И охотой на ведьм.

Попрощавшись с Хьюго, я вернулась в театр. Конечно же, он оказался пуст. И тут мой телефон зазвонил. Снова декан.

«Миранда, загляните, пожалуйста, перед уходом в мой кабинет».

– Заходите, заходите, – лучезарно приветствует меня декан.

Президент и вице-президент холодно улыбаются. Я про себя называю их Бабочка и Начес. Бабочка, разумеется, любит галстуки-бабочка, сегодня на нем как раз такой, разрисованный крошечными крылатыми свинками. Лысина Начеса блестит в свете ламп. Между ними разместился сияющий декан. Шут гороховый. И вовсе не шекспировский, не мудрец под маской скомороха, а натуральный шут. Мы с Грейс между собой зовем его Мохнатый Сосок – за любовь к тонким водолазкам, не оставляющим простора воображению.

Сейчас Мохнатый Сосок благосклонно мне улыбается. «Миранда, у нас тут не судилище. Мы не собираемся жечь тебя на костре, ничего такого. Просто побеседуем в теплой дружеской обстановке, верно ведь?» Он оглядывается на сверлящих меня глазами соседей.

– Заходите, заходите. Ого! Да вы хромаете. Что случилось? Ногу подвернули?

– Нет, спина болит. Спина и бедро.

– Оу, – улыбается он. – Что ж, садитесь, пожалуйста. Располагайтесь.

Я окидываю взглядом хлипкое пластиковое кресло, на которое он мне указывает. Мог бы с тем же успехом предложить мне забраться в железную деву. Если я сяду на этот дурацкий стул, мне придется дорого за это заплатить. И встать я, возможно, уже не смогу. Но я представляю, что будет, если я предпочту остаться на ногах. Воображаю, как маячу над столом, отбрасывая на этих троих изломанную тень. А они тем временем разглядывают мою уродливую скрюченную фигуру. Наверняка ведь подумают, что все это – мой хитроумный план. Что преподавательница драматического искусства разыгрывает для них спектакль. Что мне просто необходимо устроить театр везде, где бы я ни появилась.

– Миранда, все в порядке?

Нет. Мое тело – черное небо, усеянное сверкающими звездами боли.

– Да, нормально.

Я сажусь. Нога истошно визжит. Интересно, слышат ли они? Нет, конечно. Иначе не смотрели бы на меня так, будто все хорошо. «Просто беседа, Миранда. Дружеская беседа».

Декан любит напоминать мне, что в свое время тоже играл в любительском театре. Не поверите, мы там даже Шекспира ставили. «Бурю», да-да. Читали такое? Он играл Калибана! До чего же здорово было вживаться в роль чудовища! Лучший период его жизни. А какой ценный опыт! «Иными словами, Миранда, я ваш союзник. Я здесь, чтобы помочь вам».

Так почему же я не доверяю Мохнатому Соску, этим его мерцающим катарактой голубым глазам, этому кабинету, увешанному фотографиями, демонстрирующими ужасы семейной жизни в Новой Англии? Потому что он всегда мне об этом рассказывает, прежде чем сообщить об очередном урезании театрального бюджета.

– А я все пытался до вас дозвониться. Оказывается, вас не так-то просто поймать.

– Я ведь преподаватель, – напоминаю я. – У меня был урок. Потом проверка тетрадей. Снова урок. А затем репетиция. На которую, к слову, никто не явился.

Молчание. Я сверлю его обвиняющим взглядом.

Вот теперь декану явно не по себе.

– А как прошли занятия? – спрашивает он.

Я рассказываю, он же понятливо качает головой:

– Прекрасно, прекрасно. Шекспир… Бессмертная штука, верно ведь?

– Абсолютно, – без улыбки подтверждает Начес.

– Да уж, сэр, – кивает Бабочка и стучит в столешницу, словно в дверь.

– Заставляет задуматься, верно ведь? – продолжает декан. – Иногда даже как-то чересчур. – И ухмыляется как полный идиот. – Что вовсе даже не плохо! Не поймите неправильно, я считаю, что думать полезно!

– Студентам нравится, – вставляю я. Вроде как защищаюсь. Оправдываюсь, чтобы меня не сочли бесполезной.

– Разумеется, разумеется, – соглашается декан. – Но вы же не станете спорить, что одни его пьесы чуть более увлекательны, чем другие? Верно ведь, Миранда? Одни увлекательнее других? По мнению студентов?

Вот она, ловушка. «Давай же, Миранда, шагни в капкан».

– Я бы сказала, что каждая его пьеса интересна по-своему, – возражаю я.

Декан хмурится. Бабочка и Начес молчат. Потому что разговор нам предстоит не из легких, теперь я ясно это вижу.

– Что ж, именно об этом мы с вами и хотели поговорить, Миранда.

– Так говорите, – широко улыбаюсь я, несмотря на то, что уголок рта у меня дергается. – Я с радостью с вами побеседую. Обсужу, например, почему я обнаружила в театральной мастерской макет декораций для другой пьесы.

Вот теперь я сама от себя в шоке. Бабочка и Начес переглядываются, потом оборачиваются к декану, своей по-идиотски лыбящейся марионетке. Как он намерен со мной сладить?

– В этом-то все и дело, Миранда, – начинает он. – Все мы знаем вас как преданного своему делу педагога. Нам известно, как вы болеете душой за программу театроведения. Как мечтаете, чтобы она воссияла в своем первозданном величии, верно ведь?

Начес и Бабочка сжимают губы в тонкие линии. Декан же, для контраста, почти неприлично широко улыбается. Я замечаю, что лоб у него вспотел.

– Как и все мы, кстати, мы все об этом мечтаем, – добавляет он. – Но увы… – тут он драматично вздыхает, – чтобы это произошло, Миранда… нам нужна поддержка, верно ведь? Поддержка сообщества, верно ведь?

Он беспомощно оглядывается на безмолвное начальство.

– Крепкий тыл, – наконец выдает Начес.

– Да, именно, крепкий тыл, – лихорадочно кивает декан. – Миранда, вы понимаете, о чем я?

Я разглядываю фотографии в рамках, на которых декан, его скучная жена и их скучные отпрыски отдыхают на Кейп-Коде. На всех снимках они запечатлены во время рыбалки. Кроме одного, где декан, зажав в руках вилку для лобстера, готовится запустить ее в кишки несчастного вареного ракообразного. И при этом зловеще пялится на бедное существо.

– Понимаю, – отвечаю я. – Вам нужны деньги.

И представляю себе, как декан, Бабочка и Начес дефилируют по темному переулку. В дырявых трикотажных платьях, блондинистых париках и ботфортах на шпильках. Как они останавливают проезжающие мимо машины и колотят им в лобовое стекло своими мясистыми ладонями.

Теперь хмурятся все трое. Как я посмела выразиться так грубо?

– Что нам нужно, мисс Фитч, – нависает над столом Бабочка, – так это состоятельные члены сообщества, как мужчины, так и женщины, готовые поддерживать наши инициативы. И нам – вам! – очень повезло, что такие мужчины и женщины в сообществе уже есть.

Когда он произносит это, глаза его едва не затягиваются блаженной поволокой. «Такие мужчины и женщины». «В сообществе уже есть». Почему бы просто не озвучить фамилию родителей Брианы? Отчего мы так боимся называть мерзости своими именами? Мне вспоминается аристократка в капри – о да, она всегда носит капри. С волосами, выкрашенными под естественный цвет шевелюры ее дочери. Рядом с ней неулыбчивый мужчина в футболке-поло. С раскрасневшегося от гольфа и хождения на яхте лица глядят зеленые, как листья, глаза его бесталанной дочери. Эта парочка на каждой премьере восседает на специально оставленных для них тронах в первом ряду с таким видом, словно владеет не только театром, но и моей душой в придачу. Что не так уж далеко от истины.

– Очень повезло, – повторяю я. – Безусловно.

– Они так радеют за институтский театр, – продолжает Начес, – что вынуждены были обратиться к нам, так как в последнее время кое-что вызывает у них беспокойство.

Декан кивает. «Беспокойство! Какое верное слово!»

– Правда? – спрашиваю я, якобы очень удивленная.

А на деле – вовсе не удивленная. Вцепившись пальцами в подлокотники, я смотрю этой троице прямо в глаза. «Говорите уже, черт вас возьми!»

Начес и Бабочка оглядываются на декана. «Что ж…»

– Миранда, на вас поступила жалоба, – непринужденно сообщает тот. – Студенты недовольны тем, какую пьесу вы выбрали для постановки в этом сезоне. Похоже, они вовсе не ее хотели ставить, а другую вещь, верно ведь? И ждали этого с нетерпением, так?

Можно подумать, он сам не знает.

– Напомните, пожалуйста, еще раз, что они хотели представлять? – Он неправдоподобно разыгрывает приступ забывчивости. Воображаю, какой из него в свое время получился Калибан. – Какую пьесу?

– «Макбета», – выплевывает Начес.

– Да-да, «Макбета», – подхватывает Бабочка.

– Упс. – Декан подмигивает мне с этакой мерзенькой заговорщической улыбкой. – Кажется, это название нельзя произносить вслух, верно ведь? Не то сработает проклятие? Можно сглазить и все такое?

На мгновение мне мерещится, что из-под бледной маски его лица проступает настоящая кожа – зеленая, как у рептилии. Сколько таблеток я приняла перед приходом сюда?

– Я думал, это только театра касается, – говорит Бабочка. И кисло усмехается.

Декан цокает языком.

– Лучше перебдеть, верно ведь? Мы-то знаем, как суеверны все люди искусства.

– Разумеется, – зубодробительно улыбается мне Начес. – Не будем искушать удачу.

– Именно, – сияет декан. – В общем, нам сообщили, что вы настаиваете, чтобы студенты двинулись в ином направлении.

– На правах режиссера, – вставляю я.

И лица их, еще недавно игриво усмехающиеся, мертвеют.

– Простите?

– Я режиссер. И я веду их в ином направлении. На правах режиссера.

Троица переглядывается. Я пытаюсь отстоять свое мнение. Но, как обычно, получается не очень. Меня легко смести. Где уж мне что-то отстаивать, когда я просто стоять-то не в силах.

– До нас дошло, что несмотря на неоднократно озвученные вам возражения, вы все же настаиваете на постановке другой пьесы. Которая им не по душе. Как там она называется? «Как вам это понравится?»

– Вроде того, – говорит Начес.

– «Все хорошо», – поправляю я.

– Прошу прощения?

– «Все. Хорошо. Что. Хорошо. Кончается». Вот как она называется.

– Никогда не слышал, – заявляет Бабочка. Как будто это все решает.

– Вы вообще уверены, что это пьеса? – подхватывает Начес.

– Пьеса Шекспира? – уточняет декан.

– Может, это одна из тех, которые написал кто-то другой? – предполагает Бабочка. – За него же вроде нередко писали другие?

– Бэкон вроде бы, – встревает Начес.

– Конечно, Френсис Бэкон, – кивает декан.

– И Марло тоже, нет? – продолжает Бабочка.

– О да, Кристофер Марло. – Теперь декан радостно кивает ему.

– Нет, это Шекспир, – возражаю я тихо, хотя мне хочется кричать. – Одна из его проблемных пьес.

– Мы нисколько не сомневаемся, что она прекрасна, – распинается декан. – Но вот в чем дело, Миранда: студенты с этим не согласны. И наши спонсоры разделяют их мнение. Конечно, не нам, Миранда, учить вас делать свою работу, верно ведь?

– Разумеется, – подхватывает Бабочка.

– Вне всяких сомнений, – соглашается Начес.

– В смысле, мы ведь ни разу не театралы, верно?

– Определенно, нет.

– А вы, в конце концов, режиссер, правда же?

– Правда? – спрашиваю я. Да, меня всерьез интересует этот вопрос.

Но они не обращают внимания.

– Но еще мы знаем, что вы больше всех нас хотите, чтобы наша программа театроведения снова расцвела, верно ведь? Разве вам не хочется получить новую сцену? Ту платформу, о которой вы мне говорили? Помните, которая уходит концом в зрительный зал? Как там она называется?

– Подиум, – шепчу я, разглядывая его стол.

– Точно, подиум.

– Нам также известно, что вы первая будете недовольны, если программу придется еще сильнее сократить, – говорит Бабочка.

– Урезать, – вставляет Начес.

– Свернуть, – заканчивает Бабочка.

Все трое многозначительно на меня смотрят.

– Верно ведь? – мягко спрашивает Мохнатый Сосок.

В свое время на собеседовании мне легко удалось его соблазнить. Не физически, психологически. Даже не представляете, насколько это оказалось просто. Я так давно не выступала перед зрителями, что просто впитывала его внимание. Блистала местечковым гламуром. Излучала безобидную просвещенность. Помогло и то, что я заступала на место профессора Дункан, пожилой специалистки по творчеству Шелли, которой еще десять лет назад стоило уйти на пенсию и которая с театром была связана только косвенно. По контрасту я, тщательно накрашенная и загодя закинувшаяся таблетками, должно быть, казалась новенькой сверкающей монеткой, буквально вчера сошедшей со сцены. Я строила декану глазки в тусклом свете освещавшей его кабинет лампы и травила одну театральную байку за другой. «Тут, в Массачусетсе, такой великолепный театр, вы согласны?»

«О, разумеется, мисс Фитч».

И да, он клюнул. Должно быть, мое присутствие в колледже показалось ему достаточно соблазнительным и многообещающим. Всего-то и пришлось подпустить в голос кротости – этому фокусу я научилась, когда играла Елену (или Белоснежку?). И представить себя чуть более глупенькой, беспомощной и сговорчивой, чем на самом деле.

«Но почему такая женщина, как вы, хочет преподавать в нашем колледже?» – спросил он меня под конец. И в тот момент я впервые за все время смешалась. Улыбка сползла с моего лица. На лбу выступил пот. Мне хотелось ответить: «Потому что мои мечты погибли. Потому что для меня это начало конца».

Но я взяла себя в руки и изобразила задумчивость. Уставилась на декана, таращившегося на меня в ожидании. С уродливой бетонной стены за его спиной на меня мрачно глядел циферблат часов.

«Театр столько дал мне, – наконец, выговорила я с улыбкой, – что я просто обязана отплатить ему, чем могу».

И вот тут он улыбнулся. И купился. Я и сама купилась. Купилась на свою собственную ложь, несмотря на то, что правда так и зудела внутри. Любой поверил бы, что я отчаянно жажду получить эту работу.

На том собеседовании я сыграла свою лучшую роль за последние годы.

Но теперь, конечно, все изменилось. Теперь декан видит, насколько я на самом деле беспомощна. Видит, что внутри у меня все умерло, а мое почти отказавшее тело вихляется в бесформенном мешковатом платье. Видит седые волосы, которые я не пытаюсь закрасить. Видит яркую помаду, так нелепо смотрящуюся на измученном лице. И новые, порожденные безысходностью морщины, и бледное отчаявшееся лицо, и лоб, вечно нахмуренный от необходимости объясняться с врачами, от попыток выдрать у них – Марка, Люка, Тодда и Джона – хоть какой-то прямой ответ. «Скажите хоть что-нибудь, черт вас возьми! Это соматика? Или какое-то механическое повреждение? Или неврология?»

«Возможно, то и другое», – всегда тянет Марк, загородившись от меня сцепленными руками.

– Миранда, мы не диктуем вам, как себя вести, – снова заверяет декан.

– Мы просто просим вас подумать, – добавляет Начес.

– Серьезно подумать, – вставляет Бабочка.

– И переключиться на другую пьесу.

– На «Макбета».

Тут декан снова игриво мне подмигивает. Упс!

– В общем, поразмыслите обо всем хорошенько, идет, Миранда? Удачи!

– В театре «Удачи!» не говорят, – замечает Бабочка, бросая в рот мятную конфетку.

– Правда? – изумляется декан, любознательно тараща глаза.

«Глядите, глядите, я всегда открыт новым знаниям!»

– Никогда, – подтверждает Бабочка, между зубами его поблескивают бело-зеленые обломки леденца. – Там говорят: «Желаю сломать ногу!»

– Ах, да, точно-точно. Что ж, желаю вам сломать ногу, Миранда. Хотя погодите-ка, может, вам уже не актуально? Ха-ха-ха-ха-ха-ха. Оу.

Глава 8

– Спасибо, что согласились принять меня без предварительной договоренности, – шепчу я в темноте Джону.

Джону – воплощению милосердия. Джону – мастеру волшебных прикосновений. Моей последней надежде, моему тайному доктору. Доктору без лицензии. Принимающему пациентов подпольно. Я стою перед ним в его пыльном полутемном гараже, низко склонив голову и сжимая в кулаке снятые в банкомате наличные. Возвращение блудного сына.

Я приехала сюда прямо со встречи с деканом. Позвонила Джону с дороги и заявила: «Я еду к вам! Надеюсь, вы не против».

К счастью, Джон никогда не против.

– Не волнуйтесь, Миранда, – говорит он. – Правда, по телику шел матч, но ничего, я поставил его на запись. Так что не волнуйтесь.

Я киваю испещренному трещинами полу и снежно-белым кроссовкам, носки которых терпеливо смотрят на меня. И шепчу:

– Спасибо. Огромное спасибо.

А потом приваливаюсь к колченогому массажному столу, не в силах ни стоять, ни сидеть, ни смотреть Джону в глаза. Он, должно быть, в растерянности. Что ж, это понятно. Я давненько к нему не заглядывала. На небольшом столе между нами стоит гигантская бутыль лосьона, который – если все пойдет хорошо – Джон вскоре плеснет на свои крупные, поросшие волосками руки и примется ласкать ими мое скрюченное тело. Я же, уткнувшись лицом в пончикообразную дыру, буду тихонечко подвывать. Но произойдет это не сразу. Сначала я должна объясниться. Почему я так давно не показывалась на глаза? Отчего исчезла так внезапно? Он ничего не понимает, ведь дела у нас пошли на лад. «Миранда, мы ведь с вами неплохо продвинулись, правда?»

– Правда, – шепчу я. – Так все и было.

И сильнее наваливаюсь на массажный стол. Но просто взять и лечь на него у меня не хватает смелости. Джон должен дать мне разрешение. Но он этого не сделает. Сначала он проведет осмотр. Это самая болезненная часть приема. Но мне придется ее выдержать. Джон задумчиво морщит лоб.

Разглядывая меня, он принимает позу тренера – ноги расставляет пошире, а руки скрещивает на груди. И все хмурится, хмурится. Джон всегда хмурится, когда он со мной. Лицензии реабилитолога у него нет. И лицензии тренера, скорее всего, тоже. Наверное, помогать людям – его хобби. Мне его рекомендовала одна преподавательница с исторического факультета. Женщина, которая, сколько я ее знаю, носит на шее бандаж. Но спрашивать, что с ней случилось, мне как-то неловко.

«Джон – лучше всех, – поведала она мне. – Он свое дело знает. Вот увидите, он вас вытащит».

«Вытащит?»

Она энергично закивала – ну, насколько это было возможно в шейном бандаже.

«Разумеется, принимает он подпольно. И в официальную медицину не верит. Она его самого практически уничтожила. Собственно, как и всех нас. Так что Джон – настоящий бунтарь. Борец с системой».

«Серьезно?» Вот оно. В моем сердце снова взвилась жуткая надежда.

«Вот увидите», – шепнула она и сунула мне в руку бумажку с номером телефона.

И я увидела. Вошла в полутемный, пустой, если не считать дешевенького массажного стола, гараж, глянула на выходящего из тьмы Джона в спортивных шортах с планшетом и бутылью лосьона в руках и сразу увидела.

И все равно я прихожу в гараж к Джону за утешением. Прихожу потому, что иногда его рукам удается ненадолго сотворить чудо. А еще потому, что Джон – добрый. Добрее Марка. И уж точно добрее садиста Люка.

Слышу, как наверху, в кухне, жена Джона сердито хлопает дверцами шкафчиков. Она недовольна, что я нагрянула вот так внезапно. Что я вернулась. Что не исчезла навсегда.

– Миранда, должен сказать, выглядите вы неважно, – наконец произносит Джон.

– Правда? – Просто поразительно, сколько в моем голосе надежды.

– С вами явно что-то неладно, – качает головой Джон.

– Серьезно?

Джон кивает:

– О да, совершенно серьезно. Вау. Вы в зеркало смотрели?

– Нет.

– Вы же как будто… – Он изображает руками башню, заваливающуюся на левый бок.

– Не может быть!

– Очень скверно, – продолжает Джон. – И странно. В последний раз, когда вы у меня были, никакого перекоса таза я у вас не заметил. – Джон к таким вещам относится очень трепетно.

И это хорошо, твержу я себе. Это означает, что он разбирается в вопросе. Не обязательно же учиться в медицинском, чтобы стать хорошим специалистом, правда?

Джон, нахмурившись, разглядывает мой вывернутый наизнанку таз, торчащую вперед правую тазовую кость. Нога подо мной подламывается и корчится, будто вот-вот испустит дух. В итоге я все сильнее заваливаюсь влево, как будто правой половины своего тела смертельно боюсь. Джон поднимает голову, но я стараюсь не встречаться с ним взглядом. В его ясных, как у олененка, глазах читается один-единственный простой вопрос.

– Что с вами стряслось с нашей последней встречи? Не понимаю, – говорит он.

Показалось или в его голосе прозвучали подозрительные нотки? Нет, не может такого быть. Это же Джон! Ему просто любопытно. Такой загадочный случай. Я и сама стараюсь принять загадочный вид. И лгу:

– Сама не знаю. Понятия не имею.

– Когда вы были у меня в последний раз?

Я таращу глаза на бутыль с лосьоном, делая вид, что считаю про себя.

– Точно не помню.

– Кажется, не меньше месяца назад? – уточняет он.

Ну да, за этот месяц я успела попытать счастья с Тоддом. Несколько раз сходить на абсолютно бесполезные приемы к Марку. А еще была у одного дядьки в пенсне, который тыкал в мою левую грудь длинной иглой, уверяя, что пытается нащупать мою энергию ци, а потом на целых двадцать минут бросил меня трупом валяться на своем массажном столе.

– Неужели так давно? – охаю я.

И пытаюсь состроить выражение лица, означающее – как летит время.

Не могу же я признаться, что позволила другому терапевту пристегнуть меня к столу ремнями и дергать за ногу, пока та не выскочит из сустава. Приходится прикидываться, что я и сама в полной растерянности. Совершенно не понимаю, что происходит. Вот такое загадочное у меня тело.

– Я правда в замешательстве. – Я качаю головой и еще сильнее наваливаюсь на стол.

Почти сажусь. Еще немного – и я у цели. Но Джон лишь снова скрещивает руки. И еще сильнее хмурится. Как и положено диагносту.

– Может, дело в quadratus lumborum? – наконец высказывает предположение он.

В другое время я бы порадовалась, что Джон знает латинские названия мышц. Меня бы это успокоило. Упрочило мою веру в его диагностические способности.

– Может быть, – бормочу я, глядя, как он помечает что-то на планшете.

– Давайте-ка проведем кое-какие замеры, – предлагает он.

Джон обожает сантиметр. Ведь, в отличие от Марка, никакими хитроумными приспособлениями он не располагает. У него нет ни аппарата УЗИ, ни миостимулятора, ни сухих игл. Зато у Джона есть похожие на присоски осьминога массажные банки, от которых по всему телу остаются красные следы. Однажды он поднялся в дом и вынес мне оттуда коробку с ними, как миску с печеньем – «Не желаете ли попробовать?»

Я разглядываю Джона – совсем растерялся, но явно хочет как лучше. На поясе, как кобура пистолета, болтается чехол с сантиметром. Он искренне хочет помочь, собрать этот пазл, хотя, врать не стану, Миранда, в нем сам черт ногу сломит. И общей картины не видно, и с отдельными ее кусочками никак не совладать. Их тут миллионы, к тому же они постоянно меняют форму, рисунок и не желают состыковываться друг с другом. Но он постарается докопаться до сути.

«Я сочувствую вам, Миранда. Честно», – однажды сказал он мне.

И я расплакалась. Джон вытащил из коробки, разрисованной улыбающимися пушистыми мячиками, бумажную салфетку и протянул ее мне. А потом деликатно отвернулся, пока я сморкалась.

Но сегодня мне от него нужно только одно – пускай прикоснется ко мне своими волшебными руками и хоть на краткий миг подарит облегчение. Хочу, чтобы он велел мне лечь и аккуратно надавливал на спину, бедра и тазовые кости, пока жена не позовет его домой.

«Джон?»

«Да?»

В гараже она никогда не показывается, но однажды я видела ее зловещую черную тень на стене.

– Может, лучше сразу приступим к делу? – наконец, спрашиваю я. – Начнем, а там видно будет?

И всем весом наваливаюсь на стол. Охая от боли, переворачиваюсь на живот, подтягиваю налившиеся свинцом ноги. Сую лицо в пончикообразную дырку. А потом просто лежу и жду. Джон растерянно топчется возле стола. Раньше я никогда не вела себя так бесцеремонно. Попытайся я вот так покомандовать у Марка, он бы немедленно велел мне встать. А Люк бы просто вышел за дверь. Уткнувшись лицом в дыру, я разглядываю пол и кроссовки Джона, носки которых все еще терпеливо глядят на меня. Из глаза выкатывается слезинка и падает на пол – ровно между ними. Я задерживаю дыхание.

– Ладно, Миранда, – говорит Джон, и мне слышно, как он наконец-то откладывает планшет. – Как скажете.

– Спасибо, – шепчу я.

Закрываю глаза. И чувствую, как он осторожно, очень осторожно приподнимает подол моего платья. Будто я и вправду человек. «Джон обращается со мной, как с человеком», – мысленно говорю я другим врачам.

Марк с безразличным видом пожимает плечами. На лице его написано: «Все равно вы ко мне вернетесь». До чего же он уверен в себе, в своей компетенции, в своем опыте, в своих аппаратах. «Хотите, чтоб с вами обращались, как с человеком, на здоровье!» Он не станет возражать против моих тайных встреч с Джоном, он легко меня отпустит.

Я жду, что Джон прикоснется ко мне. Знаю, это прикосновение меня не спасет, не вылечит, но от него мне хоть ненадолго станет легче.

– Чувствуете? – спрашивает Джон, надавливая мне на спину кончиками пальцев.

Но сегодня я ничего не ощущаю. Совсем ничего? Не может быть. Хоть что-то я должна чувствовать!

– Ээ… Кажется, да, – лгу я. – Может, попробуем немного сильнее?

– А так? – спрашивает Джон, усиливая нажим. – Чувствуете?

Ничего. Абсолютно ничего.

– Определенно, да, – вру я.

И твержу себе, что и в самом деле чувствую. Я должна, должна почувствовать. И почувствую. Обязательно почувствую. С минуты на минуту.