Текст книги "Мой муж – Александр II. Жизнь в тени императора (сборник)"

Борис Владимирович Штюрмер (1848–1917 гг.) – российский государственный деятель, из обрусевших немцев; действительный статский советник (1891 г.), обер-камергер Двора Е.И.В. (1916 г.) В 1916 г. (с 20 января по 10 ноября) был председателем Совета министров Российской Империи.

«В поезде я прочитал в газетах, что И. Л. Горемыкин вышел в отставку и заменен Б. В. Штюрмером. Это известие очень удивило меня своею неожиданностью. Горемыкин был стар и дряхл, его надо было, конечно, заменить. Но почему же Штюрмером?»

(Николай Покровский)

Ни личные качества Штюрмера, ни его административная карьера, ни общественное положение не давали права на высокий пост, который ему вверен, ко всеобщему удивлению. Но назначение Штюрмера становится понятным, если допустить, что его выбрали как орудие, то есть именно за незначительность и гибкость. Выбор этот был сделан под влиянием камарильи царицы и энергично поддержан Распутиным перед царем, с которым Штюрмер близко связан. Это предвещает нам «счастливые» дни.

Среда, 9 февраля 1916 г.

Вот точное изложение таинственных обстоятельств, приведших к опале министра внутренних дел Алексея Хвостова. Они дают грустное освещение внутренней подоплеке режима.

Когда в октябре прошлого года Алексей Хвостов получил портфель министра внутренних дел, назначение это было сделано царем в том числе по настоянию Распутина и госпожи Вырубовой. Великосветский мошенник, князь Андронников, близкий приятель «старца», его обычный маклер, главный сводник, играл в этом деле очень активную роль. Таким образом, назначение Хвостова было победой камарильи царицы.

Но скоро возник личный конфликт между новым министром и его товарищем министра, хитрым директором департамента полиции Белецким. В этом мире низких интриг, ревнивого соискательства и тайного соперничества царят взаимное недоверие и бесконечные ссоры. Хвостов, таким образом, мало-помалу оказался в ссоре со всей шайкой, поставившей его у власти. Тогда, чувствуя себя погибшим, он тайно направил пушки на своих. А так как его честолюбие состоит главным образом из цинизма, смелости и гордости, Хвостов тотчас сообразил, какую великолепную роль он мог сыграть, избавив Россию от Распутина.

Как раз в это время он узнал, что монах Иллиодор, известный своей прежней связью со старцем, ставший потом его смертельным врагом и вынужденный в настоящее время жить в изгнании в Христиании, закончил книгу, полную скандальных разоблачений его сношений с двором и Гришкой.

Хвостов немедленно сделал попытку приобрести рукопись, в которой он надеялся получить всемогущее орудие для того, чтобы заставить царя прогнать Распутина, а то и развестись с царицей. Но, вполне основательно не доверяя официальной полиции, Хвостов не хотел посвящать в это дело охранку и отправил в Христианию одного из своих личных агентов, журналиста, уже неоднократно подвергавшегося осуждению, Бориса Ржевского. В то время, когда последний готовился пробраться через Финляндию в Норвегию, его жена, оставшаяся в Петрограде и хотевшая ему отомстить за грубость, донесла о всей махинации Распутину, который немедленно призвал своего друга Белецкого. Этот сановник обладает всеми профессиональными качествами, находчив и хитер, не знает колебаний, не допускает другого принципа, кроме государственной пользы, и способен на все для сохранения царской милости. Он немедленно решил схватить своего министра с поличным.

Маневр был деликатный. Белецкий поручил осуществить его одному из своих лучших исполнителей, жандармскому полковнику Туфаеву, который был в тот день дежурным в Белоострове на финляндской границе. По прибытии поезда на эту станцию Борис Ржевский устремился в буфет. Полковник Туфаев, поджидавший при проходе, сделал вид, будто Ржевский толкнул его, и, якобы теряя равновесие, сапогом наступил журналисту на ногу. Ржевский взвыл от боли, а офицер притворился, будто принял этот крик за оскорбление. Поставленные тут же два жандарма схватили нахала и отвели в помещение бюро. У него потребовали документы, обыскали. Ржевский сначала заявил, что едет по поручению министра внутренних дел с целью, в которой он никому, кроме его превосходительства, отчета давать не обязан. Ему якобы не поверили, стали донимать его вопросами… как умеет охранка донимать людей, которые попадаются ей в руки. Ржевского основательно «обработали». Испугавшись и сообразив, чего добивается охранка, Ржевский заявил наконец, что получил от Хвостова поручение организовать вместе с Иллиодором убийство Распутина… Его показания записали в протокол, который был отправлен к директору департамента полиции, а последний немедленно доставил документ в Царское Село. На следующий день Хвостов больше не был министром.

Воскресенье, 13 февраля 1916 г.

Возрастающее расположение царицы, которым, по-видимому, пользуется Штюрмер, и доверие, которое ему в кредит оказывает царь, поддерживают сильное брожение в Синоде. Вся распутинская клика торжествует. Митрополит Питирим, епископ Варнава и Исидор чувствуют себя уже хозяевами духовной иерархии. Они возвещают близкую и радикальную чистку высшего духовенства, то есть принесение в жертву всех епископов, игуменов и архимандритов, которые еще отказываются преклониться перед мистиком-эротоманом из Покровского потому, что видят в нем антихриста. В последние дни распространяются списки подлежащих опале и смещению, даже списки подлежащих ссылке в те отдаленные сибирские монастыри, откуда никто не возвращается.

Поют осанну и у «матерей Церкви», у графини И. и госпожи Г.

Бывший министр Кривошеин, подавленный, с отчаянием и отвращением сказал мне вчера:

– То, что происходит, и то, что готовится, отвратительно. Никогда еще Синод не падал так низко… Именно так надо было бы действовать, стремясь истребить в народе всякое уважение к религии, всякую веру. Что вскоре останется от Православной церкви? В тот день, когда царизм, находясь в опасности, захочет опереться на нее, он не найдет ничего… Я тоже начинаю верить, что Распутин – антихрист.

Вторник 15 февраля 1916 г.

Несколько дней тому назад великая княгиня Мария Павловна дала мне понять, что ей приятно было бы пообедать в посольстве, «в тесном кругу». Я пригласил ее на сегодняшний вечер. Я позвал также Сазонова и госпожу Сазонову, сэра Джорджа и леди Джорджину Бьюкенен, генерала Николаева, князя Константина Радзивилла, Димитрия Бенкендорфа.

Согласно этикету императорского двора, я ожидал великую княгиню внизу, у лестницы, где предложил ей руку. Пока мы поднимались по лестнице, она сказала мне:

– Я счастлива находиться во французском посольстве, то есть на французской территории. Я уже давно научилась любить Францию. И с тех пор всегда верила в нее… В настоящее время я чувствую по отношению к вашей родине не только привязанность, но и восхищение и обожание.

Обменявшись несколькими словами с другими гостями, мы направились в столовую. Опираясь на мою руку, великая княгиня тоном признательности прошептала мне на ухо:

– Благодарю вас за то, что вы выбрали мне такое приятное соседство. С вами, с Сазоновым, Бьюкененом я чувствую себя совершенно спокойной. А у меня такая потребность чувствовать себя спокойной… Я уверена, что прекрасно проведу вечер.

За столом мы касались различных злободневных сюжетов, исключая политику. Затем великая княгиня заговорила со мной о своей благотворительной работе в лазаретах, санитарных поездах, приютах для беженцев, профессиональных школах для слепых и увечных и пр. Она вкладывает в эту работу много энергии, ума и души. Затем великая княгиня сообщила мне о проекте, который она выработала в качестве председательницы Императорской академии художеств.

– Немедленно по окончании войны я хотела бы организовать в Париже выставку русского искусства. У нас в церквах скрыты сокровища живописи и ювелирного искусства. Я могла бы показать вам средневековые иконы, такие же прекрасные, такие же трогательные как фрески Джотто. Можно было бы выставить также декоративные изделия наших крестьян, все эти «кустарные вещи», которые свидетельствуют об оригинальном и многогранном вкусе нашего народа. Пока я держу свою идею про себя. Впрочем, она еще не созрела. Но скоро я постараюсь распространить ее в публике. Злые языки не преминут заявить, что идея преждевременна. Во всяком случае, она доказывает, что я не сомневаюсь в нашей победе…

После обеда она долго разговаривала с Бьюкененом, затем знаком пригласила Сазонова, который сел возле нас.

Сазонов с уважением и симпатией относится к великой княгине Марии Павловне. Он считает ее мужественной, благородной, рассудительной, уверяет, что она никогда не имела случая проявить себя. Сазонов объясняет ее суетность второстепенностью ролей, какие ей всегда отводились. Однажды он даже проговорился: «Вот ей бы быть императрицей. Вначале она, может быть, плохо справлялась бы с задачами, лежащими на царице, но со временем привыкла бы, прекрасно поняла бы свои обязанности и мало-помалу довела бы их исполнение до совершенства».

Я издали наблюдаю за их беседой. Великая княгиня слушала с серьезным вниманием, лицо ее время от времени расцветало искусственной улыбкой. Но Сазонову, такому нервному по темпераменту, такому прямому и искреннему в своих словах, не знакомо искусство владеть лицом и жестами. Так, по одному блеску его глаз, по подергиваниям на лице, по дроби, которую отбивали пальцы на колене, я догадывался, что он изливает перед великой княгиней всю горечь, которая накопилась у него в душе.

В тот момент, когда он уступил место Джорджине, вошла певица Лирического театра Бриан, у которой очень чистое и прелестного тембра сопрано. Она спела нам мелодии Балакирева, Массне, Форе, Дебюсси. Во время антрактов вокруг великой княгини продолжалась оживленная беседа.

Когда подали чай, я подошел к Марии Павловне, которая под предлогом осмотра гобеленов посольства предложила пройтись с ней по салонам. Перед великолепной декорацией Труа «Торжество Мардохея» она меня остановила.

– Сядем, – сказала она грустно. – Все, что Сазонов мне только что рассказывал, ужасно. Царица помешалась, царь ослеплен, ни он, ни она не видят, не хотят видеть, куда их ведут.

– Неужели нет никакой возможности раскрыть им глаза?

– Никакой.

– А вдовствующая императрица?

– Я недавно провела два часа с Марией Федоровной. Мы могли только излить друг перед другом свои жалобы.

– Почему она не поговорит с царем?

– У нее для этого достаточно и мужества, и желания. Но лучше ей воздержаться. Она слишком откровенна, слишком вспыльчива. Лишь только начнет журить сына, сразу раздражается. Она говорит ему иногда противоположное тому, что следовало бы сказать. Она оскорбляет сына. Тогда он становится на дыбы, напоминает матери, что он царь. И они расстаются в ссоре.

– Итак, Распутин все еще на пике славы.

– Более, чем когда-либо.

– Думаете ли вы, ваше высочество, что наш союз в опасности?

– О, нет. Царь останется верен союзу, ручаюсь вам в этом. Но я боюсь, что мы идем к крупным внутренним потрясениям. И, конечно, это отразится на нашей военной промышленности.

– Это равносильно тому, что Россия, не отказываясь прямо от своей подписи, не выполнит всех своих обязанностей союзницы. В таком случае, какую пользу может она надеяться извлечь от результатов военных операций? Если русские войска не будут напрягать своих усилий до конца с величайшей энергией, то огромные жертвы, которые вот уже двадцать месяцев приносит русский народ, окажутся совершенно напрасными. Россия не только не получит Константинополя, но потеряет Польшу и, может быть, еще другие территории.

– Это мне только что говорил Сазонов. Он печален, озабочен, очень раздражен противодействием, которое встречает со стороны некоторых из своих коллег. Но, слава богу, он не обнаружил никакого уныния. Наоборот, полон одушевления и решительности.

– Это благородная душа и полный достоинства характер.

– Могу вас уверить, что он очень дружественно относится к Бьюкенену и к вам. Он так свыкся с вами обоими… Но уже становится поздно, мой дорогой посол, надо мне проститься с вами и с вашими гостями.

Когда она простилась со всеми, я предложил ей руку, чтобы проводить ее до вестибюля. Спускаясь по лестнице, она замедлила шаг, чтобы сказать мне:

– Мы, очевидно, вступаем в период тяжелый, даже опасный, приближение которого я давно чувствовала. Мое влияние невелико, и, по многим мотивам, мне приходится соблюдать полную осторожность. Но я вижусь со многими лицами, которые иногда имеют возможность заставить себя выслушать. В этих пределах я буду помогать вам всем своим влиянием. Рассчитывайте на меня.

– Я глубоко признателен вашему императорскому величеству.

Четверг, 24 февраля 1916 г.

Сегодня вечером у меня обедала княгиня П. Я пригласил, кроме того, моего итальянского коллегу маркиза Карлотти и еще человек двадцать, в том числе генерала Николая Врангеля, адъютанта великого князя Михаила.

Открытие Думы послужило главным сюжетом разговоров. Княгиня П. горячо одобрила присутствие царя на церемонии.

– Я не удивлю вас, что этот либеральный жест пришелся очень не по вкусу царице, которая до сих пор не может успокоиться, – заметила она.

– А Распутин?

– «Божий человек» изливается в жалобах и дурных предзнаменованиях.

Генерал Врангель, тонкий скептик, не придал особого значения манифестации царя.

– Поверьте мне, – сказал он. – Для его величества императора самодержавие всегда останется незыблемой догмой.

Суббота, 26 февраля 1916 г.

Недавнее назначение преосвященного Питирима митрополитом Петроградским сделало Распутина полным хозяином Церкви.

Так, Священный синод вынужден был капитулировать, торжественно утвердив канонизацию «раба Божьего» Иоанна Тобольского.

Друг Распутина, циничный епископ Варнава не рассчитывал на такую скорую блестящую победу. В довершение ко всему он будет возведен в сан архиепископа.

Четверг, 23 марта 1916 г.

Обед в посольстве. Я пригласил человек двадцать русских, в том числе Шебеко, бывшего посла в Вене в 1914 г., затем несколько поляков, в том числе графа Потоцкого с супругой, князя Станислава Радзивилла, графа Владислава Велепольского, наконец, несколько приезжих англичан.

После обеда я вел сепаративную беседу с Потоцким и Велепольским. Оба, намекая на сведения, полученные ими из Берлина через Швецию, сказали: Франция и Англия, может быть, победят со временем, но Россия уже проиграла войну; во всяком случае, она никогда не получит Константинополя и за счет Польши помирится с Германией. Орудием этого примирения будет Штюрмер.

Затем одна из приглашенных русских, княгиня В. – благородное сердце, живой и развитой ум, – знаком пригласила меня сесть возле нее.

– В первый раз вы видите меня совершенно обескураженной, – она вздохнула. – Бодрость меня не покидала до последнего времени. Но с тех пор, как этот ужасный Штюрмер стоит у власти, у меня нет больше надежды…

Я утешил ее лишь наполовину для того, чтобы заставить вполне высказаться. Я настаивал, однако, на гарантии, которую представляет патриотизм Сазонова, в энергичном продолжении войны.

– Да… Но как долго останется он еще у власти? Что готовится без его ведома? Вам известно, что царица его терпеть не может, потому что он никогда не хотел склониться перед подлым негодяем, который позорит Россию. Я вам не называю его, этого бандита, я не могу произнести его имени без того, чтобы не плюнуть…

– Что вы беспокоитесь, огорчены, – это я понимаю. До известной степени я разделяю вашу тревогу. Но опускать руки – о, нет… Чем тяжелее времена, тем более должны мы проявлять твердости. А вы должны проявить твердость более, чем кто-либо, потому что пользуетесь репутацией женщины мужественной, и ваше мужество поддерживает многих других.

Она с минуту молчала, как будто прислушивалась к внутреннему голосу. Затем продолжила с серьезной и грустной покорностью:

– То, что я вам сейчас скажу, покажется вам педантичным, несуразным. Тем хуже… Но я очень верю в рок, верю в него, как верили древние писатели – Софокл, Эврипид, которые были убеждены, что боги Олимпа сами подчинены судьбе.

– Me quoque fata regunt… Вы видите, что из нас двоих педант – я, потому что я цитирую вам латынь…

– Что значит ваша цитата?

– Это слова, которые поэт Овидий вкладывает в уста Юпитера, и которые значат: «Я тоже подчиняюсь судьбе».

– Ну что же… Со времен Юпитера положение не изменилось. Судьба все правит миром, и само провидение покорно року. То, что я говорю вам, не очень в духе православия, и я не повторила бы этого перед Синодом. Но меня не оставляет мысль, что рок приближает Россию к катастрофе. Я страдаю от этой мысли, как от кошмара.

Александра Федоровна (урожденная принцесса Виктория Алиса Елена Луиза Беатриса Гессен-Дармштадтская, Николай II называл ее также Аликс; 1872–1918 гг.) – российская императрица, супруга Николая II (c 1894 г.)

«…страна, где Божий человек помогает государю, никогда не погибнет…»

(Александра Федоровна)

– Что вы понимаете под роком?

– О! Я никогда не смогу объяснить вам этого. Я не философ. Каждый раз, когда открываю книгу по философии, я засыпаю. Но очень хорошо чувствую, что такое рок. Помогите мне выразить это.

– Ну, это сила вещей, закон необходимости, естественный порядок вселенной… Эти определения вас не удовлетворяют?

– Нет, совсем не удовлетворяют. Если бы рок был только этим, он не пугал бы меня. Потому что, в конце концов, хотя Россия и очень большая империя, но я не думаю, чтобы ее победа или поражение могли сильно интересовать естественный порядок вселенной… Посмотрите на царя. Разве он не явно предназначен судьбой погубить Россию? Не поражает ли вас его неудачливость? Можно ли накопить в одном царствовании столько разочарований, неудач, несчастий? Все, что он предпринимал – его самые здоровые идеи, самые благоразумные намерения, – все потерпело неудачу или даже обратилось против него. Логически каков должен быть его конец? А царица? Знаете ли в античной трагедии более жалкое создание? А гнусный негодяй, которого я не хочу называть? Он тоже достаточно отмечен роком… Как объясните вы, что в такой исторический момент эти три существа держат в своих руках участь обширнейшей империи? Вы не видите в этом действия фатума? Ну, будьте же откровенны!

– Вы очень красноречивы, но меня отнюдь не убеждаете. Фатум для слабых душ служит лишь предлогом, чтобы покориться… Так как я с самого начала был педантичен, то останусь таковым до конца. Снова приведу вам латинскую цитату. Есть у Лукреция изумительное определение воли: «Fatis avlesa potestas». Это можно перевести так: «Сила, вырванная у рока». Самый пессимистический из поэтов признавал, что можно бороться против рока.

После паузы княгиня В. продолжила с печальной улыбкой:

– Вы счастливы, что можете так думать. Сразу видно, что вы не русский. Я, однако, обещаю вам поразмышлять о ваших словах. Но, ради бога, мой дорогой посол, забудьте все, что я вам сказала. И никому этого не рассказывайте, потому как мне стыдно, что я так разоткровенничалась перед иностранцем.

– Перед союзником.

– Да, перед другом. Но все же – перед иностранцем… Я рассчитываю на вашу скромность. Вы сохраните про себя мои жалобы, не правда ли? А теперь присоединимся к остальным гостям.

Среда, 29 марта 1916 г.

Был у меня сегодня в посольстве бывший председатель Совета министров Коковцов, в котором я очень ценю дальновидный патриотизм и серьезный ум. Он, как всегда, очень пессимистически настроен. У меня даже возникло впечатление, что он сдерживался, чтобы не обнаружить передо мной всего своего отчаяния.

Я заметил, что Коковцов в своем общем диагнозе внутреннего состояния России придает большое значение демократизации русского духовенства. С грустью, от которой дрожал его серьезный голос, он в заключение сказал мне:

– Религиозные силы страны недолго выдержат отвратительное испытание, которому их подвергают. Епископат и высшие духовные должности в настоящее время почти совершенно подчинены клике Распутина. Это какая-то гнусная болезнь, какая-то гангрена, которая скоро разрушит все высшие органы Церкви. Когда я думаю о позорной торговле, которая происходит в известные дни в канцелярии Синода, я плачу от стыда. Но для религиозного будущего России – и я говорю о близком будущем – есть другая опасность, которая представляется не менее страшной: это успех революционных идей в низшем духовенстве, в особенности между молодыми священниками. Вам известно, как плачевно положение наших попов в материальном и моральном отношении. Священник в сельских приходах живет почти всегда в крайней нужде, которая слишком часто заставляет его забывать всякое достоинство, всякий стыд, всякое уважение к своим одеянию и функции. Крестьяне презирают его за лень и пьянство. Кроме того, они беспрерывно ругаются со священником из-за цены треб и таинств и не стесняются при случае даже поколотить. Вы себе не представляете, сколько обиды и злобы накопляется иногда в душе священника… Наши социалисты очень ловко использовали это жалкое положение низшего духовенства. Вот уже лет двадцать, как они ведут деятельную пропаганду среди деревенских священников, в особенности среди молодых. Они завербовывают таким образом не только солдат для армии анархии, но и апостолов и вождей, которые, естественно, оказывают влияние на наши невежественные, мистически настроенные массы. Вы помните гибельную роль, которую играл поп Гапон в беспорядках 1905 года? Он распространял вокруг себя своего рода магнетизм… Человек хорошо осведомленный на днях уверял меня, что революционная пропаганда проникла теперь в духовные семинарии. Вы знаете, что все семинаристы – сыновья священников? Большинство лишено всяких средств. Воспоминания о деревне делают многих из них, по выражению Достоевского, «униженными и оскорбленными», так что их мозг слишком расположен к восприятию семян социалистического евангелия. И в довершение их еще возбуждают против церковной иерархии, рассказывая о скандалах Распутина.

Вторник 25 апреля 1916 г.

Сегодня днем я пил чай у княгини Л., очень приятной седой старой дамы с лицом, сохранившим тонкость черт, и всегда живой речью, обнаруживающей в очаровательной форме широкий кругозор, богатое сердце, снисходительную рассудительность существа, много любившего. Я застал ее вдвоем с верной подругой, графиней Ф., муж которой занимает одну из высших должностей при дворе.

Мой внезапный приход прервал их диалог, должно быть, о предмете неприятном: у обеих вид удрученный. Графиня Ф. почти тотчас же ушла.

Я вступил в беседу с княгиней и, кажется, заметил в глубине ее глаз присутствие скорбной неотвязной мысли, что заинтриговало меня.

Тогда я, вспомнив, что граф Ф. стоит в повседневной жизни очень близко к царю и царице, и что он не имеет тайн от своей жены, задал своей собеседнице коварный вопрос:

– Как поживает государь? Давно уже я не имел о нем известий.

– Государь все еще в Ставке, и я думаю, он никогда не чувствовал себя так хорошо.

– Он, значит, не приезжал в Царское Село на Пасху?

– Нет. Он даже впервые не был на пасхальной службе с царицей и детьми. Но он не мог уехать из Могилева: говорят, наши войска скоро перейдут в наступление.

– А что поделывает императрица?

На этот простой вопрос княгиня ответила взглядом и жестом, полным отчаяния. Я стал умолять ее объясниться. Она наконец сказала:

– Представьте себе, что в прошлый четверг, когда царица причащалась в Федоровском соборе, она пожелала, она приказала, чтобы Распутин причастился вместе с нею! Об этом и говорила со мной минуту тому назад графиня Ф., мой старый друг. Не плачевно ли это?.. Видите, я все еще не могу успокоиться…

– Да, это прискорбно. Но, в сущности, императрица вполне последовательна. Ведь она верит в Распутина, видит в нем праведника, святого, преследуемого клеветой фарисеев, как преследовали они страдальца Голгофы… Так как он является для нее духовным руководителем и покровителем, ее заступником перед Христом, свидетелем и ходатаем перед Богом, не естественно ли, что она хочет чувствовать его рядом с собой при совершении важнейшего акта ее религиозной жизни?.. Признаюсь, эта бедная, заблудшая душа внушает мне глубокую жалость.

– О, да, пожалейте ее, господин посол, и нас тоже. Потому что, в конце концов, это готовит нам такое будущее!..

«Ничего». Это слово, несомненно, чаще всего можно услышать от русских. Каждую минуту, по всякому поводу вы слышите, как они произносят его с жестом беспечности и покорности: «Ничего». «Это ничего не значит».

Слово это так употребительно, так распространено, что его приходится признать чертой национального характера.

Всегда были эпикурейцы и скептики, проповедующие тщетность человеческих усилий, утешавшиеся мыслью о всеобщей иллюзии – шла ли речь о могуществе, о сладострастии, о богатстве, о наслаждении, Лукреций никогда не упускал случая вставить: «Тщетно».

Совсем другое значение у русского «ничего». Эта общая манера обесценивания предмета желания или утверждения наперед суетности предприятия служит обыкновенно лишь предлогом перед самим собой к тому, чтобы не упорствовать в усилии.

Вот несколько дополнительных подробностей от секретного источника о совместном причащении Распутина и царицы.

Отец Васильев служил обедню в таинственном и сияющем золотом Федоровском соборе – это небольшая церковь архаической формы, стройный купол которой так своеобразно обрисовывается на фоне деревьев императорского парка, как пережиток или призрак московской старины. Царица присутствовала со своими тремя старшими дочерьми. Григорий стоял за ней вместе с госпожой Вырубовой и госпожой Турович. Когда Александра Федоровна приблизилась к иконостасу, чтобы получить причастие, она подмигнула «старцу», который, подойдя, вслед за ней причастился. Затем перед алтарем они обменялись лобызанием мира, причем Распутин поцеловал царицу в лоб, а она у него руку.

В предшествовавшие этому событию дни «старец» проводил долгие часы в молитве в Казанском соборе, где в среду вечером исповедался у отца Николая. Горячие поклонницы Распутина, госпожи Г. и Т., которые почти не покидали его, были поражены его грустным видом.

Распутин уехал вечером в Страстную пятницу в свое село Покровское, куда вслед за ним отправились госпожи Т. и Г.

Пятница, 26 мая 1916 г.

Итог моего дня.

Утром П. принес мне тревожные известия о революционной пропаганде на заводах и в казармах.

В пять часов графиня Н., которая хотя и не принадлежит к партии императрицы, зато близко знакома с госпожой Вырубовой, рассказала мне, что Распутин на днях доказывал царице: «Должны беспрекословно повиноваться Божьему человеку». Затем сообщил ей, что после Пасхи, со времени своего последнего причастия, он чувствует в себе новые силы против своих врагов и считает себя более чем когда-либо защитником, посланным провидением царской фамилии и святой Руси. Тогда Александра Федоровна припала к его ногам со слезами восхищения, моля о благословении.

Сегодня вечером в клубе я подслушал разговор, а котором прозвучала следующая фраза: «Если не распустят Думу, мы погибли». Далее следовала длинная тирада о необходимости немедленно вернуть царизм к чистым традициям московского православия.

В заключение я повторю афоризм, произнесенный госпожой де Тансен о французской монархии в 1740 г.: «Если только Бог сам не приложит руку, физически невозможно, чтобы государство не рухнуло».

Но я думаю, что не пройдет и сорока лет, а то и сорока месяцев, как рухнет русское государство.

Вторник, 30 мая 1916 г.

Графиня Н., подруга госпожи Вырубовой, таинственно пригласила меня на чашку чая. Взяв с меня обещание сохранить тайну, она сказала:

– Я думаю, что Сазонову будет дана отставка, и я хотела сейчас же вас предупредить. Их величества относятся к нему весьма неблагосклонно. Штюрмер ведет против него очень активную кампанию за кулисами.

– Но что же он ставит ему в вину?

– Его либеральные идеи и осторожное отношение к Думе. А также… Вы пообещали сохранить тайну… А также то, что Сазонов слишком подчиняется вашему влиянию и влиянию Бьюкенена… Вы знаете, что царица, к несчастью, терпеть не может Сазонова. Не может простить его отношения к Распутину, которого он называет антихристом. Между тем как Распутин, напротив, утверждает, что Сазонов отмечен печатью диавола.

– Но Сазонов – воплощенное благочестие… А царь что говорит?

– В данный момент он в полном подчинении у императрицы.

– Вы узнали об этом от госпожи Вырубовой?

– Да, у Ани… Но, ради бога, ничего никому не говорите!

Среда, 31 мая 1916 г.

После воцарения Штюрмера авторитет Распутина сильно вырос. Мужик-чудотворец на глазах превращается в политического авантюриста и мошенника. Шайка банкиров и скомпрометированных спекулянтов, Рубинштейн, Манус и пр., снюхалась с ним и щедро заплатила. По их указаниям Распутин посылает записки министрам, банкам, всем влиятельным лицам. Я видел несколько таких записок, написанных безобразным почерком и в грубо повелительном стиле. Никто никогда не осмеливается уклониться от просьб Распутина. Назначения, повышения, отсрочки, помилования, освобождения, субсидии – ему не отказывают ни в чем. Когда дело более важное, он подает записку непосредственно царице и говорит: «Вот возьми. Сделай это для меня».

И она тотчас отдает распоряжение, не подозревая, что работает для Мануса и Рубинштейна, которые, со своей стороны, явно работают для Германии.

Среда, 28 июня 1916 г.

Из интимного и надежного источника.

Царица переживает дурную полосу. Чрезмерные молитвы, посты, аскетические испытания, беспокойство, бессонница. Она все больше увлекается и проникается идеей, что ей выпала миссия спасти православную Русь, и что для успеха в этом необходимы указания и покровительство Распутина. По всякому поводу она посылает к «старцу» просить совета, ободрения, благословения.