Текст книги "Так говорил Бисмарк!"

Вечером, в одиннадцать часов, я рассказал дело Хозиера шефу, который об этом еще ничего не знал. Он сначала не хотел этому верить, а потом нашел в нем только одну комическую сторону. Затем он велел мне телеграфировать о новой, впрочем, незначительной победе наших войск над армией Шанзи и заметку о приеме королем депутации рейхстага.

Понедельник, 19-го декабря. Рано утром опять отыскивал с Абекеном фиалки в саду, нашел их три и послал домой. Потом написал возражение на статью «Холодное оружие» газеты «Kölniche-Zeitung». В этой статье французские врачи, ввиду того обстоятельства, что они находили слишком мало французских солдат, раненных штыками и саблями, заключили, что немцы избегали рукопашных схваток. В возражении указывалось, что если эти господа составляли свое суждение на основании опыта, то им не мешает принять в расчет, во-первых, то, что ими упущены из виду многочисленные мертвые, раненные немецкими штыками при Шпихерне, Гравелоте и Ле-Бурже, и, во-вторых, то, что французы в большинстве случаев не выдерживали штыковых схваток и обращались в бегство, прежде чем дело могло дойти до холодного оружия.

Далее я перешел к международной революции, противопоставившей нам своих волонтеров и баррикадных героев. Ход моего рассуждения был приблизительно следующий: вначале мы предполагали иметь против себя только Францию, и дело было в таком виде до Седана. Но после 4-го сентября перед нами явилась другая сила – общая республика, международный союз безродных мечтателей, стремившихся к учреждению Соединенных Штатов Европы, к космополитической революции. Французское знамя служит для приверженцев этой категории лишь сборным и соединительным пунктом. Со всех сторон спешат они к нему, чтобы сражаться с нами, как с воинами монархии. Поляки, ирландцы, испанцы, итальянцы, даже беглецы из Турции примыкают к французским республиканцам в качестве «братьев». Все, что стремится к мировому перевороту, который должен поглотить все прежние государства, общая космополитическая демагогия, красные, собиравшиеся на конгрессах в Базеле и Женеве, смотрят на современную Францию как на очаг, от которого должен возгореться этот великий революционный пожар. Маццини, «предтеча Христа, Евангелие красных» ожидает начала ликвидации старого государства и старого общества не со стороны своего отечества – Италии, но со стороны Франции, произведшей революции 1789, 1830 и 1848 годов. Та многообъемлющая сила, которая при этих переворотах проявилась, дает ему право начать эту «последнюю войну», требовавшуюся и объявленную «мирным конгрессом». Даже и немецкие демократы различных цветов склоняются перед духом Парижа, видят во Франции мать всех республик и считают немецкие войска с их верностью долгу и любовью к отечеству ордами варваров с той минуты, как во Франции провозглашена республика.

Мы полагаем, что Франции никто не позавидует за тот почет, который воздают ей эти революционеры по профессии. Никто не назовет ее счастливой за то, что эти разнузданные головы выбрали ее почву для боевого поля, на котором думают осуществить свои мечты. Даже большинство французского народа не может пожелать им победы, потому что это означало бы уничтожение их национальности, гибель их политических и общественных учреждений, крушение веры и церкви и бесконечную революцию с общей анархией, ведущей в конце концов к деспотизму.

Газета, которой никак нельзя отказать в республиканском настроении, «New Jork Tribune» говорит по этому поводу: «Боже избави нас от желания, чтобы подобная республика установилась в несчастной Франции или где бы то ни было в Европе». «Moniteur» таким же образом относится к этому предмету.

Через два часа я предпринял прогулку по парку, причем два раза встретил шефа, ехавшего с Симсоном в коляске. Министр был приглашен к семи часам к столу наследного принца, но перед этим около получаса просидел за нашим обедом. Он рассказывал о своей поездке с Симсоном и, между прочим, заметил, что тот был здесь в последний раз в 1830 году, после июльской революции. «Я думал, что он будет интересоваться парком и прекрасными окрестностями, но я ошибся; по-видимому, он совсем лишен художественного вкуса относительно пейзажей. Это бывает со многими. Я замечал, что у евреев совсем нет пейзажистов и вообще мало живописцев».

Ему назвали Мейергейма и Бендемана.

«Мейергейм, пожалуй, – возразил он, – но Бендеман рисовал нам только жидовских дедушек и бабушек. Еврейских композиторов очень много – Мейербеер, Мендельсон, Галеви, но живописцев у них почти нет. Евреи занимаются также живописью, но только в случаях необходимости».

Абекен рассказывал о проповеди, которую вчера Рогге произнес в церкви замка, и находил, что тот слишком долго остановился на депутации рейхстага, причем сам высказал несколько неуважительных замечаний о рейхстаге вообще. Шеф возразил на это:

«Я вовсе не согласен с этим мнением. Эти люди недавно снова разрешили нам 100 миллионов и, несмотря на свое доктринерство, отнеслись благоприятно к версальским переговорам, что для многих было нелегко; этого оспаривать нельзя. Нет, я так судить не могу. Я сердит только на Дельбрюка, который напугал меня, что они не согласятся».

Тайный советник перешел затем к событиям, случившимся в Эмсе незадолго до объявления войны, и рассказывал, что король по поводу одной депеши выразился: «Ну, теперь и он (Бисмарк) будет доволен нами».

«И я думаю, – прибавил Абекен, – что вы действительно были довольны». По ответу, данному канцлером, оказалось, что это удовольствие было только наполовину.

«Я припоминаю, – сказал он, – как я это известие получил в Варцине. Я выезжал из дому и, возвратившись, нашел первую телеграмму. Когда я потом уезжал, я встретил нашего пастора в Вуссове; он стоял около своих ворот и раскланялся со мною. Я ничего не сказал ему и сделал только так (жест вроде перекрещенных шпаг). Он понял меня, и я поехал дальше».

Он рассказывал потом о тех колебаниях, которым подвергался вопрос до той минуты, когда была объявлена война.

Министр заметил потом, что он вчера хотел было отправиться в церковь. «Но я боялся простудиться во время процессии, – прибавил он. – Я однажды получил от этого ужаснейшую головную боль. Кроме того, меня смущало, что, быть может, Рогге наговорит слишком много».

Потом, я не помню уже как, он перешел к рассказам о так называемой ореховой войне, происходившей после битвы при Танненберге и в которой сражающиеся были рассыпаны по густому лесу, состоявшему из орешника и дубов и простиравшемуся тогда от Бютова в глубь Польши. Затем, не помню также каким образом, он коснулся битвы при Фербеллине[20]20
   Фербеллин – небольшой городок в потсдамском округе в Пруссии. Близ этого города в 1758 г. происходила битва между пруссаками и шведами. – Примеч. пер.


[Закрыть] и вспомнил о стариках, которые многое пережили на своем веку.

«При нас был тогда старый пастух Брандт, – рассказывал он, – которому случалось говорить с людьми, участвовавшими в битве при Фербеллине. Брандт был нечто вроде старой мебели, с которой неразрывно связаны мои юношеские воспоминания. Когда я вспоминаю о нем, мне всегда представляется густая трава и луг, усыпанный цветами». «Да, ему было, пожалуй, девяносто один или девяносто три года, когда он умер в 1820 или в 1821 году. Он видел еще короля Фридриха Вильгельма I в Кеслине, которого он возил вместе с своим отцом. Если он родился около 1730 года, то весьма возможно, что он знавал людей, видевших битву при Фербеллине, потому что это было пятьдесят или шестьдесят лет перед тем».

У Абекена оказались также интересные юношеские воспоминания: он знавал поэта Гёккинга, умершего в двадцатых годах, откуда мы узнали, что наш старый юноша родился в 1809 году.

Шеф заметил при этом, что Абекен, вероятно, в детстве видал парики с косами. «Для вас это возможно, – прибавил он, обратившись к Абекену, – так как вы на пять или на шесть лет старше меня». – Затем он обратился опять к Померании и, если я не ошибаюсь, к Варцину, где оставался один французский пьемонтец от последней французской войны, который интересовал его, потому что сумел сделаться весьма почтенным человеком и, бывши прежде католиком, обратился потом в протестантизм и был церковным старостой. Как на подобные же примеры, он указал на других итальянцев, которые в войне 1813 года попали в эту часть Померании, остались там и обзавелись семействами, отличающимися в настоящее время от своих соседей только типом лица».

Под конец говорили о Мюллере, с которым Абекен дружен и с которым он в этот день говорил о Кейделле. При этом было упомянуто о том влиянии, которое жена этого министра имеет на его решения и на все его поведение, и отсюда разговор перешел вообще на влияние энергичных женщин на их мужей.

«Это правда, – сказал шеф, – в таких случаях трудно сказать, кому следует приписать заслугу или вред от сделанного; «quid ipse fecit et quid mulier fecit». – Он подтвердил это несколькими примерами, которые здесь неудобно привести.

Министр возвратился лишь после десяти часов от наследного принца и с его гофмаршалом, приехавшим через десять минут, еще несколько времени гулял по саду. Когда я после чая хотел подняться в свою комнату, Энгель прошептал мне вслед: «Знаете, господин доктор, завтра у нас обедает наследный принц».

Вторник, 20-го декабря. Мягкая, пасмурная погода. Я опять посылаю депеши о различных мелких военных успехах и составляю для короля записку относительно статьи «National-Zeitung» от 15-го декабря, касающейся письма Мольтке к Трошю. Затем по приказанию шефа написал две статьи, подлежащие печатанию, из которых одна говорила о неправильном толковании или об извращении манифеста короля после перехода через французскую границу, а другая – об отношении Трошю к прочим чинам временного правительства.

В первой статье говорилось приблизительно следующее: «Уже много раз мы встречали непонимание или намеренное искажение тех слов, которые король Вильгельм высказал в своем заявлении от 11-го августа этого года французскому народу. Теперь мы вновь находим это историческое искажение и, к нашему удивлению, находим его в сочинении весьма почтенного французского историка. Д’Оссонвиль в своей брошюре «La France et la Prusse devant l’Europe» утвердительно высказывает его, чту не делает чести его любви к истине или по крайней мере научной основательности. Вся эта брошюра написана весьма поверхностно, полна преувеличений, заблуждений и утверждений, не имеющих других оснований, кроме непроверенных слухов. Между грубыми ошибками автора, видимо, ослепленного национальным пристрастием, достаточно указать на ту, что король Вильгельм будто бы царствовал во время Крымской кампании. Но все это можно оставить в стороне; мы коснемся лишь искажения манифеста, который в августе – не только на немецком, но и на французском языках ради устранения недоразумений – был обращен к французам. По словам Д’Оссонвиля, король говорил в нем: «Я веду войну только с императором, а вовсе не с Францией. (Je ne fais la guerre qu’а l’empereur et nullement à la France)». – Между тем на самом деле в этом акте говорилось следующее: «После того как император Наполеон напал на воде и на суше на германскую нацию, желающую и теперь жить с французским народом в полном мире, я принял верховное начальство над германскими войсками, чтобы отразить это нападение. Военные события вынудили меня перейти через границы Франции. Я веду войну с французскими солдатами, а не с французскими гражданами. (L’empereur Napoléon ayaut attaqué par terre et par mer la nation allemande, qui désirait et désire encore vivre en paix avec le peuple français, j’ai pris le commandement des armées allemandes pour repousser l’agression, et j’ai été ammené par les évènements militaires à passer les frontiéres de la France. Je fais la guerre aux soldats et non aux citoyens français.) Затем следовало пояснение, делающее невозможным всякое неправильное толкование этого места: Эти последние (французские граждане) будут поэтому пользоваться полною безопасностью своей личности и имущества до тех пор, пока они сами какими-либо враждебными предприятиями не отнимут у германских войск права распространять на них мое покровительство. (Ceux-ci continueront, par conséquent, а jouir d’une complèté sécurité pour leurs personnes et leurs biens, aussi longtems qu’ils ne me priveront eux mèmes par des entreprises hostiles contre les troupes allemandes du droit de leur accorder ma protéction.)

«Мы полагаем, что различие между цитатой Д’Оссонвиля и подлинным манифестом слишком бросается в глаза, и какой-либо неясности, могущей извинить ошибку автора, в последнем открыть нельзя».

В другой статье говорилось: «Делегация правительства национальной обороны, находящаяся в настоящее время в Бордо, убедилась в бесполезности дальнейшего сопротивления германскому войску и, по мнению Гамбетты, готова вступить с Германией в переговоры о мире на основаниях, предложенных этой последней. Напротив того, генерал Трошю, по-видимому, решился продолжать войну. Между тем турская делегация, находящаяся теперь в Бордо, обязала генерала Трошю не входить ни в какие мирные переговоры. По другим сведениям, генерал Трошю будто бы приказал доставить запас продовольствия на несколько месяцев на Мон-Валерьян, чтобы удалиться туда со своими войсками, когда капитуляция Парижа окажется неизбежной, и чтобы этим путем производить давление на судьбу Франции после того, как мир будет заключен. Полагают, что такой образ действий имеет в виду интересы Орлеанской фамилии, к приверженцам которой, по-видимому, принадлежит генерал Трошю».

Когда я сдал эти статьи в бюро для дальнейшего движения, Кейделль сообщил мне, что шеф выразил желание, чтобы для меня с этой минуты были открыты все входящие и исходящие государственные бумаги, и тотчас же дал мне прочесть телеграмму, написанную рукой министра и касавшуюся Люксембурга, а потом прислал мне с Вольманном более подробную инструкцию.

Когда министр после трех часов отправился к королю, я вместе с Вольманном совершил прогулку по городу, начав с avenue de St. Cloud. На пути нашем показалась навстречу нам какая-то своеобразная темно-синяя масса; казалось, что это солдаты, и в то же время, что не солдаты. Сомкнутыми рядами, мерным шагом они маршировали по направлению к нам. У них были ружья без штыков и не было ни шапок, ни касок, ни белых ранцев. Когда они приблизились, я узнал черные лакированные шляпы матросов нашего флота, их черные пояса и ремни, их гладкие ранцы и их куртки и ножи. Их было около ста человек с пятью или шестью офицерами, от которых мы, когда отряд остановился, узнали, что они назначены для снаряжения четырех луарских пароходов, захваченных войсками принца Фридриха Карла. Кажется, они будут размещены на улице de la Pompe и на улице Hoche. Между ними было много красивых и бравых молодцов. Французы собрались около них толпою и рассматривали невиданных еще здесь и загадочных чужеземцев. «Это немцы-моряки», – слышалось около меня. Они могут говорить на всех языках (Се sont des polyglottes) и будут служить пруссакам переводчиками.

Вскоре после шести часов к нам прибыл наследный принц со своими адъютантами. Он уже имел на погонах знаки своего нового военного чина – два больших скрещенных маршальских жезла. За столом он сидел на верхнем конце; по правую руку его – шеф, а по левую – Абекен. После супа начался разговор, который прежде всего коснулся предмета моей статьи, написанной утром для печати, а именно будто Гамбетта, по сообщению Израиля, состоящего секретарем у Лорье, агента временного правительства в Лондоне, уже более не верит в успех защиты и готов принять наши требования для заключения мира. Из всех правителей Франции Трошю – единственный желающий продолжать борьбу, другие же обязались перед ним, когда он принимал на себя защиту Парижа, действовать по соглашению с ним.

Шеф заметил при этом: «Говорят, он снабдил Мон-Валерьян провиантом на два месяца, чтобы отступить туда с регулярными войсками, которые у него останутся, в то время когда город будет сдан, – вероятно, для того, чтобы оказывать давление на заключение мира». «Я думаю вообще, – продолжал он, – что Франция впоследствии распадется на несколько частей; на партии она уже распалась. В различных местностях они держатся различных убеждений: в Бретани они – легитимисты, на юге – красные республиканцы, в других местах – умеренные; армия стоит еще за императора, по крайней мере большинство офицеров. Весьма возможно, что каждая часть будет следовать своим убеждениям: одна будет стоять за республику, другая – за Бурбонов, третья – за Орлеанов, четвертая – за Бонапартов, – нечто вроде патриархов, Иудеи, Галилеи и т. д.».

Наследный принц высказался, что, по слухам, Париж сносится с остальным миром подземными сообщениями. Шеф, находя это возможным, прибавил: «Провианта они этим путем не получают, но известия доходят до них. Я уже думал о том – нельзя ли парижские катакомбы наполнить водой из Сены и затопить низменные части города. Подземелья идут под всей Сеной».

Бухер подтвердил справедливость этого: ему случалось бывать в катакомбах, и там в различных местах он видел боковые ходы, куда, однако, никого не пускали. Далее кто-то высказал, что скорое взятие Парижа повлияет на настроение Баварии, откуда опять пришли неблагоприятные известия.

«В высших слоях более всех немец все-таки король», – заметил шеф.

Разговор обратился затем к одной царствующей особе, весьма враждебной Пруссии, но неопасной вследствие своей старости и дряхлости. «У него уже осталось мало натурального», – пояснил кто-то.

«Это напоминает мне Гр., – сказал министр, – у которого все было фальшивое: волосы, зубы, икры, даже глаз. Если он хотел пораньше одеться, он раскладывал большую и лучшую половину свою на стульях и столах около кровати. Это было вроде карикатуры из «Fliegende Blätter» о новобрачных, где невеста раздевается и кладет волосы в одну сторону, зубы в другую, другие подобные части в третью; жених наконец спрашивает: «Что же мне-то останется?»

Шеф рассказал потом, что часовой у его дверей, поляк, накануне вечером не хотел впустить его в дом; только когда он заговорил с ним по-польски, тот переменил свое намерение.

– И в лазарете тоже, – прибавил он, – я пробовал несколько дней назад говорить с польскими солдатами, и видно было, как им приятно, что генерал говорит с ними на их родном языке. К сожалению, много-то сказать я не мог и скоро должен был отказаться от этого. Пожалуй, было бы полезно, если бы военачальник мог обращаться к ним на их языке.

– Бисмарк, вы опять возвращаетесь к тому, что уже мне несколько раз говорили, – перебил его наследный принц, смеясь. – Нет, я не могу и не хочу больше учиться.

– Но ведь они – хорошие солдаты и честные люди, ваше высочество, – возразил канцлер. – Враждебно настроена против нас только большая часть духовенства и дворянства с их приближенными. Там дворянин, у которого ничего нет, прокармливает множество разной челяди, составляющей его дружину и в то же время исправляющей должность слуг, старост, писцов и т. п. Когда он взбунтуется, они становятся на его сторону, в том числе и его поденщики (коморники). Свободные крестьяне не присоединяются к ним, даже если их подстрекают к тому ксендзы.

– Мы видали пример того в Познани, откуда пришлось вывести польские полки за слишком жестокое обращение с сельским населением. Я помню один базарный день недалеко от наших мест в Померании, куда съехалось много кашубов. За какой-то продажей произошел спор из-за того, что немец назвал кашуба поляком и потому не хотел продать ему коровы. Последний этим очень обиделся. «Ты говоришь – я поляк; нет, я такой же пруссак, как и ты», – ответил он, и из этого вышла порядочная драка, потому что в дело вмешались другие немцы и поляки».

В связи с этим канцлер прибавил, что «великий курфюрст[21]21
   Фридрих Вильгельм, курфюрст Бранденбургский (1640–1688), собственно, основатель прусской монархии. – Примеч. пер.


[Закрыть] говорил по-польски так же хорошо, как и по-немецки; следовавшие за ними короли тоже понимали польский язык. «Только Фридрих Великий отстал от этого; впрочем, он и по-немецки говорил хуже, чем по-французски».

– Все это очень возможно, но я по-польски учиться не буду; пусть они уже учатся по-немецки, – закончил наследный принц рассуждение об этом предмете.

Когда были поданы тонкие блюда, наследный принц заметил:

«Однако здесь у вас все очень роскошно. Все служащие в вашей канцелярии смотрятся очень сытыми, кроме Бухера, который еще недавно у вас.

– Да, – ответил канцлер, – и это все подарки; это уже удел иностранного министерства получать приношения рейнвейнами, паштетами, шпигованными гусями и страсбургскими пирогами. Эти добрые люди непременно хотят, чтобы у них был жирный канцлер.

Наследный принц заговорил потом о шифрировании и дешифрировании и спросил – трудно ли это. Министр объяснил ему секрет этого искусства и прибавил: «Если вы хотите, например, шифрировать слово «aber», вы пишете цифрами «Abeken» и потом ставите знак «зачеркнуть два последние слога»; затем пишете шифр «Berlin» и заставляете зачеркнуть последний слог. Тогда у вас является слово «aber».

Под конец, за десертом, наследный принц вынул из кармана коротенькую фарфоровую трубку с орлом и закурил ее, а все остальные закурили сигары.

После обеда наследный принц и министр с советниками отправились в гостиную пить кофе. Через несколько времени меня и секретарей Абекен вызвал из канцелярии: шеф хотел формально представить нас будущему императору. Нам пришлось подождать около четверти часа, потому что канцлер был занят серьезным разговором с наследным принцем. Высокий гость стоял в эту минуту между пианино m-me Жессе и окном; шеф что-то тихо говорил ему с опущенными глазами; а принц слушал с серьезным, почти мрачным выражением лица. Представление прежде всего началось с Вольманна, которому наследный принц сказал, между прочим, что он знаком с его почерком. Потом был вызван я. Шеф назвал меня «доктор Буш, по делам прессы».

Наследный принц спросил: «Давно ли вы состоите на службе?»

«С февраля, ваше королевское высочество».

Шеф прибавил, что я саксонец, уроженец Дрездена.

Кронпринц сказал, что Дрезден – красивый город, и он всегда охотно бывал там; затем спросил у меня еще, чем я занимался прежде?

– Я редактировал «Grenzboten», – ответил я.

– Я часто читал эту газету; значит, я вас знаю, – заметил он.

– Кроме того, я много путешествовал, – прибавил я.

– Куда же? – спросил он.

– Я был в Америке и три раза на Востоке, – объяснил я.

– Вам там понравилось? Хотели ли вы опять в эти места?

– Да, ваше высочество, особенно в Египет.

– Это правда, но меня оттуда тянуло назад. Там красивые пейзажи, но немецкие луга и леса для меня приятнее.

Потом он говорил с Бланкартом, затем с Виллишем, и наконец, с Виром, который сообщил ему, между прочим, что он несколько лет занимался музыкой под руководством Маркса. По словам Вольманна, он был сперва учителем музыки, потом полицейским, в качестве которого выдвинулся при неудавшемся покушении Зефелоге на жизнь покойного короля, затем был телеграфистом в министерстве иностранных дел, и, наконец, когда телеграф там закрылся, сделался копиистом и шифрером.

После нашего представления я читал в канцелярии дипломатические новости и проекты занятий прошедшего дня, между прочим, проект речи короля депутации рейхстага, набросанный Абекеном и значительно переделанный шефом.

За чаем Гацфельд сказал мне, что он пробовал разбирать известие о парижских делах, полученное вместе с донесениями Вашбурна, но не совсем понял только некоторые выражения. Он мне их показал, и нам удалось viribus unitis разобрать смысл еще нескольких фраз. Это сообщение исходило, по-видимому, из достоверного источника и казалось вполне справедливым. Из него можно было заключить, что мелкие буржуа переносили много страданий, простой же народ – гораздо менее, потому что о нем заботится правительство. У них большой недостаток в топливе, в особенности в угле. Газ уже там не горит больше. При последних вылазках французы понесли большие потери, но это не сломило их мужества. Наша победа при Орлеане не произвела большого впечатления на парижан.

В половине одиннадцатого я был потребован к шефу, который желал, чтобы сведения о степени расположения Гамбетты к прекращению войны и план Трошю относительно Мон-Валерьяна были помещены в «Монитер».

Среда, 21-го декабря. Рано утром опять отыскивал фиалки и нашел их несколько. Потом занимался полученными новостями. Далее сделал извлечение для печати из находившейся между ними статьи о договоре между Карлом Лысым и Людвигом Германским, установившим в 870 г. – ровно тысяча лет назад при разделе Лотарингии – первую французско-германскую границу. После обеда, по отъезду шефа, предпринял прогулку с Вольманном. Был резкий холодный ветер; термометр был, вероятно, на точке замерзания. Мы хотели было пройти в дворцовый парк, но решетка перед бассейном Нептуна была заперта, а через проход у часовни нас не пустила стража.

Мы узнали, что в городе происходит обыск. Слышно, что отыскивают спрятанное оружие, а по другим слухам, и некоторых личностей, которые с какой-то тайной целью пробрались в город, что, впрочем, невероятно. Мы пространствовали весь город. На avenue de Saint-Cloud поставлены матросы. Мы видели, как с их начальником разговаривал наш шеф. На rue de la Pompe, на правой стороне, перед каждым домом стоят плотные посты, а на площади Hoche находится команда драгун. Все выходы из города заперты, и мы видим, как арестуют блузников и, между прочим, на avenue de Paris одного оружейника, сзади которого солдат несет несколько охотничьих ружей. Вскоре привели и какое-то духовное лицо. Под конец оказалось около дюжины виновных или подозрительных лиц. Их препровождают в тюрьму на rue St. Pierre, где они будут выстроены на дворе. Между ними виднелись некоторые весьма дерзкие лица. Рассказывают, что у оружейника нашли сорок три ружья и ствол, за что ему, конечно, не поздоровится[22]22
   Этого человека звали Листре, и благодаря тому, что было доказано лишь укрывательство оружия, он отделался довольно счастливо. Ему пришлось только помимо собственного желания отправиться в Германию.


[Закрыть].

За столом в гостях у шефа был Лауер. Говорили о том, что в Париже уже съедены все годные в пищу животные из Jardin des plantes, и Гацфельд рассказывал, что верблюдов продавали по четыре тысячи франков, а хобот слона был съеден целым обществом гастрономов. Вероятно, это было превосходное блюдо.

– Это весьма возможно, – подтвердил Лауер. – В нем множество сложных мускулов, откуда исходят та ловкость и сила, с которыми он им владеет. Это то же, что язык: хобот должен быть похож по вкусу на язык.

Кто-то заметил, что и верблюды, вероятно, недурны, и именно предполагалось, что горбы верблюдов составляют очень тонкое кушанье. Шеф несколько времени вслушивался в разговор, смотрел задумчиво, наклоня голову и по временам вздыхая, потом вдруг выпрямился, как он всегда делает, когда шутит, и сказал: «Ну а горбатые люди… те, что называются горбуны», чем вызвал общую веселость.

Лауер заметил сухо и серьезным тоном, что горб у человека есть лишь неправильное образование или ребер, или костей, или же искривление позвоночного столба. Поэтому он не пригоден для еды, тогда как горбы верблюда составляют собою подвижные хрящевые придатки, которые, вероятно, очень недурны на вкус. Нить этого разговора тянулась, и дальше шла речь о медвежьем мясе, потом о медвежьих лапах и, наконец, о гастрономах из людоедов, причем министр рассказал весьма забавную историю. Он начал так:

– Ребенок, молоденькая девочка – пожалуй, но какой-нибудь старый, вышедший из лет, жесткий человек, вероятно, невкусен.

Потом он продолжал:

– Я припоминаю, что однажды какую-то старуху из кафров или готтентотов, давно уже принявшую христианство, миссионер приготовлял к смерти и нашел ее вполне доступной для небесного блаженства, как вдруг он спросил ее: нет ли у нее еще каких-нибудь желаний?

– Нет, – сказала она, – все очень хорошо; а вот если бы я могла съесть парочку рук маленького ребенка, это было бы очень приятно.

Затем шел разговор о сне, о сегодняшнем обыске и о встреченных вчера матросах. О них шеф заметил, что если они сумеют привести в Сену завоеванные канонерки, то этим окажут большую услугу. Потом он возвратился опять к юношеским воспоминаниям, причем вновь вспомнил о пастухе Брандте и рассказал о своем прадеде, который, если я не ослышался, убит при Чеслау. «При нас старики, – рассказывал он, – часто говорили о нем с моим отцом. Это был замечательный охотник и сильный кутила. Однажды он в течение одного года застрелил сто пятьдесят четыре оленя, чего не сделает и принц Фридрих Карл, разве только герцог Дессауский. Я помню, что мне рассказывали, как он стоял в Гольнове, когда офицеры обедали вместе и кухня находилась под управлением полковника. Тогда было в моде, чтобы во время обеда пять или шесть драгун выступали из музыкального хора и сопровождали тосты выстрелами из карабинов. Тогда вообще были странные нравы. Так, например, у них была деревянная кобыла с острыми краями, на которой драгун, провинившийся в чем-нибудь, должен был сидеть иногда в течение двух часов, что было весьма мучительным наказанием. И всякий раз в день рождения полковника и других они тащили эту машину на мост и бросали ее в воду, но вместо нее всегда являлись новые. «У них и сто раз будет новая», – говорила жена бургомистра моему отцу. (Имени ее я не расслышал, кажется Дальмер.) На этого прадеда – у меня есть его портрет в Берлине – я похож как две капли воды, то есть когда я был молод; глядя на его портрет, я точно смотрелся в зеркало».

Таким образом продолжалась беседа о событиях и личностях прежних лет и закончилась суждением, что многое из прежнего времени сохраняется и в настоящем, в особенности у сельского населения. При этом вспомнили о детской песенке «Лети, майский жучок, лети!», которая вместе с выжженной Померанией напоминала Тридцатилетнюю войну.

– Да, – говорил шеф, – я знаю, прежде у нас встречались поговорки, которые, видимо, принадлежат началу прошлого столетия. Так, мой отец говорил мне, когда я удачно ездил: «Он ездит как (имя слышно неясно, кажется, Плювенель)». При этом он всегда называл меня в третьем лице. Плювенель был шталмейстер Людовика XIV и знаменитый наездник. Когда же мне случалось что-нибудь красиво написать, он говорил: «Он пишет, точно учился у Гильмара-Кураса – это был учитель чистописания Фридриха Великого».

Затем он рассказал, что один родственник, имевший большое значение у его родителя, финансовый советник Керль, был причиной того, что его поместили в геттингенский университет. «Тогда указывали на профессора Гаусмана и требовалось изучение минералогии. Шла речь также и о Леопольде фон Бухе, и жизнь уже представлялась мне в виде хождения с молотком и выколачивания кусков камня из скал. Вышло, однако, иначе. Было бы лучше, если бы меня отправили в Бонн; там по крайней мере я встретил бы земляков. В Гёттингене же у меня не было ни одного земляка; с моими университетскими товарищами я встретился уже потом в рейхстаге».