Текст книги "Так говорил Бисмарк!"

Вернувшись на rue de Provence, я написал по указанию шефа две статьи. Между ними одна касалась заявления «Kreuz-Zeitung», представляющего запоздалое утешение по поводу прерванной бомбардировки.

Вечером министр опять обедал с нами. Слышно, что укрепление Рокруа досталось нам в руки и что саксонский министр фон Фабрице будет сделан генерал-губернатором обширной области, состоящей из шести департаментов. За чаем упоминалось о том, что обстреливание Парижа или, лучше сказать, его фортов началось и с северной стороны и приносит хорошие результаты. В Вожираре и Гренелле уже начались пожары, откуда, быть может, и поднимался дым, который мы вчера видели с холмов между Вилль-д’Аврэ и Севром. Кейделль полагает, что я должен был сообщить это шефу. В три четверти одиннадцатого я поднимаюсь к нему. Он поблагодарил, но спросил при этом: «Который час?»

– Скоро одиннадцать, ваше сиятельство, – ответил я.

– Скажите Кейделлю, – сказал он, – чтобы он приготовил записку для короля, о которой я говорил с ним.

Воскресенье, 8-го января. Утром послал телеграмму о победе при Baндоме и об успешном ходе бомбардировки и приготовил для «Монитера» указание на лживую хвастливость, с которою Федэрб второй раз приписывает себе победу над нашими войсками, тогда как он вновь вынужден был отступить. Шеф уже несколько дней как отпускает себе бороду. Дельбрюк припомнил за завтраком, что он в 1853 году был в Америке и доезжал до Арканзаса. После обеда у шефа был князь Гогенлоэ, чтобы сообщить ему сведения о ходе и успехах бомбардировки. Все это последствия жалоб.

После обеда читал в газете «France» известия о санитарном состоянии Парижа и послал выписку в «Moniteur». По этим известиям, число смертных случаев за неделю, 11–17 декабря, доходило до громадной цифры 2728. Именно оспа и тиф уносят много жертв. В лазаретах распространяется госпитальная горячка. Врачи жалуются на дурное влияние алкоголизма на больных, превращающего легкие раны в тяжелые и сильно возрастающего среди парижских солдат. Сообщение заканчивается следующими словами:

«В этом случае, так же как много раз прежде, мы замечаем, как порок пьянства в самом своем грозном виде (ivrognerie crapuleuse) делает успехи в Париже; для врачей и для нас нет надобности в дневных приказах, подписанных Трошю и Клеманом Тома, чтобы констатировать его и скорбеть о нем. Да, и мы говорили это громко, наше лицо покрывается краской стыда, когда мы видим ежедневно людей, которым отечество вверило свою защиту, унижающими и позорящими себя отвратительными возлияниями. Можно ли поэтому удивляться всем несчастным случаям неосторожного обращения с огнестрельным оружием, всем этим беспорядкам, этой разнузданности, этим насилиям, бесчисленным грабежам и опустошениям, о которых каждый день нам сообщают официальные газеты, – и в такое время, когда отечество в смертельном горе, когда враждебная судьба в нашей несчастной стране громоздит поражение на поражение и усиленными ударами карает нас без отдыха и пощады! Право, слишком легкомысленны те, которые имеют наивность верить, что эта ужасная война должна неизбежно преобразовать наши нравы и сделать нас новыми людьми».

За обедом шеф рассказывал опять о годах своей юности и притом о самых ранних своих воспоминаниях, одно из которых было связано с пожаром берлинского театра:

«Мне было тогда около трех лет; родители мои жили у Жандармского рынка на Mohrenstrasze, против Hôtel de Brandenbourg, в угольном доме, на 2-м этаже. Что касается самого пожара, то я не знаю – видел ли я его. Но я знаю, что я был тогда человек себе на уме, – может быть, потому, что мне об этом потом часто рассказывали, – именно перед окнами был устроен приступок, на котором стояли стулья и рабочий столик моей матери. И я влез туда, когда горело, и приложил руку к стеклу, но сейчас же ее отдернул, потому что было горячо. После того я перешел к окну направо и сделал то же самое. Помню еще, как я раз убежал, потому что мой старший брат дурно со мной обошелся. Я дошел до самых Unter den Linden, но здесь меня поймали. По-настоящему меня за это следовало наказать, но за меня кто-то заступился».

Потом он говорил о том, что он в возрасте от 6-ти до 12-ти лет находился в Берлине в пламаннском институте, воспитательном заведении, основанном по принципам Песталоцци и Яна; но о времени, проведенном там, он вспоминал неохотно. Там царствовало какое-то искусственное спартанство. Никогда он даже досыта не наедался, за исключением тех случаев, когда его выпрашивали отпустить домой. «В институте всегда подавалось упругое мясо, нельзя сказать, чтобы жесткое, но зубы никак не могли с ним справиться. А морковь… сырую я ел ее с большим удовольствием, но вареную с твердым картофелем четырехугольными кусочками…»

Затем разговор опять перешел в область кулинарных наслаждений, и шеф главным образом касался различного рода рыб. Он с удовольствием вспоминал о свежей миноге и отзывался с большим одобрением о сиге и эльбской лососи, которую он ставил «в средине между остзейской и рейнской лососью; последняя, – говорил он, – слишком жирна для меня». Потом он перешел к обедам банкиров, «у которых вещь не признается хорошей, если она недорого стоит, например, карпы, стоящие в Берлине довольно дешево. Даже судак у них ценится выше, потому что он трудно поддается перевозке. Но я судака не очень люблю, так же как не могу свыкнуться с угрями, с их мягким мясом. Напротив, померанские лососи (марены) я готов есть хоть всякий день. Я, пожалуй, люблю их больше форелей, из которых я ем с удовольствием только средние, полуфунтовые. Большие, какие обыкновенно подают за обедами во Франкфурте и большей частью получают из Вольфсбруннена, в Гейдельберге, похвалить нельзя. Но они довольно дороги, и там иначе и быть не может».

Разговор коснулся далее парижской Триумфальной арки, которую сравнивали с Бранденбургскими воротами. По поводу последних шеф заметил:

«Они в своем роде очень хороши. Но я советовал, чтобы место около них было совершенно свободно, чтобы сторожки были уничтожены. Тогда они казались бы значительнее, чем теперь, когда они стеснены и даже отчасти закрыты».

За сигарой, поговорив перед этим о своих журнальных работах, он сказал Вагнеру следующее: «Я помню, моя первая газетная статья была об охоте. Тогда я был еще необузданным юнкером. Кто-то написал ядовитую статью об охоте с гончими, моя охотничья кровь возгорелась, я сел и написал возражение, которое отправил редактору Альтфатеру. Но без всякого успеха. Тот ответил мне очень вежливо, объяснив, что моя статья не подходит ему, что он ее принять не может. Я был ужасно возмущен тем, что всякий имеет право нападать на охотников, а возражать ему оказывается делом очень трудным. Однако тогда так делалось».

Вечером отправил для английской прессы и для «Монитера» следующую статью из газеты «Français».

«С различных сторон нам сообщают серьезные факты, бросающие тень на некоторые батальоны мобилизованной национальной гвардии, номера которых всегда могут быть переданы нами в распоряжение генерала Клемана Тома. Эти батальоны в Монруже и Аркейле позволили себе опустошать частные здания, разбивать стекла в окнах, грабить погреба и без всякой нужды жечь дорогую мебель. Так, в Монруже было предано огню собрание весьма редких гравюр. Факты подобного рода требуют серьезного вмешательства. Повсюду в окрестностях Парижа прибиты прокламации генерала Трошю от 26-го сентября, касающиеся введения военных судов. Эта угроза репрессивных мер ввиду таких грабежей и такого своеволия не должна оставаться втуне». Статья заканчивается требованием исследования этих случаев и подкрепляет это требование тем обстоятельством, что 16-го декабря солдаты одного из батальонов национальной гвардии, стоявшие до тех пор в Аркейле, при своем возвращении в Париж распродали окрестным торговцам множество вещей – плоды их грабежей на месте своей стоянки. Эти последние состояли преимущественно из медной кухонной посуды. Будет полезно, если в Версале и его окрестностях, так же как и в Англии, будут знать об этом для того, чтобы после заключения мира эти бесчинства не приписали нашим солдатам».

Точно так же в «Монитере» появилось извещение одного торнского санитара, который вопреки постановлению Женевской конвенции был взят в плен и подвергся в Лилле оскорблениям и даже угрозам смерти. Затем была послана телеграмма в Берлин для того, чтобы наша пресса провела в публику намек на то, что, по слухам, выборы в рейхстаг должны произойти еще в течение настоящего месяца.

Оправдание люксембургского правительства против жалоб, заявленных с нашей стороны за нарушение им нейтралитета, нельзя считать удовлетворительным. Из него выясняется лишь факт, что это правительство не в силах защищать само свой нейтралитет. Ему вместе с представлением новых доказательств наших жалоб сделано еще одно предостережение. Если же это ни к чему не приведет, тогда мы будем вынуждены занять нашими войсками великое герцогство.

Понедельник, 9-го января. Погода холодная и пасмурная; падает много снегу. Как с нашей стороны, так и с неприятельской, много стреляют, и ночью наш огонь был очень силен. Из Лондона сообщают, что принц Наполеон занят теперь планом подписания собственною властью удобного для нас мирного договора; вслед за тем должно произойти созвание сената и законодательного корпуса, которым будет предложен мирный трактат, а также и решение относительно будущей формы правления и будущей династии. Винуа и Дюкро поддерживают этот план. С другой стороны, возбуждение господствует и среди орлеанистов, которые стараются привлечь на свою сторону Тьера.

После обеда я отправил телеграмму о дальнейшем успешном продолжении бомбардировки. Когда я представил ее шефу, он вычеркнул те места, в которых шла речь о том, что наши гранаты падали в Люксембургский сад. Он нашел эти места «неполитичными».

Газеты сообщают следующую забавную историю, которая из частного письма одного немецкого офицера попала в «Leipziger Tageblatt». «Однажды флигель-адъютант граф Лендорф посетил полковника фон Штранца на аванпостах в Вилль-д’Аврэ перед Парижем. На вопрос графа, как он поживает, полковник отвечал:

«Очень хорошо, я только что встал из-за обеда, за которым съел шестьдесят седьмое жаркое из баранины».

Граф засмеялся и через несколько времени уехал оттуда. Через несколько дней к полковнику явился жандарм и передал следующее приказание:

«Так как его сиятельство господин союзный канцлер граф Бисмарк получил сведение, что господин полковник фон Штранц дошел сегодня до шестьдесят восьмого жаркого из баранины, то он присылает ему две пары уток для перемены в составе обедов».

Этот анекдот имеет то преимущество перед многими другими, встречаемыми в печати, что в существенном он совершенно справедлив. Только жандарм явился не на следующий день. Лендорф был за несколько дней перед рождественскими праздниками у нас и обедал.

За стол шеф явился, как всегда, выбритым. Прежде всего он говорил о том, что граф Билль Бисмарк получил Железный крест, причем он полагал, что было бы лучше, если бы его дали старшему его сыну, раненному во время кавалерийской атаки под Марс-ла-Туром.

«Это случай, – заметил он. – Другие, не будучи ранены, могут быть так же храбры. Но раненые все как бы уравниваются между собою. Я припоминаю, когда я еще был молодым человеком, в Берлине показывался всюду некто господин фон Р., у которого был этот крест. Я полагал, что он совершил какие-нибудь чудеса, но потом узнал, что он племянник министра и состоял при главном штабе на посылках».

Дельбрюк припомнил об этом господине и рассказал, что он потом был замешан в следствии о противозаконных векселях и перерезал себе горло.

– В Гёттингене, – продолжал шеф, – я однажды назвал одного студента дураком. Когда он вследствие этого прислал мне вызов, я сказал, что вовсе не желал его оскорбить и думал только высказать мое убеждение.

Когда подали фазанов с кислой капустой, кто-то заметил, что министр давно уже не был на охоте, между тем как леса перед Парижем полны дичью.

– Да, – продолжал он, – мне все что-нибудь мешало. В последний раз в Феррьере короля уже не было, а он сделал запрещение стрелять там, то есть в парке. Мы также не ходили в парк, да если бы и пошли, не много бы настреляли, потому что патроны или ружья не подходили».

Гольштейн, кажущийся необыкновенно любезным и в то же время трудолюбивым и услужливым человеком, заметил по этому поводу:

– И другие также говорят об этом, ваше сиятельство. Вам было известно приказание его величества, и вы, разумеется, пожелали его уважить. Но вы бы могли отправиться гулять, и там, к несчастью, на вас могли бы напасть три-четыре фазана, которых вам бы пришлось убить, защищая собственную жизнь».

Французский Ротшильд дал повод разговору перейти к немецкому, о котором шеф рассказал забавную историю из своих наблюдений. Наконец, разговор коснулся изящной литературы. Говорили о «Загадочных натурах» Шпильгагена, которые канцлер читал и о которых отзывался довольно благоприятно, заметив, однако, что два раза он их прочесть бы никак не мог; для этого нельзя уже найти время. Впрочем, часто бывает, что весьма занятые министры берут в руки книгу и проводят за нею часа два прежде, чем опять возьмутся за свои бумаги. Коснулись также романа Фрейтага «Soll und Haben» и отзывались с похвалой об изображении бала с молоденькими девушками, между тем как героев его находили слишком ходульными. Кто-то сказал, что они не имеют ни малейшего признака страсти, а другой прибавил: никакой души. Абекен, который деятельно вмешивался в разговор, сделал замечание, что он не может два раза читать подобные вещи, и из большей части новых писателей можно выбрать только разве одну хорошую книгу.

– Ну, – возразил шеф, – и из сочинений Гёте я готов подарить вам три четверти. Зато с остальными, с семью или восемью томами из сорока я желал бы на некоторое время очутиться на каком-нибудь пустынном острове.

Под конец вспомнили о Франце Рейтере.

– Да, – сказал министр, – его рассказы из времени нашествия французов весьма хороши, но какой же это роман?

Кто-то назвал «Stromtie».

«Гм, – проговорил канцлер, – это, во всяком случае, роман. Многое здесь хорошо, многое порядочно, но сельское население изображено здесь таким, каково оно есть».

Вечером я перевел для короля длинную статью из «Times», распространявшуюся о положении дел в Париже. Позднее, за чаем, Кейделль говорил живо и умно о некоторых качествах канцлера, которые заставляют вспоминать об Ахиллесе, напоминая его замечательную юность, легко воспламеняющийся темперамент, нередко выступающую на свет мировую скорбь, его наклонность удаляться от государственных дел и о его постоянных и победоносных делах. Не была забыта и Троя, и было упомянуто об Агамемноне, пастыре народов.

После одиннадцати часов я опять был призван к шефу и составил телеграмму о дальнейших результатах обстреливания.

Вторник, 10-го января. Холод умеренный. Воздух наполнен влажностью, так что вдаль видеть ничего нельзя. Небо и земля полны снега. Только от времени до времени слышатся выстрелы с наших батарей или с фортов. Граф Билль Бисмарк у нас, а в час приехал генерал Мантейфель. Они отправляются в армию, которая должна оперировать на юго-востоке против Бурбаки и которою будет командовать Мантейфель. После обеда я дважды телеграфировал в Лондон об отступлении Шанзи на Леманс с потерей тысячи человек пленными, и о геройском сопротивлении Вердера против превосходящих сил французов, напавших на него при Виллерсекселе с целью пробиться до Бельфора.

За столом сперва говорили о бомбардировке, и шеф предполагал, что большая часть фортов Парижа, за исключением Мон-Валерьяна, не имеют большого значения, разве они немного важнее траншей в Дюппеле. Действительно, рвы, как кажется, небольшой глубины. Одинаковым образом и вал был прежде довольно слаб. Затем речь перешла на Международную лигу мира и ее связь с социал-демократией, так как главою ее для Германии избран Карл Маркс в Лондоне. Бухер назвал его сильным умом с хорошим научным образованием и настоящим вождем международного союза рабочих. Шеф выразился по отношению к Лиге мира, что стремления ее довольно подозрительны и конечною ее целью предполагают нечто вовсе отличное от мира. В них должен скрываться коммунизм.

Затем разговор обратился на графа Билля Бисмарка, и шеф заметил: «Он очень толст и издали выглядит старым штаб-офицером». Упоминали о том счастливом обстоятельстве, что он назначен сопровождать Мантейфеля. Правда, для них обоих это было только временное положение, но зато оно доставляло им случай хорошо ознакомиться с войною.

– Да, – заметил шеф, – он узнает довольно для своих лет. Для нашего брата в восемнадцать лет это было бы невозможно. Мне пришлось бы родиться в 1795 году, чтобы видеть 1813 год. Вообще с самой битвы при (неясное имя; кажется, речь идет о стычке в гугенотскую войну) ни один из моих предков не оставлял своей шпаги в ножнах, когда происходила война с Францией. Так же поступали и мой отец, и его три брата. Мой дед сражался при Розбахе, мой прадед сражался против Людовика XIV, а его отец против того же Людовика в маленьких войнах на Рейне, в 1672 и 1673 годах. Еще раньше того многие из нас дрались в Тридцатилетней войне на стороне императора, некоторые, впрочем, вместе со шведами. Наконец, был и такой, который находился среди немцев, нанятых гугенотами. Один из них (в Шенгаузене есть его портрет) был оригинальный человек. У меня сохранилось его письмо к зятю, в котором говорится: «Бочка рейнвейна стоила мне самому восемьдесят рейхсталеров. Если мой любезный зять находит это слишком дорогим, то я в том случае, если Господь дарует мне жизнь, выпью эту бочку сам потом». «Если мой любезный зять полагает то-то и то-то, если Бог продлит мне жизнь, я с ним разделаюсь по-своему». А в другом месте: «Я истратил двенадцать тысяч рейхсталеров на мой полк и надеюсь, если Бог продлит мне век, с течением времени опять извлечь их посредством хозяйственной экономии». Этим он хотел сказать, что тогда выдавали жалованье на отпускных и вообще на не находящихся налицо. Да, полковой командир был в те времена в ином положении, чем теперь.

Кто-то заметил, что и позднее происходило то же самое, т. е. до тех пор, пока полки вербовались полковниками или же оплачивались и обмундировывались и прямо поступали в наем к государю, и что нечто подобное могло бы быть и теперь. Шеф ответил:

– Да, мы видим это в России, например, у больших кавалерийских полков в южных губерниях, которые нередко заключают в себе до шестнадцати эскадронов. Там бывали и теперь еще бывают особые доходы. Один немец рассказывал мне, что, когда пришел полк – это было в Курске или Воронеже, местностях очень богатых, – крестьяне привезли воз с соломой и с сеном и просили, как милости, принять их от них.

– Я не понимал, чего они от меня хотят, – рассказывал он, – и велел им оставить меня в покое и продолжать свой путь. Но они просили меня быть к ним снисходительным: больше они дать не могут, потому что сами бедные люди. Наконец мне это надоело, и когда они сделались назойливее, стали на колени и начали меня упрашивать оставить у себя привезенное ими, я выгнал их вон. Но когда явились другие с возами, наполненными пшеницей и овсом, я принял их и взял от них так же, как брали другие; а когда первые вернулись с большим количеством сена, я сказал им, что они меня не поняли, что и прежде привезенного было достаточно, так что излишек они могут взять с собою. Таким образом, я сберегал себе, получая деньги за овес и сено от правительства, ежегодно около двадцати тысяч рублей.

«Он рассказывал это совершенно открыто и без всякого стеснения в одном петербургском салоне, и только один я этому удивлялся».

«Но что же он мог сделать для крестьян?» – спросил Дельбрюк.

– Он ничего не мог сделать, – отвечал шеф, – но он мог бы разорить их другим путем, если бы только позволил солдатам их эксплуатировать.

Разговор опять вернулся к Мантейфелю, и при этом припомнили, что он при Меце сломал себе ногу и во время сражения приказывал носить себя. Кто-то из нас заметил, что мы об этом ничего не знали, и отсюда видно, как мы недостаточно знакомы с главными событиями войны.

– Я знаю, – рассказывал шеф в дальнейшем разговоре, – как я с ним (имя нельзя было расслышать) находился однажды перед папертью церкви в Бекштейне. Тогда прибыл король, и я предложил приветствовать его наподобие трех ведьм в Макбете: «Приветствуем тебя, тан Лауенбурга, приветствуем тебя, тан Киля, приветствуем тебя, тан Шлезвига!» Это происходило в то время, когда я заключил гаштейнский договор с Бломом. Тогда я в последний раз в моей жизни играл в «Quinze». Хотя я более уже не играю, но этот раз я играл так легкомысленно, что все присутствующие не могли надивиться. Но я знал, чего я хочу. Блом слыхал, что люди лучше всего распознаются при игре в Quinze и хотел это испытать. Я подумал: погоди же, ты меня узнаешь! Я проиграл тогда двести талеров, которые, таким образом, подарил на службе его величества и мог бы поставить их на счет. Но я ввел Блома в заблуждение. Он принял меня за человека отважного и сделал уступку.

Разговор обратился затем к Берлину; кто-то заметил, что он с каждым годом все более и более становится столичным городом, между прочим, и в образе мыслей, и в чувствах и что это до известной степени действует на представителей города.

– В эти последние пять лет они очень изменились, – сказал Дельбрюк.

– Это справедливо, – возразил шеф. – Не то было в 1862 году, когда я впервые должен был иметь дело с этими господами; если бы только они знали, какую степень презрения возбудили во мне, они никогда не были бы потом со мною в хороших отношениях.

Речь перешла на евреев, и министр пожелал узнать, почему имя Мейер так часто встречается у них.

«Это имя немецкого происхождения и в Вестфалии означает «земледелец», а евреи прежде никогда не владели землей».

– Прошу извинения, ваше сиятельство, – возразил я, – это имя еврейского происхождения. Оно уже встречается в Ветхом Завете и в Талмуде и значит, собственно, Мейр, находящийся в связи с блеском, светом, так что оно значит «освещенный», «блестящий», «испускающий лучи».

«Вот и имя Кон очень обыкновенно между ними, – спросил потом шеф, – что может оно значить?

Я ответил, что оно означает «священник» и прежде писалось Коген; из Когена образовалось Кон, Кун, Коган, Кан, а Кон и Кан иногда превращаются теперь в Ган». Последнее замечание вызвало смех.

– Да, – продолжал министр, – я того мнения, что они могли бы улучшиться путем скрещивания. Результаты этого вовсе не дурны. Он назвал несколько дворянских домов и прибавил: «Все это очень умные и милые люди». Потом он закончил следующим размышлением, выпустив среднюю посылку, которая, вероятно, указывала на случай браков знатных христианок, дочерей немецких баронов, с богатыми или даровитыми евреями. «Впрочем, гораздо лучше обратное, когда христианин немецкой крови женится на еврейке. Деньги точно также приходят в обращение, и получается недурная раса. Я не знаю, что я мог бы в этом отношении посоветовать моим сыновьям».

Весь вечер работал. Румыны находятся, по-видимому, в большом затруднении, но державы не помогут им. Англия и Австрия по меньшей мере равнодушны к ним; Порта не убеждена, что соединенные княжества не принесут ей вреда; Франция стоит вне вопроса; император Александр относится доброжелательно к князю Карлу, но все-таки не вмешается в его дела. От Германии, не имеющей никаких жизненных интересов в Румынии, также нельзя ожидать какого-либо шага в этом направлении. Поэтому, если князь не сумеет сам выйти из затруднения, он хорошо сделает, если откажется от престола, не дожидаясь того, чтобы его вынудили к этому. По-видимому, Бейст тою депешею, которою он отвечал на указание о предстоящем соединении немецкого юга с севером, вступил в новый фазис своих политических воззрений, и весьма возможно, что при нем разовьется и укрепится благоприятное отношение между обеими вновь образовавшимися державами – Германией и Австро-Венгрией.

Шеф в половине одиннадцатого сошел вниз к чаю, за которым присутствовал и граф Билль Бисмарк. Абекен вернулся от двора и привез известие, что крепость Перон с гарнизоном в три тысячи человек капитулировала. Шеф, рассматривавший в это время «Illustrirte-Zeitung», вздохнул и проговорил:

– Опять три тысячи человек! Если бы по крайней мере можно было коменданта утопить в Сене ввиду того, что он нарушил свое честное слово.

Это дает толчок к разговору о множестве пленных в Германии, и Гольштейн думает, что было бы весьма полезно отдать их внаем Струсбергу для постройки железных дорог.

– Лучше было бы, – говорит шеф, – если бы русский император согласился поселить их в виде военных колоний за Кавказом. Говорят, это прекрасные страны. Для нас такие массы пленных составят серьезное затруднение после мира. Пожалуй, только у них в этом случае будет армия, уже успевшая отдохнуть; пожалуй, только и возможно будет отдать их Наполеону. Ему нужны двести тысяч преторианцев, если он захочет держаться.

– Разве он действительно думает вернуться к управлению? – спрашивает Гольштейн.

– И очень, – возражает шеф, – как нельзя более, в самой невероятной степени. Он думает об этом дни и ночи, и особа, находящаяся в Англии, так же.

Под конец рассказывают историю, случившуюся в Шпандау, где люди, принадлежащие к английскому посольству, перед тем местом, где находятся французские пленные, оказали неповиновение и даже насилие, что привело к неприятным для них последствиям.

Среда, 11-го января. Погода менее туманная. Холод умеренный. Ночью происходила сильная пальба. Утром и большую часть дня слышался сильнейший рев тяжелых орудий с нашей стороны, кажется, из новых батарей, из которых одна находится между Сен-Клу и Медоном. Несколько раз я насчитывал в течение одной минуты до двадцати выстрелов. Впрочем, в это число могло входить и эхо. Министр встал задолго до девяти часов. Утром были отправлены телеграммы об обстреливании Парижа и сражении при Лемансе и написаны две статьи, в одной из которых заключалась защита Бейста против упрека, будто он играет в двойную игру, поднятого газетой «Vaterland» в Вене вследствие сравнения его депеши к Вимпфену со статьями официозных газет, враждебных Пруссии. Ходят слухи, что Клеман Дювернуа, прежний министр Наполеона, прибудет сюда, чтобы вести переговоры о мире от имени императрицы. Эта последняя согласна в принципе на уступку областей в требуемых нами границах, на уплату военных издержек и на оккупацию известных частей Франции нашими войсками до времени уплаты этих издержек и обещает не входить в переговоры о мире ни с какою другою державою, кроме Германии. Дювернуа полагает, что, хотя она не популярна, однако может выказать энергию и, как законная правительница, заслуживает большого уважения и представляет большую для нас обеспеченность, чем какое-нибудь лицо, выбранное представительством страны и зависящее от него. Примут ли его, если оно явится? Быть может, для того чтобы правители Парижа и Бордо узнали об этом и с своей стороны решились на уступки. После трех часов я с нашего обсервационного пункта на крыше дачи, между Севром и Вилль-д’Аврэ, наблюдал за бомбардировкой. Оттуда ясно видны отблески выстрелов французских батарей на железнодорожном мосту. Домой вернулся по лесной тропинке, которая ведет сперва налево от долины Вилль-д’Аврэ и доводит до замерзшего пруда. Недалеко от последнего, где она опять спускается под гору, выпрыгнули из своего снегового логовища пять серн.

Во время обеда, как это теперь у нас в обычае, говорили преимущественно о бомбардировке и вспоминали при этом, что в Париже – пожар. Шеф сказал, когда кто-то ему заметил, что ясно видны густые столбы дыма: «Этого еще недостаточно. Пускай сперва здесь запахнет. Во время пожара Гамбурга запах был на пять миль кругом».

Затем шла речь об оппозиции патриотов в баварской палате против Версальского договора, и канцлер высказал:

«Мне хотелось бы быть там и говорить с ними. По всем вероятиям, они сбились с пути и не могут теперь двинуться ни взад ни вперед. Я бы их вывел на настоящую дорогу, но я теперь и здесь нужен».

Затем пошла речь о различных приключениях на охоте и между прочим об одном случае, когда Гольштейн, будучи в России, необдуманным выстрелом с девяноста шагов испугал медведя, с которым шеф обменивался взглядами на расстоянии двадцати шагов. «Тем не менее, – продолжал он, – я еще нашел возможность так больно ранить медведя остроконечной пулей, что его вскоре нашли мертвым на небольшом расстоянии от этого места».

Четверг, 12-го января. Рано утром, около семи часов, я ездил с Вольманном и Мак-Лином в Вилль-д’Аврэ, но мы ничего не видали по причине тумана. Теперь у нас восемь градусов холода. Около полудня прояснило, и опять пошла сильная канонада.

За столом разговор касался действия наших осадных орудий против города. Когда при этом заметили, что французы жалуются, будто мы целим в их госпитали, шеф сказал: «С намерением это, конечно, не делается. У них лазареты в Пантеоне и на Вилль-де-Грас, поэтому случайно туда может залететь одно или два ядра. Гм… Пантеон – Пандемониум». – Абекен слышал, будто баварцы имеют намерение штурмовать один из юго-восточных фортов, которые лишь слабо отвечали на наш огонь. Шеф похвалил это и сказал:

– Если бы я теперь был в Мюнхене между депутатами, я бы все это так подстроил, что они не делали бы уже никаких затруднений.

Кто-то рассказал при этом, будто король предпочитает титул «императора Германии» титулу «германского императора», и было замечено, что первый будет совершенно новым, не имеющим себе никакого подтверждения в истории, что Бухер развил далее:

– Императора Германии, – говорил он, – еще никогда не существовало, так же как и германского императора, а были только германские короли. Карл Великий называл себя императором римлян – imperator romanorum. Впоследствии он называл себя imperator romanus semper augustus – множитель царства и германский король».

Шеф высказался в таком смысле, что в этих различиях титула не заключается большого значения.

Вечером, после девяти часов, за лесом на северной стороне видно было, что в Париже происходит большой пожар. Своеобразное зарево пылает над горизонтом в той стороне. Многие ходят смотреть на это. Гольштейн, рассматривавший зарево в комнате повара из окна, высказывает мнение, что действительно в городе пожар. С ним соглашается и Вольманн. Однако это обман зрения, потому что зарево не красного, а беловатого цвета. Шеф, приказавший позвать меня, чтобы дать мне какое-то поручение, и которому я доложил об этом явлении, заметил: «Это возможно. Я и сам уже видел это. Но мне кажется, это скорее отблеск снега. Прежде всего надо понюхать».