Текст книги "Превращения Арсена Люпена"

Глава 3
Суд инквизиции

Что означало это обвинение? Рауль смотрел на Боманьяна. Тот встал, не выпрямляясь во весь свой высокий рост, и, укрываясь за спинами друзей, подходил все ближе и ближе к скамье, пока не сел почти рядом с Жозефиной Бальзамо. Графиня же повернулась к барону и потому не заметила его.

И тут Рауль понял, почему Боманьян прятался и какую опасную ловушку приготовил он для молодой женщины. Если она действительно хотела отравить его и искренне считала, что он умер, в какой ужас приведет ее появление того самого Боманьяна – живого и готового бросить ей свое обвинение! Если же она совсем не испугается и этот человек будет для нее таким же незнакомцем, как и другие, – это станет доказательством в ее пользу!

Рауль чувствовал тревогу и так страстно желал, чтобы она расстроила этот заговор, что стал думать, как предупредить ее. Тем временем барон д’Этиг возобновил свой допрос:

– Это преступление вы, конечно, также не помните?

Она нахмурилась, опять нетерпеливо махнула рукой и промолчала.

– Может быть, вы даже не знали Боманьяна? – спросил барон, наклонившись к ней, как следователь, который ждет, пока неопытная жертва выдаст себя неосторожной фразой. – Говорите же! Вы его не знаете?

Она не отвечала. Должно быть, эта чрезмерная настойчивость насторожила ее, потому что на улыбающемся лице мелькнуло некоторое беспокойство. Как загнанный зверь, почуявший засаду, она блуждала взглядом, пытаясь что-то рассмотреть в полумраке.

Взглянув на Годфруа д’Этига, она повернулась сперва в сторону ла Вопальера и Беннето, а затем в другую – где сидел Боманьян…

И внезапно Жозефина Бальзамо резко отшатнулась, как человек, увидевший призрака, и закрыла глаза. Она простерла руки, чтобы отогнать ужасный фантом, и все услышали, как обвиняемая лепечет:

– Боманьян… Боманьян…

Было ли это признанием? Сломлена ли она и сознается ли в своих преступлениях? Боманьян ждал. Его сжатые кулаки, вздувшиеся на лбу вены, суровое лицо, искаженное нечеловеческим усилием воли, – все свидетельствовало о том, что он изо всех сил стремится сломать ее, подавить ее желание сопротивляться. На мгновение ему показалось, что она в его власти. Молодая женщина клонилась все ниже, смиряясь перед победителем. Жестокая радость охватила его. Но – напрасная надежда! Головокружение прошло, и она снова выпрямилась. С каждой секундой к ней понемногу возвращалось спокойствие, и вот она уже улыбнулась, сказав с обезоруживающей простотой, на которую нечего было возразить:

– Вы напугали меня, Боманьян, ведь я читала в газетах сообщения о вашей смерти. Но почему ваши друзья решили меня обмануть?

Рауль сразу же понял: то, что происходило до сих пор, не имело никакого значения. Только теперь двое истинных противников оказались лицом к лицу. Настоящая борьба – пусть даже она будет недолгой, принимая во внимание оружие Боманьяна и одиночество молодой женщины, – лишь начиналась. И в этой схватке не найдется места для хитрой и осторожной тактики Годфруа – присутствующих ожидает взрыв необузданной ярости, подпитываемой ненавистью.

– Ложь, ложь, вы вся – сплошная ложь! – воскликнул Боманьян. – Вы – само лицемерие, подлость, предательство, порок! За вашей улыбкой скрывается все самое мерзкое и отвратительное, что есть в мире. О! Эта улыбка! Какая омерзительная маска! Я хотел бы сорвать ее с вас раскаленными щипцами! Ваша улыбка – смерть, вечное проклятие для того, кто попадется в ваши сети… О! Какая же подлая тварь эта женщина!..

У Рауля с самого начала сложилось впечатление, что он присутствует на суде инквизиции, и оно лишь усилилось, когда этот человек принялся бросать свои проклятия с исступлением средневекового монаха. Его голос дрожал от гнева, руки угрожающе тянулись к графине, словно он хотел схватить за горло нечестивицу, чья ангельская улыбка сводила с ума и обрекала на адские муки.

– Успокойтесь, Боманьян, – сказала она ему так мягко, что его раздражение только увеличилось, словно он услышал оскорбление.

Обвинитель явно старался сдерживать себя и контролировать слова, бурлившие в нем. Но они вылетали у него изо рта, и он задыхался, спешил, то вскрикивая, то невнятно бормоча, так что его друзья с трудом могли разобраться в странной исповеди, с которой он к ним обращался, ударяя себя в грудь, подобно религиозным фанатикам прошлого, призывавшим публику в свидетели своих прегрешений.

– Сразу после смерти д’Иноваля я стал искать встречи с ней. Да, я думал, что ведьма ожесточится еще больше против нас… и что я буду сильнее других… буду лучше защищен от соблазнов… Вы же знали, какое решение я тогда принял? Преданный сын Церкви, я хотел облачиться в ризу священника. Итак, я был неуязвим для зла, защищен и взятыми на себя обязательствами, и – еще больше – своей страстной верой. И я пошел туда, на одно из спиритических собраний, где, как я знал, обязательно будет она.

Она там действительно была. Друг, который привел меня, указал на нее, и, признаюсь, уже на пороге я остановился в нерешительности из-за охвативших меня дурных предчувствий… Я стал наблюдать за ней. Она говорила с немногими, больше слушала, куря сигареты, и чего-то выжидала.

Согласно моей просьбе мой друг сел рядом с ней и завел разговор с людьми из ее кружка. Затем издалека он окликнул меня по имени. И я увидел волнение в ее взгляде и сразу понял, что она знает мое имя, прочитав его в записной книжке, украденной у Дени Сент-Эбера. Ведь Боманьян был одним из тех двенадцати, объединенных тайной… один из десяти оставшихся. И эта женщина, которая прежде словно пребывала в каком-то забытьи, внезапно очнулась. Уже через минуту она завела со мной беседу. В течение двух часов эта особа блистала передо мной умом и красотой и получила от меня обещание на следующий же день нанести ей визит.

В тот самый миг, когда я распрощался с ней ночью у дверей ее дома, мне нужно было бежать на край света. Но понимание пришло слишком поздно. Я уже не находил в себе ни мужества, ни воли, ни прозорливости – ничего, кроме безумного желания увидеть ее снова. Конечно, я скрывал это желание за высокопарными словами – мол, я исполняю свой долг… Мол, нужно изучить тактику врага, предъявить неоспоримые доказательства преступлений и наказать за них… и тому подобное. Я находил для себя столько оправданий!

На самом же деле одного взгляда на нее мне было достаточно, чтобы поверить в ее невиновность. Такая улыбка была признаком чистейшей души.

Даже священная память о Сент-Эбере и о моем бедном д’Иновале не вразумила меня. Я ничего не хотел знать. Несколько месяцев я жил во мраке, вкушая самые греховные радости, не чувствуя стыда оттого, что навлек на себя позор, отказавшись от своих клятв и отвергнув нашу святую веру.

Преступления, для меня немыслимые, – я искренен с вами, друзья мои! Но я совершил и еще одно, которое, быть может, превосходит их все. Я предал нашу миссию. Обет молчания, который мы дали друг другу, объединившись ради общего дела… я нарушил его! Эта женщина знает важную тайну – знает все, что знаем мы.

Эти слова были встречены ропотом негодования. Боманьян опустил голову.

Теперь Рауль лучше понимал драму, которая разыгрывалась на его глазах, и истинные роли ее участников. Да, всё сплошь мелкие помещики, деревенщина, мужланы – но среди них был Боманьян! Боманьян, который заражал их своим вдохновением и неистовством. Среди этих примитивных и вульгарных существ он выглядел пророком и ясновидцем. Он требовал от них истовой веры в их тайную миссию, которой сам посвятил тело и душу, подобно тому как прежде рыцари посвящали себя Богу и, покинув свои замки, отправлялись в Крестовые походы.

Люди, обуреваемые такими мистическими страстями, превращаются в героев или палачей. В Боманьяне действительно было что-то инквизиторское. В пятнадцатом веке он готов был бы принять мученическую смерть ради слов покаяния, сорвавшихся с губ еретика.

Он был властен и не признавал никаких препятствий. Между ним и его целью возникла женщина? Пусть она умрет! Даже если он любил эту женщину! Ведь публичная исповедь сняла с него этот грех. И его слушатели прониклись еще большим почтением к своему суровому предводителю, видя, что он так же суров к себе самому. Собственное признание смирило его гнев, и он закончил приглушенным голосом:

– Почему я проявил слабость? Не знаю. Такой человек, как я, не должен давать волю слабости. Я даже не могу сказать, что она пытала меня вопросами. Нет. Но она часто намекала на четыре загадки, упоминаемые Калиостро, и однажды, почти не отдавая себе отчета, я произнес непоправимые слова… из малодушия… чтобы угодить ей… чтобы вырасти в ее глазах… чтобы она улыбнулась мне еще нежнее… Я говорил себе: «Она станет нашим союзником, поможет нам советами, своим ясновидением, отточенным за долгие годы пророчеств…» Я был безумен. Опьянение грехом пошатнуло мой разум.

Пробуждение оказалось ужасным. Однажды – с того дня прошло три недели – я должен был уехать по делам в Испанию. В то утро я попрощался с ней. Днем у меня была назначена встреча в центре Парижа, поэтому около трех часов я вышел из своего дома, который снимал неподалеку от Люксембургского сада. Но так случилось, что я забыл оставить некоторые указания слуге и потому вернулся домой через двор, поднявшись по черной лестнице. Мой слуга отлучился и оставил дверь в кухню открытой. И вдруг из дальних комнат до меня донесся шум. Я осторожно сделал несколько шагов. В спальне находилась какая-то женщина, и зеркало показало мне ее – это была она!

Что она делала, склонившись над моим чемоданом? Я стал наблюдать.

Она открыла картонную коробочку со снотворными таблетками, которые я всегда брал с собой в путешествия. Вынув одну таблетку, она положила на ее место другую, которую достала из сумочки. Я был так потрясен, что в эту минуту даже не подумал схватить ее за руку.

Когда я вошел в спальню, она уже исчезла. Догонять ее было поздно.

Я тут же отправился к фармацевту и попросил сделать анализ таблеток. Одна из них содержала смертельный яд.

Итак, у меня появилось неопровержимое доказательство. Я, проявивший неосторожность и рассказавший этой женщине о нашей тайне, был обречен. Не правда ли, это самое лучшее решение – избавиться от ненужного свидетеля и конкурента, который в один прекрасный день или заберет свою долю добычи, или откроет всем правду, предъявит ей обвинения и уничтожит? Значит, он должен умереть. Так же, как Дени Сент-Эбер и Жорж д’Иноваль. По чистой случайности.

Я написал одному из своих испанских друзей, и вскоре несколько газет сообщили о смерти в Мадриде некоего Боманьяна.

С тех пор я следовал за ней как тень, стараясь ни на шаг не отставать. Сначала она поехала в Руан, потом – в Гавр, затем в Дьепп – в те самые места, которые очерчивали территорию наших поисков. Из моих рассказов она знала, что мы собираемся основательно разворошить древнее аббатство в окрестностях Дьеппа. Она обыскивала его целый день, воспользовавшись тем, что аббатство заброшено. Потом я потерял ее из виду. И снова обнаружил в Руане. Все остальное вы знаете от нашего друга д’Этига – как ей была приготовлена ловушка и как она в нее попалась, поверив в историю про канделябр, который якобы нашел на своем лугу фермер.

Такова эта женщина. Вы, конечно, понимаете, почему мы не можем передать ее в руки правосудия. Скандалы на судебных заседаниях неизбежно отразятся на нас и полностью раскроют наши замыслы, сделав их неосуществимыми. Наш долг, каким бы тяжким он ни был, судить ее самим – без гнева, но со всей строгостью, которую она заслуживает.

Боманьян замолчал. Он закончил свою прокурорскую речь, серьезный тон которой был опаснее для изобличаемой, чем его ярость. Графиня представала почти чудовищем и действительно виновной в этой череде ненужных убийств. Рауль д’Андрези уже не знал, что и думать, однако он чувствовал отвращение к этому человеку, который любил молодую женщину и только что со сладострастным содроганием вспоминал все радости этой преступной любви…

Графиня Калиостро встала и с прежней едва заметной улыбкой взглянула на своего противника.

– Я не ошибаюсь, – спросила она, – это будет сожжение на костре?

– Это будет то, что мы решим, – объявил Боманьян, – и ничто не сможет помешать исполнению нашего справедливого приговора.

– Приговор? Но по какому праву? – поинтересовалась она. – Для этого есть суд. Вы не судьи. Говорите, боитесь скандала? Да мне-то какое дело до того, что свое так называемое судилище вы можете устраивать только тайно и под покровом темноты? Освободите меня немедленно.

Он возразил:

– Освободить? Чтобы вы продолжали сеять смерть? Ваша судьба теперь в наших руках. И вам придется подчиниться нашему приговору.

– Вашему приговору? Но по какому делу? Если бы среди вас был хоть один настоящий судья, хоть один человек, кто разбирался бы в том, что есть правдоподобие, а что – доказательства, он посмеялся бы над вашими вздорными обвинениями и противоречивыми доводами.

– Это слова! Пустые фразы! – вскричал Боманьян. – Опровергните наши доказательства… Дайте иное объяснение тому, что я видел собственными глазами…

– Какой смысл мне защищаться? Вы уже вынесли приговор.

– Он вынесен, потому что вы виновны.

– Виновна в том, что преследую ту же цель, что и вы? Да, признаю; ведь именно потому вы пошли на такую низость – явились шпионить за мной и разыгрывать любовную комедию. Если вы угодили в западню, то в этом не виноват никто, кроме вас! Если вы поделились со мной тайной, о которой я уже и так знала из документов Калиостро… что ж, тем хуже для вас! Теперь я одержима этим делом и поклялась достичь цели, чего бы мне это ни стоило, и вы не сможете мне помешать. Это-то и есть мое преступление в ваших глазах.

– Ваше преступление в том, что вы совершили убийства! – вскипел Боманьян.

– Я никого не убивала, – твердо сказала Калиостро.

– Вы столкнули Сент-Эбера в пропасть и ударили д’Иноваля по голове.

– Сент-Эбер? Д’Иноваль? Я не знаю этих людей. Сегодня я впервые услышала их имена.

– А меня? Меня вы тоже не знали? – воскликнул он с жаром. – И не хотели отравить?

– Нет.

В припадке ярости Боманьян перешел на «ты» и отчеканил:

– Но я видел тебя, Жозефина Бальзамо. Так же ясно, как вижу сейчас. Пока ты прятала яд в коробочку, я видел, в какой дьявольской ухмылке кривился твой рот.

Она покачала головой и произнесла:

– Это была не я.

Казалось, он вот-вот задохнется от гнева. Какая дерзость с ее стороны!.. Графиня же спокойно положила руку ему на плечо и продолжила:

– От ненависти вы теряете голову, Боманьян; ваша душа фанатика восстает против греховной любви. Однако, несмотря на это, вы же позволите мне защищаться?

– Это ваше право. Но поторопитесь.

– Хорошо. Попросите у ваших друзей миниатюру, писанную с графини Калиостро в тысяча восемьсот шестнадцатом году в Москве. – (Боманьян подчинился и взял миниатюру из рук барона.) – Итак… Посмотрите на нее внимательно. Это мой портрет, не правда ли?

– К чему вы клоните? – спросил Боманьян.

– Отвечайте, это мой портрет?

– Да, – решительно подтвердил он.

– Если это мой портрет, значит я жила в ту эпоху? Восемьдесят лет назад мне было двадцать пять или тридцать? Хорошенько подумайте, прежде чем ответить. А, так вы колеблетесь… Еще бы, разве можно поверить в подобное чудо?!. Итак, вы больше не настаиваете на своем?.. Но это еще не все… Снимите заднюю крышку у этой миниатюры, и вы увидите на оборотной стороне другой портрет – улыбающейся женщины в полупрозрачном покрывале, что закрывает ее лоб до самых бровей. Под легкой тканью видны волосы, разделенные на два волнистых бандо. Это тоже я, не так ли?

Пока Боманьян выполнял ее указания, она обернула голову кружевным покрывалом, края которого касались линии бровей, и с чарующей улыбкой томно потупила взор.

Переводя взгляд с миниатюры на графиню, Боманьян шептал:

– Это вы… Вы…

– Никаких сомнений, верно?

– Никаких. Это вы…

– Что ж, тогда прочтите надпись в правом углу.

Боманьян медленно произнес:

– «Писано в Милане, год 1498».

Калиостро повторила:

– Год тысяча четыреста девяносто восьмой! Четыреста лет назад.

Она звонко засмеялась, и этот смех отчетливо прозвучал посреди всеобщего молчания.

– Не смотрите на меня с таким замешательством, – сказала графиня. – Начну с того, что я знала о существовании этого двойного портрета и с давних пор искала его. Но будьте уверены, здесь нет никакого чуда. Я не стану убеждать вас, будто послужила художнику моделью и мне четыреста лет. Просто перед вами лик Девы Марии – копия фрагмента «Святого семейства» Бернардино Луини, миланского художника и ученика Леонардо да Винчи.

Не давая противнику опомниться, она внезапно стала серьезной и произнесла:

– Теперь вы понимаете, к чему я клоню, не так ли, Боманьян? Между Богоматерью Луини, московским портретом и мною есть неуловимое, чудесное, но при этом совершенно неоспоримое сходство. Три лица – как одно. Так почему же вы не хотите признать, что это явление – впрочем, совершенно естественное – может повториться в других обстоятельствах и что женщина, которую вы увидели в вашей спальне, была не я, а другая, похожая на меня, а вы просто обманулись?.. Другая, которая могла знать ваших друзей Сент-Эбера и д’Иноваля и убить их.

– Но я видел, видел… – запротестовал Боманьян, который стоял рядом с ней, почти касаясь ее, бледный и дрожащий от негодования. – Я видел. Видел собственными глазами.

– Ваши глаза также видят портрет двадцатипятилетней давности, миниатюру восьмидесятилетней и картину четырехсотлетней давности. Это все я?

И она обратила к Боманьяну свое юное лицо с его свежей красотой, жемчужными зубами и нежными, округлыми, как персик, щеками.

Чувствуя себя побежденным, тот воскликнул:

– О ведьма! Бывают минуты, когда я начинаю верить в этот вздор! С тобой никогда ни в чем нельзя быть уверенным! Подождите… у женщины на миниатюре на обнаженном плече видно черное пятнышко. У тебя тоже есть черная родинка внизу плеча, над грудью… Я видел ее… Покажи ее другим, чтобы они тоже увидели, чтобы знали…

Боманьян был мертвенно-бледен, с его лба струился пот. Он протянул руку к глухому корсажу графини. Но она оттолкнула своего обвинителя и с большим достоинством ответила:

– Довольно, Боманьян, вы сами не знаете, что творите, причем уже многие месяцы. Я сейчас слушала вас и поражалась вашим речам, потому что вы говорили обо мне как о своей любовнице, – но я никогда не была вашей любовницей! Это очень благородно – публично бить себя в грудь и каяться, но только признание должно быть искренним. У вас же не хватило на это мужества. Демон гордыни не позволил вам смиренно признать свое поражение, и вы малодушно убедили всех в том, чего не было. Долгие месяцы вы преследовали меня своей любовью, валялись у меня в ногах, умоляли и угрожали; однако вам было позволено всего лишь раз поцеловать мою руку. Вот и разгадка вашего поведения и вашей ненависти.

Вам не удалось меня согнуть, и вы решили меня погубить, рисуя перед своими друзьями чудовищный портрет убийцы, шпионки и ведьмы. Да-да, ведьмы! Такой человек, как вы, не может проявить слабость – это ваши слова, – и если вы не добились успеха, то, конечно, только из-за действия дьявольских чар. Нет, Боманьян, вы сами не понимаете, что говорите и что делаете. Вы видели меня в своей спальне, видели, как я доставала таблетку с ядом? Скажите на милость! По какому праву вы ссылаетесь на собственные глаза? Ваши глаза? Да вы были так одержимы мною, что подарили другой женщине мое лицо, которое ни на минуту не могли забыть.

Да, Боманьян, повторяю – другой женщине… Есть еще одна женщина на том пути, которым мы все следуем. Есть та, которая унаследовала некоторые документы Калиостро и позаимствовала его псевдонимы. Маркиза де Бельмонт, графиня де Феникс… ищите ее, Боманьян. Потому что именно ее вы видели, но, будучи жертвой навязчивых галлюцинаций своего помутившегося разума, нагромоздили против меня столько лжи.

Послушайте, все это – лишь жалкая комедия, и у меня есть серьезная причина сохранять спокойствие перед вами: во-первых, потому, что я невиновна, во-вторых, потому, что я ничем не рискую. Несмотря на вашу роль судей и мучителей, несмотря на выгоду, которую каждый из вас может получить в случае успеха этого общего дела, вы все по сути своей достойные люди и никогда не решитесь на убийство. То есть вы, Боманьян, может, и решитесь – вы фанатик и боитесь меня, однако же вам нужны послушные палачи, а их нет. Тогда что? Посадите меня под замок? Отошлете в какую-нибудь глушь? Если вас это развлечет, пожалуйста! Но знайте, не существует такой тюрьмы, из которой я не могла бы выйти так же легко, как вы – из этого зала. Итак, судите меня, приговаривайте. А я больше не скажу ни слова.

Она снова села, сняла покрывало и откинулась на спинку скамьи. Жозефина Бальзамо окончила свою речь. В ней не было гнева, а были лишь глубокая убежденность и совершенно неопровержимая логика, свидетельствующая о том, что выдвинутые против нее обвинения держатся единственно на необъяснимой загадке ее долголетия.

«Вы все свели воедино, – словно бы говорила пленница, – в основе ваших доказательств лежат чьи-то свидетельства о давних эпизодах моей жизни. Начав с рассказа о событиях столетней давности, вы закончили преступлениями сегодняшнего дня. Если я замешана в этих, значит являюсь виновницей и тех. Если я – та женщина, которую вы видели, то я также и та, что изображена на всех портретах».

Что на это ответить? Боманьян молчал. Поединок заканчивался его поражением, и он не пытался скрыть, что понимает это. Вдобавок лица его друзей уже не выражали той ожесточенности, какая присуща судьям, которым предстоит вынести смертный приговор. Присутствующими овладело сомнение; Рауль д’Андрези ясно это чувствовал и питал бы некоторую надежду, если бы только не знал о приготовлениях, сделанных Годфруа д’Этигом и Беннето.

Боманьян и барон о чем-то тихо посовещались, а затем Боманьян громко, как человек, все уже решивший, произнес:

– Друзья мои, все материалы процесса вам представлены. Обвинение и защита выступили со своим последним словом. Вы видели, с какой уверенностью Годфруа д’Этиг и я обвиняли эту женщину и как изощренно она защищалась, объясняя все сверхъестественным сходством и выказывая поразительную изворотливость и дьявольское коварство. Итак, ситуация очень проста: такой сильный противник, обладающий особыми качествами, никогда не успокоится. Наше дело в опасности. Она уничтожит нас – одного за другим. Само ее существование ставит под удар наши планы и грозит нам гибелью.

Значит ли это, что нет другого решения, кроме смертного приговора, и что эта заслуженная кара – единственный вариант, который мы должны рассмотреть? Нет. Пусть эта женщина исчезнет, пусть больше не сможет ничего предпринять против нас – мы не имеем права просить большего, а если наша совесть бунтует от такого снисходительного решения, нам все-таки нужно его придерживаться, потому что, в конце концов, мы здесь не для того, чтобы наказывать, а чтобы защитить себя.

Вот к чему мы пришли – разумеется, при условии, что вы дадите свое согласие: сегодня вечером вдоль побережья будет курсировать английское судно. С него спустят шлюпку, мы отправимся ей навстречу и у подножия Иглы Бельваль в десять часов посадим в нее обвиняемую. Эта женщина будет доставлена ночью в Лондон, и ее поместят там в сумасшедший дом, где она будет находиться до тех пор, пока мы не завершим наше дело. Полагаю, ни один из вас не возражает против этого плана – не только гуманного и великодушного, но еще и могущего спасти наше предприятие и защитить нас всех от ненужных рисков.

Рауль сразу понял тактику Боманьяна и подумал: «Это смерть. Нет никакого английского судна. Будут две лодки. Одну из них, пробитую, отправят в открытое море, и она потонет. Графиня Калиостро исчезнет, и никто не будет знать, что с ней случилось».

Коварство этого плана и лукавство, с каким он был представлен, поистине ужасали. Разве друзья Боманьяна могли предотвратить его осуществление, если никто не ждал от них слов одобрения? Достаточно было простого молчания. Ни один из присутствующих не протестовал, и Боманьян был свободен действовать через Годфруа д’Этига.

Итак, сами того не ведая, они вынесли женщине смертный приговор.

…Все поднялись с мест и двинулись к выходу, явно довольные тем, что так дешево отделались. О случившемся никто не упомянул. Казалось, они собрались здесь лишь для того, чтобы поболтать о пустяках. Некоторым еще предстояла поездка вечерним поездом с ближайшей станции.

…Вскоре вышли все, кроме Боманьяна и Беннето.

Это полное драматизма заседание, на котором жизнь женщины была изложена самым пристрастным образом, а смертный приговор получен при помощи гнусной уловки, потрясло Рауля больше всего тем, что оно так внезапно и резко оборвалось, – словно пьеса, в которой развязка происходит слишком рано, нарушая логику событий, или судебный процесс, на котором окончательное решение объявлено посреди прений сторон.

Совершенный Боманьяном подлог ясно показал Раулю д’Андрези подлую и изворотливую натуру этого человека – безжалостного фанатика, пожираемого страстью и гордыней и задумавшего убийство. Однако присущие ему трусость, лицемерие, потаенный страх заставляли его, так сказать, прикрываться своей совестью, а может, и правосудием. Отсюда это коварное решение и полный карт-бланш, полученный благодаря отвратительному маневру.

И теперь, стоя в дверях, он наблюдал за женщиной, которая скоро должна была умереть. Мертвенно-бледный, сурово сдвинув брови и скрестив руки на груди, весь во власти нервного тика, от которого подергивался его подбородок и мускулы, он выглядел немного театрально – этаким романтическим персонажем. Очевидно, в его мозгу лихорадочно метались самые разные мысли. Быть может, в последнюю минуту его одолели сомнения?

Однако размышления Боманьяна длились недолго. Он сжал плечо Беннето и вышел, властно бросив:

– Стереги ее! И без глупостей, ладно? Иначе…

Все это время графиня Калиостро сидела неподвижно, сохраняя на лице задумчивое, почти безмятежное выражение, совсем не соответствующее ситуации.

«Наверное, она не подозревает об опасности, предполагая, что ее ждет заточение в сумасшедшем доме, а эта перспектива ее нимало не тревожит», – подумал Рауль.

Прошел час. В зале сгущался вечерний сумрак. Молодая женщина дважды взглянула на часы, которые висели у нее на груди. Затем она попыталась завести разговор с Беннето, и на ее лице мгновенно расцвела обольстительная улыбка, а в голосе зазвучали бархатные интонации. Но Беннето лишь что-то хмуро пробурчал в ответ.

Прошло еще полчаса… Она посмотрела направо-налево – и заметила, что дверь приоткрыта. В этот миг у нее несомненно возникла мысль о побеге, потому что все ее тело вдруг сжалось и подобралось, как для прыжка. Со своей стороны Рауль тоже искал способ помочь ей осуществить этот план. Будь у него револьвер, он застрелил бы Беннето. У него также родилась идея о том, чтобы проникнуть в зал, но окно, возле которого он лежал, оказалось слишком узким.

К тому же Беннето, который был вооружен, почувствовал опасность и, демонстративно выложив револьвер на стол, проворчал:

– Только шевельнитесь – и я выстрелю. Клянусь Богом!

Он явно не шутил. Графиня больше не двигалась. Рауль неотрывно смотрел на нее, чувствуя, как горло сдавило спазмом.

Около семи часов вернулся Годфруа д’Этиг.

Он зажег лампу и сказал Оскару де Беннето:

– Нам надо все подготовить. Сходи принеси носилки из-под навеса. А потом ступай ужинать.

Оставшись наедине с молодой женщиной, барон, казалось, начал испытывать душевные колебания. Рауль заметил его блуждающий взгляд, выдававший намерение что-то сказать или сделать. Но говорить прямо, без обиняков, ему явно не хотелось.

– Молитесь Богу, мадам, – вдруг заявил он.

Она с недоумением спросила:

– Молиться Богу? К чему этот совет?

Понизив голос, он ответил:

– Как вам угодно… Я только должен был вас предупредить…

– Предупредить меня о чем? – спросила она со все возрастающей тревогой.

– Бывают минуты, – пробормотал барон, – когда нужно молиться Богу, как молятся в свой смертный час…

На ее лице мгновенно отразился ужас. Она поняла, что ее ждет. Ее руки лихорадочно заметались, словно в конвульсиях.

– В смертный час? В смертный час? Но ведь речь не о смерти, правда же? Боманьян не говорил об этом… Он говорил о доме умалишенных…

Барон не ответил. Слышен был лишь голос несчастной, которая лепетала:

– О боже мой, он обманул меня… Дом умалишенных – это неправда, тут другое… Меня сбросят в море, ночью… О! Какой ужас! Но это невозможно… Мне – и умереть?!. Помогите!

Годфруа д’Этиг схватил припасенный плед, грубо накинул его на лицо молодой женщины и зажал ей рот рукой, чтобы заглушить крики.

Вернулся Беннето. Они вдвоем уложили свою жертву на носилки и крепко привязали к ним, пропустив между неплотно прилегающими досками веревку с железным кольцом, чтобы позже подвесить к нему камень…