Текст книги "Превращения Арсена Люпена"

Глава 11
Старый маяк

Всю ночь Рауль крутил педали, стремясь уехать как можно дальше, – и для того, чтобы сбить с толку возможных преследователей, и для того, чтобы испытать спасительную усталость. Утром, порядком измученный, он остановился в лильбоннской гостинице.

Предупредив, чтобы его не будили, он запер дверь на два оборота ключа и едва не выбросил ключ в окно.

Рауль проснулся спустя сутки.

Одевшись и приведя себя в порядок, он уже думал только о том, чтобы поскорее оседлать велосипед и вернуться на «Ветреницу». Любовь не хотела сдавать позиции.

Он был очень несчастен; никогда раньше не испытывая страданий, привыкнув удовлетворять свои малейшие капризы, он сердился на собственное отчаяние, которому было так легко положить конец.

«Может, не мучить себя? – думал он. – Через два часа я буду там. И что мешает мне уехать на несколько дней позже, когда я лучше подготовлюсь к разрыву?»

Но он не мог. Видение изуродованной руки не оставляло его; он припоминал другие варварские и чудовищные поступки своей любовницы и не мог вернуться к ней.

Жозина совершила это, значит Жозина – убийца, значит Жозина не боится испачкаться в крови и считает нормальным, естественным делом убивать людей, если преступление идет на пользу ее планам.

Но Рауль страшился убийства. Он испытывал к нему физическое отвращение, все его инстинкты бунтовали против него. Мысль о том, что он способен в припадке ярости пролить чью-то кровь, приводила его в ужас. И то, что этот ужас был тесно связан с образом женщины, которую он любил, невыносимо терзало его.

Он остался в гостинице, но ценой каких усилий! Сколько рыданий подавил он в себе! В каких стонах изливался его бессильный бунт! В его воображении Жозина протягивала к нему свои прекрасные руки и губы для поцелуя. Легко ли устоять перед сладострастным зовом этой женщины?

Испытав сердечную муку, он только теперь осознал, какое страдание причинил Клариссе д’Этиг. Он словно бы услышал ее рыдания. Представил ее тоску, величину ее разочарования. Мучимый раскаянием, он мысленно обращал к ней полные нежности речи, в которых вспоминал сокровенные часы их любви.

Рауль сделал даже больше. Зная, что молодая девушка получает корреспонденцию прямо в руки, он осмелился написать ей письмо.

Простите меня, дорогая Кларисса. Я поступил с Вами как негодяй, но давайте надеяться на лучшее будущее. Думайте обо мне со всем снисхождением Вашего щедрого сердца. Еще раз простите, дорогая Кларисса, простите меня.

Рауль.

«О, рядом с ней, – говорил он себе, – я быстро забуду все эти гнусности! Нежные губы и невинный взгляд – это не главное; важнее преданная, глубокая душа – такая, как у Клариссы!»

Однако он обожал глаза и загадочную улыбку Жозины и, думая о ее ласках, нимало не печалился о том, что душа молодой женщины не была ни преданной, ни глубокой.

Все эти дни Рауль занимался поисками старого маяка, который упоминала вдова Русслен. Так как она жила в Лильбонне, он не сомневался, что маяк находится где-то поблизости, и потому в первый же вечер направился на окраину города.

И он не ошибся. Расспросив местных жителей, он выяснил, что, во-первых, старый заброшенный маяк стоит в лесу, окружающем замок Танкарвиль, а во-вторых, что собственник этого маяка доверил ключи от него вдове Русслен, которая каждую неделю, по четвергам, приходит наводить там порядок. После небольшой ночной вылазки ключи оказались у Рауля.

Двое суток отделяли его от того дня, когда человек, ставший владельцем шкатулки с драгоценностями, должен был встретиться с вдовой Русслен, и, поскольку тяжелобольная вдова не могла отменить предстоящее свидание, все складывалось так, что именно Раулю предстояло явиться на эту встречу, представлявшуюся ему чрезвычайно важной.

Эта перспектива взбодрила его. Он снова был озабочен лишь решением одной-единственной загадки, уже несколько недель не дававшей ему покоя. Но теперь, похоже, разгадка была близка.

Чтобы ничего не оставлять на волю случая, накануне Рауль посетил место встречи, а в четверг, за час до назначенного времени, быстрым шагом прошел сквозь лес Танкарвиль; он был уверен в успехе своего предприятия и потому чувствовал радость и гордость.

Частью лес этот простирается до Сены; купы деревьев растут и в расселинах скал. От главной развилки одна из дорог ведет через ущелья и отвесные склоны к крутому мысу, где стоит наполовину скрытый от глаз заброшенный маяк. По будням это место абсолютно пустынно, но по воскресеньям тут иногда появляются гуляющие. Если зимой подняться на бельведер маяка, то перед вами откроется изумительный вид на канал Танкарвиль и устье реки. Однако в это время года внизу все утопало в зелени. Единственная довольно большая комната с двумя окнами, обстановка которой состояла из двух стульев, занимала весь первый этаж и со стороны суши выходила на огороженный участок, заросший крапивой и дикими травами.

По мере продвижения к маяку шаг Рауля замедлялся. У юноши было ощущение, впрочем вполне оправданное, что грядут некие важные события, что его ждет не просто встреча с неизвестным и разрешение великой загадки, но и неминуемая последняя битва, в которой враг будет полностью разбит.

И этим врагом была Калиостро – Калиостро, которая, как и он, слышала вырванные у вдовы Русслен признания. Не желая потерпеть поражение и имея неограниченные возможности для поисков, она, конечно, легко нашла маяк, где должен был разыграться последний акт этой драмы.

– Но я не просто задаюсь вопросом, придет ли она на встречу, – сказал Рауль вполголоса, подтрунивая над собой, – а и очень надеюсь, что она там будет, что я увижу ее снова и что мы оба выйдем из схватки победителями и падем друг другу в объятия.

Он перелез через ограду, кое-как приделанную к низкой каменной стене, утыканной осколками бутылок, и внимательно осмотрелся. На траве не было никаких следов. Но ограду можно было преодолеть в другом месте и попасть в дом через одно из боковых окон.

Его сердце учащенно билось. Он сжал кулаки, готовый дать отпор, если окажется, что его заманили в ловушку.

«Как я глуп! – подумал он. – Какая ловушка?»

Он легко открыл замок изъеденной червями двери и шагнул внутрь.

Рауль мгновенно почувствовал, что в комнате он не один. Кто-то прятался в нише за дверью… Но не успел он повернуться к нападавшему и увидеть глазами то, что подсказал ему инстинкт, как вокруг его шеи обвилась веревка и потянула его назад, а чье-то колено со всей силой уперлось ему в поясницу.

Задыхаясь и согнувшись дугой, Рауль перестал сопротивляться и, потеряв равновесие, упал.

– Отлично, Леонар! – пробормотал Рауль. – Прекрасная месть!

Но он ошибся. Это был не Леонар. Рауль узнал в стоявшем к нему боком человеке Боманьяна. И пока тот связывал ему руки, он, исправляя свою ошибку, воскликнул со всей непосредственностью молодости:

– Смотрите-ка, монах-расстрига!

Веревка на его шее была привязана к заклепочному кольцу на противоположной стене прямо над окном. Боманьян, действуя быстро, но с каким-то рассеянным видом, приоткрыл это окно и гнилые решетчатые ставни. Затем, пользуясь кольцом как шкивом, он натянул веревку, заставив Рауля шагнуть вперед. В просвете окна юноша увидел беспорядочное нагромождение каменных глыб и мощные стволы деревьев, пышные кроны которых загораживали горизонт.

Боманьян повернул его, прижал спиной к ставням и связал ему лодыжки.

Итак, ситуация выглядела следующим образом: если Рауль попытается пойти вперед, веревка, завязанная скользящим узлом, задушит его. Если же Боманьяну захочется избавиться от своей жертвы, то ему достаточно будет просто подтолкнуть его: ставни обрушатся и Рауль повиснет над бездной.

«Отличная диспозиция для серьезного разговора», – усмехнулся про себя Рауль. Впрочем, он уже принял решение. Если намерение Боманьяна состоит в том, чтобы предоставить ему выбор: смерть или рассказ о том, как далеко ему удалось продвинуться в раскрытии тайны, – он без малейшего колебания выдаст все секреты.

– К вашим услугам, – сказал Рауль. – Спрашивайте.

– Молчи! – яростно приказал ему Боманьян.

И прижал к его рту клок ваты, привязав его шарфом и закрепив узел на затылке.

– Один звук, одно движение, и я мигом отправлю тебя за окно, – предупредил он.

И оценивающе посмотрел на Рауля взглядом человека, прикидывающего, не совершить ли задуманное прямо сейчас.

После этого Боманьян неверной тяжелой походкой пересек комнату и сел на корточки у стены, чтобы через приоткрытую дверь видеть все, что творится снаружи.

«Плохо дело, – подумал Рауль, сильно встревоженный. – И еще хуже то, что я ничего не понимаю. Почему он здесь? И значит ли это, что он и есть тот самый благодетель вдовы Русслен, которого она не хотела выдавать?»

Но эта гипотеза его совсем не удовлетворила.

«Нет, здесь что-то другое. Я, конечно, попал в ловушку случайно: по неосторожности и наивности. Такой тип, как Боманьян, наверняка отлично знал все, что касается Русслен: знал обо всех ее встречах и о времени, когда они проходили, а потом, выяснив, что вдову похитили, вместе со своими сообщниками начал наблюдать за окрестностями Лильбонна и Танкарвиля… Так они обнаружили меня, выяснили, когда и куда я уходил… и расставили западню… и вот теперь…»

На этот раз Рауль был полностью уверен, что не ошибается. Победив Боманьяна в Париже, он только что проиграл злодею вторую партию. Одержав над ним верх, Боманьян прижал его к ставням, как прибивают к двери летучую мышь, чтобы оградить дом от злых духов, и теперь подкарауливает кого-то другого, чтобы схватить его и выведать у него тайну.

Но один пункт оставался неясным. Чем объясняется это поведение хищного зверя, готового наброситься на свою жертву? Оно никак не вязалось с мирным характером предстоящей встречи между ним и неизвестным человеком. Боманьяну всего лишь требовалось выйти наружу и, дождавшись незнакомца, сказать: «Госпожа Русслен заболела и послала на встречу меня. Она хотела бы знать, что за надпись выгравирована на крышке шкатулки».

«Если только… – думал Рауль, – …если только Боманьян не ждет кого-то третьего… кому он не доверяет… и на кого готовит нападение…»

Как только у Рауля возник такой вопрос, на него сразу же нашелся ясный ответ. Верное предположение, что Боманьян расставил ловушку ему, Раулю, – это только половина правды. Ловушка была двойная. Так кого же мог поджидать Боманьян с таким злобным возбуждением? Кого, если не Жозефину Бальзамо?

«Вот оно! Вот оно! – сказал себе Рауль, озаренный догадкой. – Вот оно! Боманьян сообразил, что она жива. Да, в тот день в Париже ему, должно быть, открылась правда, и это еще один мой промах… Промах от недостатка опыта…

Ну конечно! Разве стал бы я так говорить, так себя держать, если бы Жозефины Бальзамо не было в живых? Я рассказал этому человеку, что расшифровал его письмо барону Годфруа, что присутствовал на пресловутом судилище в Этиговых Плетнях, – и он бы не догадался, что из этого следует? Не догадался, что такой храбрец, как я, ни за что не бросит эту женщину на произвол судьбы? Ну уж нет! Если я был на судилище, значит я был и на Лестнице Кюре! И был на берегу, когда графиню, связанную, несли в лодку! И я спас Жозефину Бальзамо! И мы любили друг друга… но только не прошлой зимой, как я утверждал, а позднее, когда Жозину уже считали мертвой. Вот что понял Боманьян».

К старым доказательствам добавлялись новые. События нанизывались одно на другое, как звенья цепи. Вмешавшись в дело Русслен, Жозина тоже стала появляться в окрестностях маяка. Сразу узнав об этом от сообщников, Боманьян устроил засаду. Но в нее угодил Рауль. Теперь очередь Жозины…

Казалось, что сама судьба хочет подтвердить догадки юноши. В ту минуту, когда он пришел к последнему заключению, со стороны дороги, идущей вдоль канала и скальной гряды, раздался шум приближающегося экипажа, и Рауль мгновенно узнал торопливую рысь маленьких лошадок Леонара.

Боманьян, судя по всему, знал, чего ожидать, потому что тут же встал и напряг слух.

Стук копыт прекратился… потом возобновился снова, но стал медленнее. Берлина одолевала каменистый склон, который заканчивался плато, а от него начиналась непроезжая лесная тропа, ведущая наверх, к маяку.

Самое большее через пять минут здесь появится Жозефина Бальзамо. С каждой секундой из этих минут его торжества исступление Боманьяна нарастало. Он принялся что-то бессвязно бормотать. С него точно слетела маска трагического актера; первобытные инстинкты, желание убийства исказили его лицо до неузнаваемости, в нем появилось что-то уродливое, звериное. И вдруг стало видно, что эта воля, этот звериный инстинкт направлены против него, Рауля, – любовника Жозефины Бальзамо.

Боманьян зашагал по комнате, механически поднимая ноги и стуча каблуками по каменным плитам. Он явно не помнил себя и, так же не помня себя, словно пьяный, вот-вот совершит убийство. Его руки напряглись, он вытянул вперед сжатые кулаки, похожие на два тарана, и начал медленно толкать Рауля в грудь. Еще несколько толчков – и юноша повиснет над бездной.

Рауль закрыл глаза. Однако он не сдался окончательно, стараясь сохранить последние крохи надежды.

«Веревка сразу порвется, – подумал он, – и я упаду на камни, поросшие мхом. Вообще-то, жребий господина Арсена Люпена д’Андрези вовсе не в том, чтобы болтаться на веревке. Если я, такой молодой, не сумею выбраться из этой переделки, значит боги, до сих пор ко мне благосклонные, больше не желают присматривать за мной! В таком случае – никаких сожалений!»

Он подумал о своем отце, об уроках гимнастики и эквилибристики, которые получил от Теофраста Люпена… он прошептал имя Клариссы…

Однако же ничего не происходило. Он чувствовал, что Боманьян рядом, но тот не предпринимал никаких действий.

Рауль открыл глаза. Боманьян нависал во весь свой рост прямо над ним. Но он не двигался, его руки были сложены на груди, а на лице, которое жажда убийства исказила отталкивающей гримасой, читалось решение отсрочить казнь.

Рауль прислушался: тишину не нарушали никакие звуки. Но возможно, Боманьян, чьи чувства были сейчас обострены, слышал приближение Жозефины Бальзамо? Он вдруг начал отступать назад и, дойдя до двери, поспешно занял прежний пост в нише.

Рауль видел его лицо. Оно было отвратительно. Охотник в засаде вскидывает на плечо ружье и прицеливается, повторяя это движение несколько раз, чтобы в нужный момент не сплоховать. Так же и Боманьян: его руки готовились совершить преступление. Они лихорадочно сближались, как бы обхватывая чью-то шею, а потом кривые пальцы, похожие на звериные когти, судорожно сжимались.

Рауль был потрясен. Собственная беспомощность причиняла ему невыразимые мучения.

Хотя он понимал тщетность своих усилий, он все-таки пытался разорвать связывающие его путы. О, если бы только он мог закричать! Но кляп заглушал крики, а веревки все сильнее впивались в тело.

Снаружи, посреди глубокой тишины, вдруг раздались шаги. Зашуршала листва под тяжестью подола платья. Захрустел гравий.

Боманьян, прижавшись спиной к стене, приготовился. Его трясущиеся пальцы, казалось, уже сомкнулись вокруг шеи и держат ее – теплую и трепещущую.

Рауль закричал прямо c кляпом во рту.

А потом дверь распахнулась, и произошло неизбежное.

Это выглядело именно так, как задумал Боманьян и как представлял себе Рауль. Женщина, в которой он узнал Жозефину Бальзамо, едва успев ступить на порог, сразу же была сбита Боманьяном с ног. Едва слышный стон заглушил яростный вой, рвущийся из горла убийцы.

Рауль в бессилии топал ногами: никогда еще он так не любил Жозину, как в эту минуту, когда наблюдал ее агонию. Она виновна, она преступница? Какое это имело значение?! Жозина была самой прекрасной женщиной в мире, но вся эта красота – чарующая улыбка, прелестное тело, созданное для ласк, – будет сейчас уничтожена. Помочь ей невозможно. Нет силы, способной одолеть силу этого зверя.

…Жозефину Бальзамо спасла чрезмерная любовь, жажду которой, казалось, могла утолить только смерть. Именно любовь помешала злодею закончить свое мерзкое дело. Дошедший до предела, охваченный отчаянием, которое приняло уже вид безумия, Боманьян катался по полу, бился головой о каменные плиты и рвал на себе волосы.

Рауль перевел дыхание. Несмотря на то что Жозефина Бальзамо не шевелилась, он был уверен, что она жива. И действительно, медленно оправляясь от пережитого кошмара, она, хотя ее лицо то и дело искажалось от боли, все-таки поднялась на ноги – уверенная и спокойная, как раньше.

На ней был плащ с пелериной, целиком скрывавший ее фигуру, а на голове – ток с вуалью, расшитой крупными цветами. Она скинула плащ, обнажив плечи в разорванном во время борьбы корсаже. Смятый ток с вуалью она тоже бросила на пол, и ее волосы упали на плечи тяжелыми рыжеватыми локонами. Щеки Жозины порозовели, а глаза блестели ярче, чем обычно.

Наступило долгое молчание. Двое мужчин не отрывали от нее страстного взгляда, но смотрели уже не как на врага, любовницу или жертву, а только как на сияющую красотой женщину, упиваясь ее очарованием.

Взволнованный Рауль и неподвижный, распростертый на полу Боманьян – оба глядели на нее, позабыв обо всем на свете.

Жозефина поднесла к губам маленький свисток, хорошо знакомый Раулю: Леонар должен находиться где-то поблизости и немедленно примчаться на ее зов. Однако она быстро передумала. Зачем вызывать Леонара, если теперь хозяйка положения – она?

Подойдя к Раулю и освободив его от кляпа, Жозефина сказала:

– Ты не вернулся, Рауль, как я надеялась. Но ты же вернешься?

Если бы он был свободен, он горячо прижал бы ее к себе. Но почему она не спешила развязать его? Какая тайная мысль владела ею?

Он ответил:

– Нет. Все кончено.

Она привстала на цыпочки и прижалась губами к его губам, прошептав:

– Кончено между нами? Ты сошел с ума, мой Рауль!

Боманьян вскочил и бросился вперед, разъяренный этой лаской. Когда он попытался схватить Жозефину за руку, женщина обернулась, и спокойствие, которое до сих пор удавалось ей сохранять, внезапно уступило место ее истинным чувствам – отвращению и бешеной злобе.

Рауль никогда не видел ее такой.

– Не прикасайся ко мне, негодяй! И не думай, что я боюсь тебя. Теперь ты один, и я только что убедилась, что ты никогда не осмелишься убить меня. Ты просто трус. У тебя дрожат руки. А мои руки, когда придет твой час, не дрогнут.

Боманьян попятился под напором ее проклятий и угроз, а Жозефина Бальзамо продолжала в порыве ненависти:

– Но твой час еще не пробил… Ты недостаточно страдал… Ты вообще не страдал, потому что считал, что я умерла. Но теперь ты знаешь, что я жива и люблю, и ты будешь страдать!

Да, ты правильно услышал – я люблю Рауля. Сначала я сблизилась с ним, чтобы отомстить тебе, но сегодня я люблю его без всякой причины, лишь потому, что он – это он и я не могу его забыть. Едва ли он об этом знает, да я и сама прежде не знала. Но вот уже несколько дней, как он ушел от меня, и я чувствую, что в нем – вся моя жизнь. Я ничего не знала о любви, а оказалось – это сплошные терзания, которые не дают мне покоя!..

Жозефина Бальзамо была точно в бреду, как и тот, кого она мучила. Ее признания влюбленной женщины словно бы причиняли ей не меньшую боль, чем Боманьяну. Глядя на нее, Рауль испытывал скорее неприязнь, чем радость. Пламя желания, восхищения и любви, охватившее его в минуту опасности, полностью угасло. Красота и соблазнительность Жозины рассеялись, как мираж, и на ее лице, которое, однако, совсем не изменилось, он не видел ничего, кроме уродливого отпечатка жестокой и больной души.

Она продолжала свою яростную атаку на Боманьяна, а он отвечал ей со всей силой своего ревнивого гнева. И было странно видеть этих двоих, которые даже в ту минуту, когда они вплотную подошли к разгадке великой тайны, забыли обо всем, находясь во власти собственных страстей. Загадка прошлых веков, найденные драгоценные камни, легендарный гранитный тайник, шкатулка с надписью внутри, признания вдовы Русслен, незнакомец, который вот-вот появится и выдаст свои секреты… все это стало вздором, совершенно не нужным ни ей, ни ему. Любовь увлекла их за собой, как бурный поток. Ненависть и страсть сошлись в вечном поединке, разрушающем любовников.

Снова пальцы Боманьяна скрючились, как когти, а дрожащие руки потянулись к горлу Жозефины. Но она все так же, словно ничего не замечая в своей ожесточенности, оскорбляла его своими признаниями в любви!

– Я люблю его, Боманьян. Огонь, сжигающий тебя, пожирает и меня тоже, это любовь – такая же, как твоя, неотделимая от мыслей об убийстве и смерти. Да, я убью его, если узнаю о другой или о том, что он меня больше не любит! Но он любит меня, Боманьян ты слышишь? Он любит меня!

Грубый смех неожиданно вырвался из перекошенного рта Боманьяна. Гнев уступил место язвительному веселью.

– Он любит тебя, Жозефина Бальзамо? Ты права, он любит тебя! Как и всех остальных женщин. Ты красива, он желает тебя. Пройдет мимо другая – он захочет и ее. И ты, Жозефина Бальзамо, живешь в таком же аду, что и я. Признайся!

– Это был бы ад, если бы я узнала о его измене, – сказала она. – Но ее нет, и ты зря пытаешься…

Она осеклась. Боманьян ухмыльнулся с таким злобным торжеством, что ей стало страшно.

Еле слышно, страдальческим голосом, она произнесла:

– Доказательство? Дай мне хотя бы одно доказательство… даже нет… просто знак… что-то, что заставит меня сомневаться… И я убью его, как собаку!

Она выхватила из-за корсажа маленький кастет из китового уса со свинцовым шипом. Ее взгляд стал ледяным.

Боманьян ответил:

– Уж будь уверена, я предоставлю тебе неоспоримое доказательство…

– Говори. Назови имя.

– Кларисса д’Этиг, – сказал он.

Бальзамо пожала плечами:

– Я знаю. Мимолетное увлечение, ничего серьезного.

– Для него – достаточно серьезное, если он просил у отца ее руки.

– Просил ее руки?! Да полно, это невозможно, я же все выяснила… Они встречались в деревне два-три раза, не больше.

– Гораздо больше – и в ее будуаре тоже.

– Ты лжешь, лжешь! – вскричала она.

– Скажи лучше, что лжет ее отец, потому что я узнал об этом позапрошлой ночью от самого Годфруа д’Этига.

– А он откуда это взял?

– От самой Клариссы.

– Абсурд! Девушки не делают таких признаний.

Боманьян хмыкнул:

– Бывают случаи, когда они вынуждены это сделать.

– Что? Да как ты смеешь такое говорить?

– Говорю то, что есть. Это признание не любовницы, а будущей матери… матери, которая носит ребенка и хочет обеспечить ему имя; матери, которой нужен законный брак.

Жозефина Бальзамо хватала ртом воздух, – казалось, она вот-вот лишится рассудка.

– Брак! Брак с Раулем! И барон д’Этиг согласится?

– Еще бы!

– Ложь! – вскричала она. – Бабские сплетни!.. Или нет – твои выдумки! Во всем этом нет ни слова правды. Они с тех пор ни разу не виделись.

– Они пишут друг другу.

– Доказательства, Боманьян. И немедленно!

– Письма вам хватит?

– Письма?

– Его письма, адресованного Клариссе.

– И написанного четыре месяца назад?

– Четыре дня назад.

– Письмо у тебя?

– Вот оно.

Рауль, который с тревогой слушал этот диалог, вздрогнул. Он узнал бумагу, узнал конверт, надписанный его рукой и посланный Клариссе д’Этиг из Лильбонна.

Жозина взяла письмо и еле слышно прочитала, отчетливо произнося каждое слово:

Простите меня, дорогая Кларисса. Я поступил с Вами как негодяй, но давайте надеяться на лучшее будущее. Думайте обо мне со всем снисхождением Вашего щедрого сердца. Еще раз простите, дорогая Кларисса, простите меня.

Рауль.

У нее едва хватило сил дочитать это письмо, которое задевало самую чувствительную струну ее самолюбия. Она колебалась. Ее глаза искали взгляд Рауля. Он понял, что Кларисса приговорена к смерти, и в глубине души уже знал, что к Жозефине Бальзамо у него отныне не будет никаких чувств, кроме ненависти.

Боманьян объяснил:

– Это Годфруа перехватил письмо и передал его мне, спрашивая совета. На конверте стоял штамп Лильбонна, так я выследил вас обоих.

Бальзамо молчала. По ее щекам медленно текли слезы, а лицо выражало такое глубокое страдание, что могло растрогать кого угодно, если бы только в ее горе не преобладало явное желание мести.

Она уже строила планы. Придумывала ловушки.

Покачав головой, Бальзамо сказала:

– Я предупреждала тебя, Рауль.

– Предупрежден – значит вооружен, – дерзко ответил он.

– Не шути так! – воскликнула она нетерпеливо. – Ты помнишь, что я тебе говорила: лучше бы она никогда не вставала между нами, не мешала нашей любви!

– И ты помнишь, что я тебе ответил, – возразил Рауль с таким же угрожающим видом. – Если ты тронешь хоть один волос на ее голове…

Она вздрогнула:

– Ах! Как ты можешь смеяться над моими страданиями и вставать на сторону другой женщины?!. Против меня! О Рауль, ей же будет хуже!

– Не беспокойся, – сказал он. – Она – под моей защитой и в безопасности.

Боманьян наблюдал за ними, наслаждаясь их распрей и ненавистью, которую они обрушивали друг на друга. Но Жозефина Бальзамо сдержала себя, рассудив, по-видимому, что говорить о мести, время которой еще не пришло, пока не стоит. Сейчас ее обуревали другие заботы, и она пробормотала, прислушавшись:

– Я слышала свист, и ты, Боманьян, тоже – не так ли? Это предупреждает меня один из моих людей, которые наблюдают за всеми дорогами, ведущими сюда… Должно быть, появился тот, кого мы ждем… Ведь, полагаю, ты здесь тоже из-за него?

На самом деле присутствие здесь Боманьяна и его истинные намерения были не очень ясны. Как он смог узнать день и час встречи? Что конкретно проведал об истории вдовы Русслен?

Жозефина Бальзамо бросила взгляд на Рауля. Он был надежно связан и не мог воспрепятствовать ей или вмешаться в решающую схватку. Но Боманьян явно тревожил ее, и, намереваясь встретить неизвестного гостя, она увлекла злодея с собой к двери; как раз в эту секунду послышались шаги. Она сразу же отступила назад, оттолкнув Боманьяна, и впустила Леонара.

Леонар внимательно оглядел обоих мужчин, затем подошел к Калиостро и что-то сказал ей на ухо.

С изумленным видом она пробормотала:

– Что ты говоришь?.. Что ты говоришь?..

Графиня отвернулась, чтобы никто не видел, какие чувства ее обуревают, но Раулю показалось, что это было злобное торжество.

– Никому не двигаться… – сказала Калиостро. – Сейчас появится гость… Леонар, возьми револьвер. Как только его увидишь, прицеливайся.

Она резко осадила Боманьяна, который пытался открыть дверь:

– Вы с ума сошли? Что такое? Оставайтесь на месте!

Но Боманьян настаивал, и она вскипела:

– Почему вы хотите выйти? Что за причина? Или вы знаете этого человека и хотите ему помешать… или хотите увести его с собой? Так что?.. Отвечайте же!..

Боманьян крепко держался за ручку двери, не обращая внимания на Жозину. Увидев, что он ее не слушает, она обернулась к Леонару и указала свободной рукой на левое плечо Боманьяна, дав знак ранить его, но не слишком сильно. В ту же секунду Леонар выхватил из кармана стилет и легонько воткнул его в плечо противника.

Боманьян зарычал:

– Ах, негодяй…

И рухнул на пол.

Бальзамо спокойно велела Леонару:

– Помоги мне, и давай поторопимся.

Вдвоем они перерезали слишком длинную веревку, которой был связан Рауль, и опутали Боманьяну руки и ноги. Затем, усадив его возле стены, Бальзамо осмотрела нанесенную стилетом рану, перевязала ее носовым платком и сказала:

– Ничего страшного… всего лишь часа на два-три онемеет рука… Займем наш пост.

Они принялись готовить западню.

Все это Калиостро делала без спешки, уверенно, со спокойным выражением лица, словно продумала детали заранее. Приказы она отдавала короткими междометиями. Но в ее голосе, даже приглушенном, звучало такое торжество, что Рауль не на шутку встревожился и готов был уже криком предупредить того или ту, кто, в свою очередь, вот-вот угодит в расставленные сети.

Но какой смысл? Ничто не могло помешать ужасным планам Калиостро. К тому же он не знал, что делать. Бесконечные абсурдные идеи измучили его мозг. И потом… и потом… было слишком поздно. У него вырвался стон: в дверь вошла Кларисса д’Этиг.