Текст книги "Без ярлыков. Женский взгляд на лидерство и успех"

На следующий день, не до конца придя в себя после смены часовых поясов, я села на поезд, чтобы поехать к принимающей семье. Меня переполняло беспокойство. За несколько недель до этого я на своем лучшем французском сочинила письмо, в котором представлялась и рассказывала о себе (мой отец его даже отредактировал), но не получила ответа. У остальных детей, участвовавших в программе обмена, завязалась оживленная переписка с принимающими семьями. Я же в конце концов получила немногословную, но довольно милую открытку – видимо, ее поначалу потеряли на почте – с подписью «Доминик, Тома, Люка, Артур». Неужели в этой семье одни мужчины? Кому принадлежит имя Доминик? Я понятия не имела, во что ввязывалась.

Меня разместили в Провансе, городок назывался Кальвисон (на самом деле он больше походил на небольшую деревню), неподалеку от Департаменталь – извилистой проселочной дороги примерно в получасе езды от Нима. Сойдя с поезда и оглядывая толпу, чтобы понять, кто меня встречает, я пережила момент острой паники. Неужели про меня забыли? Наконец я услышала, как женский голос выкрикивает мое имя – сначала даже не поняла, что это оно: женщина произносила «Мор’анн» с раскатистым «р» и долгим «н» на конце. Позднее я узнала, что такое наречие, больше похожее на пение, вообще распространено в этой части Франции. Женщина в больших круглых очках с толстыми, как бутылочное донышко, стеклами обеспокоенно проталкивалась через толпу, и ее крупные каштановые локоны подпрыгивали вместе с плакатом, на котором было написано мое имя.

– Bienvenue! Je suis Dominique, – сказала она. Значит, в принимающей семье Доминик звали мать! Она протянула руки, чтобы прижать меня к своей округлой фигуре. Я наклонилась, намереваясь по традиции дважды поцеловать ее в знак приветствия, но Доминик удивила меня, оставив руки на моих плечах и целуя меня еще раз.

– Ici, on en fait trois (Здесь мы делаем это три раза), – сказала она с ласковой улыбкой. – On est dans le sud. On est plus chaleureux que les Parisiens (Мы на юге. Мы теплее, чем парижане).

Она усадила меня в седан ситроен, и мы поехали в Кальвисон.

Дом стоял на узкой улице в ряду таких же одинаковых домиков с заборами из золотистого известняка и яркими зелеными калитками. Открыв дверь, я увидела небольшой внутренний двор, где на столе, покрытом веселой желтой скатертью, стояла ваза со свежими полевыми цветами. Les cigales (цикады) так громко стрекотали на летней жаре, что я почти не слышала и не понимала слов Доминик. Впрочем, это было неважно: я ужасно устала и чувствовала огромное облегчение от того, что в моей новой семье хозяйкой была женщина.

Доминик провела меня через двор к дому. Мельком заглянув в кухню, я увидела лежавшие вокруг корзины для покупок яркие овощи: помидоры, перец, кабачки и баклажаны. Запах жареного розмарина напомнил, что близится время ужина. Доминик привела меня по небольшой лестнице в комнату на втором этаже.

– Клади свои сумки, – сказала она по-французски. – Потом мы что-нибудь перекусим и поедем на пляж.

Я и не подозревала, что где-то рядом есть пляж, но любила солнце и была готова к приключениям. (На самом деле в тот момент я просто была рада, что поняла слово plage.)

– Мои сыновья Люка и Артур уже там, – сказала Доминик. Ясно, два мальчика – какая удача!

Мы сели за стол во дворе, и она, несмотря на мой возраст, налила мне холодного розе[6]6
  Розе – розовое вино, промежуточная разновидность между красным и белым.


[Закрыть]. Одним из особых блюд в этой части Франции был козий сыр. Отец впервые дал мне попробовать его в Сент-Луисе, но тот сыр, который я ела под конец этого первого ужина, был совсем другим. На столе лежало три маленьких круглых диска. У самого большого была темная морщинистая кожица, второй – меньшего размера и более гладкий – был покрыт серой пылью, а третий, самый маленький, выглядел твердым, неровным и почти черным. Доминик уговорила меня начать с первого, самого мягкого, чтобы затем как следует распробовать остальные.

– Чем тверже сыр, тем острее на вкус, – объяснила она.

Судя по всему, во Франции существовали весьма строгие правила употребления козьего сыра – в каком порядке есть и как наслаждаться каждым оттенком вкуса. Начинать нужно с наименее острого, чтобы не перегружать вкусовые рецепторы и постепенно распробовать все достоинства самого выдержанного сыра. С силой нажимая на нож, я отрезала кусок «самого мягкого» сыра. Затем постаралась намазать его, как арахисовое масло, на багет, но нежный мякиш, mie (в какой еще культуре найдется отдельное слово для внутренней части хлеба?), просто скатался в маленькие шарики. Я смотрела, как Доминик аккуратно отрезает ровный треугольный ломтик кроттена[7]7
  Кроттен (Crottin) – маленький французский сыр из козьего молока с морщинистой корочкой и белой плесенью.


[Закрыть], ловко укладывает его на багет и почти одновременно откусывает и делает долгий глоток вина. Сама она попробовала таким образом каждый сыр, но сказала, что мне необязательно есть самый острый из них… пока. Впрочем, даже от «самого мягкого» у меня во рту уже все пело. Еще до того, как поднесла свой помятый кусочек к губам, я почувствовала, как в носу щекочет от резкого запаха пепла, исходившего от выдержанного кроттена. Стоило сыру очутиться у меня на языке, и я поняла, что больше никогда не прикоснусь к американской версии. Твердая и кремовая текстура заставляла снова и снова проводить языком по нёбу, смакуя каждое мгновение вкуса, а мои рецепторы просто взорвались. Вскоре я узнала, что этот ритуал – медленно, с удовольствием, впитывая до последней капли – олицетворяет французское отношение к красоте.

Затем пришло время ехать на пляж. Я побежала в свою комнату, схватила купальник, шорты и футболку и вернулась к авто. У Доминик был ситроен модели 2DS, длинный и гладкий: когда она заводила двигатель, машина, казалось, слегка приподнималась в воздух и парила над дорогой, как летающая тарелка, готовая к старту. И мы полетели по проселочной дороге на Националь (гораздо более быстрое двух-четырехполосное шоссе), а затем на автотрассу, и все это время Доминик без умолку болтала и задавала множество вопросов о семье, а я путалась с односложными ответами. Пока не попала сюда, я считала, что довольно хорошо говорю по-французски, однако Доминик все время повторяла одно выражение, которое я просто не могла понять, – mon fang[8]8
  Mon fang – мой зуб (клык, фр.).


[Закрыть]. У нее болел зуб? Почему она так часто об этом упоминала? И как это связано с тем, сколько у меня братьев и сестер? Мой французско-американский словарь оказался совершенно бесполезен.

Мы ехали намного дольше, чем я предполагала. Быстро сгущались сумерки. Я гадала, успеем ли мы хоть раз окунуться, когда доберемся до пляжа. Море проблеснуло между чудовищно уродливыми, нависающими над берегом высотными зданиями в Ла Гранд-Мот. Когда мы повернули за угол огромного, как пирамида, жилого дома, я подумала: неужели утонченная культура, в которой существует множество сортов козьего сыра, а на обеденный стол для двоих ставят свежие полевые цветы, может порождать и такие вещи? Это было совсем не похоже на фотографии Французской Ривьеры в школьных учебниках.

Мы втиснули машину на переполненную стоянку и двинулись сквозь толпу отдыхающих. Доминик с гордостью указала на наш «фургон» – белый трейлер с собственным навесом. В этот момент я вдруг поняла, что мы собираемся остаться здесь на все выходные. Все выходные! А я взяла с собой только футболку и шорты. Ни зубной щетки, ни ночной рубашки, ни даже лишней пары белья. Я неловко попыталась объяснить все это, но Доминик вдруг обняла высокого, стройного и изящного юношу и сказала:

– Voilà Arthur, ton petit frère (Это Артур, твой маленький брат).

Он смущенно улыбнулся и грациозно приветствовал меня тремя поцелуями с примесью соли и песка. Затем подошел еще один молодой человек, пониже ростом, такой же стройный, но с порослью на груди и, судя по его виду, не брившийся уже несколько дней.

– Et ce bel homme s’appelle Lucas (А этого красавца зовут Люка), – объявила Доминик, сияя от гордости. Люка прихватил свои вьющиеся длинные волосы в хвост на затылке, наклонился и, в свою очередь, одарил меня тремя колючими поцелуями. Эти двое молодых людей были моими новыми французскими «братьями».

Пока мы шли к тесному фургончику, я снова попыталась объяснить Доминик, что ничего не взяла с собой, кроме одной смены одежды. Наконец, она поняла и со смехом успокоила меня, сказав, что постирает ее днем, пока я буду ходить в своей maillot (футболке). А к вечеру все высохнет на солнце. Я поразилась этой беззаботности. Кроме того, mon fang, мы ведь на пляже, и это неважно. Судя по всему, французы относились к таким вещам намного проще, чем мы, и в кругу любимых и в приятном месте привыкли обходиться малым.

Муж Доминик, Тома, был механиком. Годы тяжелого труда оставили глубокие морщины у его глаз – узких щелок, в которых едва заметно мерцала синева. Густые волосы он зачесывал назад, что напоминало о стиле помпадур пятидесятых годов. Теперь, когда семья была в сборе, я осмотрела маленький фургон и задумалась, где мы будем спать. В глубине стояла всего одна большая кровать – очевидно, предназначенная Доминик и ее мужу. Но позже вечером, когда пришло время укладываться, я узнала, что молодые люди и Тома будут спать под открытым небом – вернее, под навесом, – а на кровати устроимся мы с Доминик.

– Mon plaisir (С удовольствием), – сказал Тома и положил тяжелую руку мне на плечо: конечно, он с радостью уступит свое место.

Все сомнения быстро забылись: долгая дорога, волнение первой встречи и постоянные попытки разобрать певучий южный акцент так утомили меня, что я мгновенно заснула в теплой и мягкой постели рядом с моей новой французской maman.

На следующее утро, зайдя в кабинку общественной душевой, я испытала огромное облегчение: это было мое личное пространство, где хотя бы несколько минут не нужно было говорить по-французски. Я подняла голову, подставляя лицо под струи воды, и увидела, что над перегородкой маячит голова какого-то молодого человека, который смотрел на меня с широкой улыбкой. Я пронзительно завизжала, и он немедленно исчез. К сожалению, мой крик не просто прогнал его, но и поднял немалый переполох в душевом комплексе. Послышались крики: «Ça va (Все хорошо)», «Que se passe t’il? (Что происходит?)», «Tout va bien? (Всё в порядке?)». Потрясенная и задетая, я рассказала братьям, что случилось, но они, похоже, не усмотрели в этом происшествии ничего серьезного. Впрочем, почувствовав, что я расстроена, сказали, что будут защищать меня, и пообещали в следующий раз держаться поблизости. Французы иначе относятся к наготе. В моей родной стране обнаженное тело и связанная с ним сексуальность были табу для шестнадцатилетней «хорошей девочки». Быть раздетой и допустить, чтобы тебя увидели, явно неправильно, поскольку подразумевало опасную уязвимость. Но французы, по-видимому, считали, что нагота естественна и даже красива. Женщины всех размеров и форм загорали на пляже топлесс, дети резвились голышом, и никто не обращал на это ни малейшего внимания. Я восхищалась тем, как французы принимают свое тело, и надеялась, что когда-нибудь у меня хватит мужества и уверенности быть «видимой», не опасаясь осуждения.

Когда мы вернулись в Кальвисон, я узнала, что Артур, мой «младший брат», танцует в балете. Через пару недель он должен был отправиться на учебу в Парижскую консерваторию[9]9
  Полное название – Парижская высшая национальная консерватория музыки и танца (фр. Conservatoire national supérieur de musique et de danse de Paris).


[Закрыть]. В задней части дома находилась небольшая библиотека с двойными стеклянными дверями. Иногда Артур уходил туда, включал прекрасную классическую музыку, закрывался и репетировал. Я пряталась за дверью и смотрела, как он танцует: его текучие плавные движения и милое безмятежное лицо просто очаровывали. Понятия не имела, каким может быть хороший балет, лишь один раз видела в Сент-Луисе «Щелкунчика», но танец Артура словно погружал меня в транс. Однажды он заметил, что я наблюдаю за ним. Он широко улыбнулся, как будто у нас появился общий секрет, и пригласил войти. Глядя, как он скользит и порхает по комнате, я едва сдерживала слезы. После этого я каждый день ждала, когда он вернется домой после своего урока, чтобы посмотреть, как он танцует. К сожалению, вскоре Артур уехал в Париж. Позднее он стал одним из этуаль[10]10
  Этуаль («звезда», фр.) – высший статус артистов балета Парижской оперы.


[Закрыть] в труппе Рудольфа Нуреева.

Лето было наполнено приключениями, большими и маленькими: я открывала для себя пейзажи и вкусы французской культуры. Немало ленивых жарких летних дней мы просто плыли по течению: слушали, как стрекочут cigales, гуляли по пыльным дорожкам за городом, ходили в гости к соседям, по пути покупали продукты. Сельская местность сама по себе была огромным праздником чувств. Урожай лаванды к концу лета наполнил воздух пьянящим ароматом. Благоухание, источаемое этим растением, пропитывало каждую клеточку тела. Доминик брала высушенную лаванду, заворачивала в лоскутки прованских тканей бледно-желтого и зеленого цвета, усыпанные силуэтами цикад, и клала в ящики с бельем – составить компанию носкам и другой одежде.

Пожалуй, не столь ароматной была наша поездка на ферму, где делали козий сыр. Я узнала, что у французов есть не только священный ритуал вкушения козьего сыра. Не менее важно купить его у правильного человека. Мои опекуны знали хорошего сыродела, и это было предметом их гордости. Они считали хозяина этой фермы лучшим производителем сыра в городе (население которого не превышало четырех тысяч человек). Впрочем, я бы все же не стала утверждать, что это ферма: здание скорее напоминало ветхую старую лачугу. Сам сыродел выглядел как типичный французский фермер: большие грубые руки с трещинами, почерневшими за годы работы в поле, морщинистое обветренное лицо и красные прожилки на щеках и на носу от многолетней привычки к утреннему ballon de rouge (бокалу красного вина). Я как наяву вижу его хижину, нагромождения деревянных ящиков и пасущихся вокруг коз и слышу запах сыра, который моя новая семья купила для домашней кладовой. Этот «превосходный» сыр был твердым, как камень, а слово «острый» на самом деле даже близко не передает его вкуса. Все равно что положить в рот ложку васаби: в ответ на это вторжение непроизвольно начинали слезиться глаза, нос в ужасе сморщивался, а в затылке покалывало. Попробовав кусочек, я содрогнулась и подумала: может быть, этот приобретенный вкус на самом деле доступен только французам.

Для меня жизненно важно подходить вплотную к границе опыта, вызывающего дискомфорт, и отбрасывать предубеждения, чтобы получить возможность узнать что-то новое. Я считаю это важным аспектом своего существования и не знаю другого способа жить. Я хочу, чтобы мое постижение жизни походило на изучение иностранного языка. Можно выучить французский по учебникам, запоминая слова и неловко складывая их в предложения… но чтобы реально познать язык, нужно извлечь себя из среды родной речи и принять чужой говор. Для этого требовалось взглянуть на окружающий мир и увидеть его по-другому – иначе, чем прежде. Например, увидев зонтик, не вызывать в памяти слово «зонтик», а затем его перевод – parapluie, а пытаться сразу вспомнить, как называют эту вещь французы. Нужно не заучивать слова и грамматику, а прислушиваться к связям между словами. Желательно забыть тот язык и те правила, которые я учила, и погрузиться в совершенно иной контекст, где требовалось искать другой способ слушать и выражать свои мысли.

В то лето за границей я начала понимать французов, наблюдая за их простыми ежедневными ритуалами. Одним из них был l’heure de l’apéro – священный час коктейлей. Неважно, насколько хлопотным выдался день, в нем всегда есть место для l’heure de l’apéro – обязательной паузы, момента, чтобы расслабиться, подумать, поговорить и поиграть в петанк[11]11
  Петанк (от прованс. pèd tanco – дословно «ноги – колья», поскольку игрок не должен отрывать пятки от земли, пока шар не упадет, то есть ноги уподобляются врытым в землю кольям) – провансальский национальный вид спорта. Игроки двух команд на площадке размером 15×4 м по очереди бросают металлические шары, стараясь ближе подогнать их к маленькому деревянному шарику – кошонету.


[Закрыть]. На юге Франции в это время пьют пастис[12]12
  Пастис – французская настойка на спирте крепостью 38–45°, в состав которой обязательно входят анис и лакрица.


[Закрыть], настойку с лакричным вкусом, которую полагается смешивать с обычной столовой водой. Каждый вечер моя французская семья ставила на стол разные сорта пастиса. Никто в Провансе не заставляет пить и не спрашивает, что вы выберете. Предполагается, это будет пастис. В некоторых семьях даже готовят собственную настойку. На столе всегда графин воды или бутылка с этикеткой Pernod[13]13
  Pernod Ricard – французская компания, производитель и дистрибьютор алкогольных напитков.


[Закрыть]. Высокие длинные бокалы. Может быть, один кусочек льда – никогда больше, потому что французы вообще не используют лед. О том, что происходит с пастисом, когда он соприкасается с водой, прекрасно написал Эрнест Хемингуэй. Прозрачная жидкость, льющаяся из горлышка бутылки, соединяется с водой и становится туманной. Наблюдая за этими превращениями и вдыхая аромат аниса, я чувствовала, как начинает кружиться голова.

L’heure de l’apéro – своего рода ритуал прославления красоты, время перед ужином, когда можно отложить все дела и просто быть здесь и сейчас. Моя новая семья обычно посвящала это время тому, чтобы полюбоваться красотой окружающего мира. Эта привычка так глубоко укоренилась в характере французов, что они почти не отдают себе в ней отчета. Но для меня она стала откровением, пробудив дремавшие чувства и заставив понять, что я живу.

Даже во время прогулок по городу я ощущала, как во мне пробуждаются новые чувства. Здесь, на юге Франции, не было ни уроков, ни работы, ни друзей, и мои жаркие летние дни проходили без всякой организованности. Иногда мы просто гуляли по деревне и здоровались с соседями, которые подметали лестницы перед выкрашенными зеленой краской дверями своих домов, или взбирались по извилистой грунтовой дороге к верхнему концу деревни. Постоянно хотелось пить: воздух был сухим, и по дороге мы поднимали немало пыли. Люди, которых мы встречали, обычно просто кивали и улыбались, не зная, о чем говорить с l’Américaine, как меня представлял Люка. Однажды мы оказались на возвышенности за поселением: мне хотели показать, какой оттуда открывается вид. У меня перехватило дыхание – не от того, что я устала идти пешком, а от того, что увидела. На самом деле здесь почти не на что было смотреть: ни подстриженных садов, ни удивительных зданий, ни исторических достопримечательностей – просто поля диких цветов, красных, желтых и синих, разбросанных в высокой желтой траве. Но когда я посмотрела на простирающиеся за деревней поля, вбирая, впитывая в себя их невероятную красоту, – время просто остановилось.

Я скучала по родителям, но была слишком занята новыми впечатлениями и переживаниями, чтобы по-настоящему тосковать по родным местам. Иногда звонила домой; старые французские аппараты тусклого армейского цвета с большими неуклюжими трубками казались намного тяжелее тех, к которым я привыкла (как все подростки, дома я часто болтала по телефону). Впрочем, диск набора у них был аккуратным, элегантным, простым и красивым – то есть соединял в себе все качества, свойственные национальному дизайну. Для французов все имеет значение. Все. В этом их отличие от итальянцев, которые рассматривают декоративное искусство только как совокупность технических приемов. Для французов смысл идет изнутри. Он идет от земли. Итальянцы собирают телефон. Во Франции телефон собирает себя сам.

Когда мое лето на юге страны закончилось и настало время уезжать, я плакала, и Доминик тоже. У нее не было дочерей, поэтому присутствие юной девушки пробуждало в ней тепло и нежность, и я чувствовала, как ей не хватает женского общества. Мне было ужасно грустно покидать их: Франция стала мне домом. И я знала, что все изменилось. Это было только начало.

Вернувшись в Сент-Луис, я не находила себе места. От меня не ускользнуло, что название нашего города, Крив-Коёр (Creve Coeur), буквально переводится с французского как «разбитое сердце». Что ж, это вполне соответствовало моим чувствам после возвращения. В «Миссис Дэллоуэй»[14]14
  Четвертый роман английской писательницы Вирджинии Вулф, опубликованный 14 мая 1925 года. Повествует об одном дне вымышленной героини Клариссы Дэллоуэй, светской дамы поствоенной Англии. Один из самых известных романов писательницы.


[Закрыть] Вирджиния Вульф пишет о том, как живет внутри своей жизни и одновременно находится вне ее. Вот на что было похоже возвращение «домой». Мне хотелось обратно во Францию, я страстно мечтала снова слышать гортанную речь и говорить на французском. И я сразу начала строить планы возвращения.

Что-то во мне изменилось. Я воспринимала жизнь полнее, чем раньше в Сент-Луисе. Глубокое погружение в другое время и место, в иной язык и культуру непреодолимо манило меня, и хотя я всем существом ощущала этот зов, в то время была еще не в состоянии выразить его. Эти переживания стали основой моего существования. Что было тому причиной – сама Франция? Или то, как ее жители умеют не торопиться и ценить красоту? Удивительные парадоксы, которые обогащают взгляд на мир? Или моя новообретенная свобода за пределами консервативного Среднего Запада? Довольно долго я продолжала считать, что просто люблю все французское. Позднее, двигаясь по карьерной лестнице, я обнаружила, что причина намного глубже: это было пробуждение моих чувств и потребность находиться там, где я могла их продуктивно использовать. Франция позволила понять красоту парадокса – ту, о которой я впервые узнала во время учебы в колледже, которую подтвердила моя работа в The Gap и Chanel и которая вдохновила крупную инициативу лидерства в конце моего срока на посту СЕО Chanel.

Кстати, о концах (и концах концов). Где-то через двадцать лет, проводя очередной летний отпуск в Любероне, недалеко от Кальвисона, я наконец поняла, что значит mon fang – та странная фраза, которую я так часто слышала от Доминик и других жителей деревни во время первой поездки во Францию. Мясник в маленьком магазине, выкладывая на прилавок филе и вырезку, рассказывал клиенту о своем безответственном сыне-пьянице. Он вздыхал и повторял: «Mon fang».

В этот момент у меня в голове как будто зажглась лампочка. Это было m’enfang, то есть mais en fin! Французы часто произносят слова слитно, а в Провансе парижский звук en в конце слова enfin заменяют на южный ang. Фраза означает буквально «но в конце концов», однако ее настоящий смысл, на мой взгляд, намного глубже. M’enfang – снисходительный контрапункт бытия, символ спокойного непротивления суматохе жизни, несовершенной и прекрасной. И для меня эта фраза служила своеобразным контраргументом к любым заявлениям, претендовавшим на окончательность и статус «истины». «В конце концов» – несмотря на то, что происходит в нашей жизни, несмотря на повседневные метания, ловушки и рамки, из которых мы, кажется, не можем вырваться, – в общей картине есть нечто более глубокое, более важное, основополагающее, то, что мы, видимо, упустили. Но что? Мне нужно это выяснить.