Текст книги "Руки Орлака"

Тот весенний четверг выдался в Нёйи погожим и ясным.

Апрель простирал над Севером лазурь Ривьеры, и в парке дома отдыха, заполненном элегантными посетителями, уже начинали распускаться смолистые почки.

Проводив свекра и шевалье до решетки ограды, Розина Орлак мелкими шажками вернулась вглубь парка.

Молодая женщина чувствовала себя слегка растерянной. Визиты бывшего нотариуса каждый раз холодили ей душу. Этот желчный старик с загнутым клювом пустельги всегда выглядел мрачным, словно его физическая и его духовная ипостась находились в одинаковом трауре. Являя собой прямую противоположность мсье де Крошану, он был Гераклитом этого Демокрита[21]21
  Плачущий Гераклит и смеющийся Демокрит – распространенное в европейской философии (начиная с Античности) и живописи периода Ренессанса и барокко противопоставление двух знаменитых греческих философов, которые имели различное воззрение на жизнь: первый оплакивал людей, второй смеялся над людскими глупостями.


[Закрыть], плачущим Жаном рядом с Жаном смеющимся[22]22
  Выражение из стихотворения Вольтера «Жан, который плачет и смеется», посвященного непостоянству и переменчивости человека, способного страдать от хандры утром и пировать вечером.


[Закрыть].

С тех пор как два с лишним месяца тому назад Стефен перебрался из клиники профессора Серраля в дом отдыха в Нёйи, отец навещал его каждые две недели. Сопровождаемый шевалье, который еще более усердно, чем обычно, пытался быть душой общества (но с тем же успехом мог бы пытаться развеселить группу погребальных статуй), Орлак-старший садился рядом с сыном, бросал вокруг него хищные взгляды и рассматривал Стефена с жалостью, смешанной с презрением. Мсье де Крошан, всегда насмешливый, хотя порой и тривиальный, явно не без причины когда-то прозвал своего старого друга «лаконичным отцом»: его безмолвный и суровый рот, не знавший улыбки, наводил на мысль о наглухо заколоченной двери. По прошествии какого-то времени он смотрел на часы и уходил, за весь визит произнося лишь «здравствуй» и «до свидания». Мсье де Крошан неизменно вставал и тоже направлялся к выходу. Они удалялись вместе, словно доктор Тем-Хуже под руку со своим коллегой Тем-Лучше[23]23
  Доктора из басни Жана де Лафонтена «Врачи», спорившие у смертного одра больного о том, как следует лечить его недуг. У Лафонтена их имена звучат как Tant-Pis (Тем-Хуже) и Tant-Mieux (Тем-Лучше).


[Закрыть].

Подобные визиты, учитывая состояние Стефена, были совершенно противопоказаны. Серраль предписал ему режим отдыха и развлечений, но случавшиеся дважды в месяц встречи со злюкой-отцом едва ли могли его развлечь.

По правде сказать, с этих свиданий выздоравливающий возвращался более хмурый, чем был до них. Хотя, казалось бы, куда уж более?..

Розина заметила мужа еще издали: он сидел в складном кресле под тентом в красную и серую полосы. Сынишка директора, устроившийся рядом на табурете, что-то ему читал, но он не слушал; взгляд его был устремлен в пустоту. Мальчуган потянул его за рукав, и Стефен ласково потрепал его белокурые волосы.

Что, впрочем, не помешало Орлаку через пару мгновений снова загрустить.

Он был так близок к смерти, что все даже задавались вопросом, не стало ли его выздоровление, в сущности говоря, воскрешением; и сначала, видя мужа таким серьезным, Розина порой была склонна полагать, что он побывал в краю призраков и что его меланхолия вызвана воспоминаниями о преисподней…

Причина этой грусти более проста и не столь изящна.

Вступив в период выздоровления, Стефен не способен был думать ни о чем другом, кроме своих рук.

После того как он избежал гибели, находиться здесь, ходить по земле среди людей своими собственными ногами, быть в состоянии, как все, целыми и невредимыми руками хватать, ощупывать, гладить, ясными глазами созерцать природу – похоже, все это для него мало что значило.

Он ничего не говорил. Вообще никогда об этом не упоминал. Розина же не осмеливалась сделать даже малейшего намека. Его правая нога оставалась чуть более короткой, чем левая, руки от плеча до кисти были все еще слабы, а сами кисти рук Орлака возвращались к жизни крайне медленно; и он, виртуоз, похоже, страдал от постоянного онеменения кончиков пальцев, из-за которого они, эти пальцы, никак не могли обрести прежние навыки.

Чувствовалось, что он терзаем тревогой, оскорблен в самой благородной своей гордости, цепляется за отчаянную надежду вернуть былой талант. Он ревностно скрывал свою неполноценность, все еще веря, что она временная, желая над ней восторжествовать, ленясь разрабатывать пальцы. Он боялся проявить свою неуклюжесть на публике. Несомненно, он был очень несчастлив.

Розина уже подошла к мужу. Стефен смотрел на нее так, как если бы это была некая прозрачная фигура, сквозь которую он наблюдал что-то другое.

Стефен Орлак был невысокий мужчина, хрупкий и энергичный. Его округлившиеся черты выдавали слабость характера. Он был все еще бледен из-за потери крови. Лицо его зигзагообразно прореза́ли два или три шрама. На затылке, среди каштановых волос, бледной отметиной был прочерчен еще один. К креслу были приставлены костыли; вскоре он сможет обходиться одной лишь тростью.

Маленький чтец умолк; Стефен, задремав, закрыл глаза.

Розина воспользовалась этим для того, чтобы осмотреть его руки; и, как всегда, она почерпнула в этом осмотре веру.

Разумеется, эти руки прошли через жестокое испытание; десятки рубцов покрывали их мерзкой красновато-фиолетовой сетью. Но в конце-то концов, все же было на месте! Трещины прекрасно зажили. Под кожей, которой еще предстояло смягчиться, отчетливо виднелись косточки, такие, какими они и должны быть. Если оценивать форму кистей рук в целом, то в ней не было ничего такого, что могло бы приводить в отчаяние. На месте Стефена Розина была бы полна бодрости и задора!

Но в плане энергии Стефен и Розина отличались как небо и земля; и после катастрофы Стефен, похоже, совершенно утратил твердость духа, и, раз уж Розина позволила нам проникать в глубины ее сердца, читателю следует знать, что именно это беспокоило и озадачивало ее больше всего.

Нет! Какое бы несчастье ни угрожало пианисту, каким бы беспомощным он себя сейчас ни чувствовал, было просто неестественно, что Стефен так вяло противился терзающим его опасениям! Его дурные предчувствия были слишком странными, мечты слишком робкими, а уловки, призванные обмануть и успокоить всех тех музыкантов, любимых преподавателей и так далее и тому подобное, которые являлись его навестить и покидали в полной уверенности, что он сможет играть с прежней виртуозностью, слишком изворотливыми. Руки – ерунда. Все дело было в мозге. Серраль не сумел устранить последствия травмы. Более того, казалось, что странность Стефена является последствием операции! В его собственном «я» появилось что-то новое, неожиданное, поразительное, некий едва ли не чудовищный элемент, сотканный из страха, растерянности и тщеславия, элемент, который никак нельзя было оправдать состоянием его рук!..

– Он спит? – прошептал позади мадам Орлак мужской голос.

Розина обернулась. Это был профессор Серраль.

– Не будем его будить, – сказал он.

Хирург и молодая женщина пошли по аллеям парка.

– Я как раз, – произнесла Розина, – хотела поговорить с вами, доктор.

– Похоже, о чем-то серьезном.

– И да и нет… Прошу вас сказать мне – только абсолютно честно, – какого рода операцию на головном мозге вы сделали моему мужу.

Она говорила отрывисто, щеки ее горели.

– Без проблем, милочка, хотя определение «на головном мозге» тут и не совсем подходит. Вот только затем и я, в свою очередь, хотел бы знать, почему вы именно сегодня задаете мне вопрос, на который я откровенно ответил бы уже на следующий день после операции.

Розина давно уже пообещала себе расспросить Серраля. Но до сих пор в присутствии хирурга у нее словно отнимался язык. Его авторитет был столь велик, его имя было окружено таким ореолом честности и порядочности, что, когда он подходил, вы оказывались не способны вымолвить и единого слова. Он был из тех выдающихся людей, чье присутствие одновременно подавляет и успокаивает. Если теперь мадам Орлак и решилась заговорить, то вовсе не потому, что она больше, чем обычно, беспокоилась за мужа, но лишь из-за того, что профессор навещал Стефена так часто, что мало-помалу становился для нее обычным человеком. Престиж ученого с каждым днем рассыпа́лся под действием привычки; в этот день от него откололся еще один крупный кусок.

Серраль закончил свое объяснение. Он говорил о трепане[24]24
  Имеется в виду инструмент для сверления кости при трепанации.


[Закрыть] и пиле. Операция была простейшая, но очень деликатная. В общем и целом все можно было резюмировать одним грубым словом – «чистка». Перелом затылочной кости привел к ушибу и сдавливанию задней доли головного мозга. Осколки торчали во все стороны. Пришлось проделать обширный oculus[25]25
  Буквально: глаз (лат.).


[Закрыть], тщательнейшим образом все почистить и «закрыть» дыру.

– Короче, – сказала Розина, – ничего особенного, новомодного?.. Никаких… заборов крови… переливаний?..

– Ну и ну! – воскликнул Серраль. – Что за мысли?.. Как это вообще вам взбрело в голову, милочка?

Розина еще сильнее покраснела и опустила голову. Хирург остановился и внимательно посмотрел на нее, крайне заинтригованный.

Серраль. В его ясных глазах светилась доброжелательность. Статуи, которые установят в его честь на городских площадях, не будут иметь той представительности, какой обладает он сам. На постаменте можно будет прочесть таких три слова: «Знание, Сила, Доброта».

Розина пролепетала дрожащим голосом:

– Прошу прощения. Да-да, я прекрасно знаю, что вы говорите мне правду. Вы от меня ничего не скрываете. Я вам верю…

– Полноте, да что это с вами?

Она была похожа на девочку, объясняющую, что ее так сильно расстроило. Она и хотела бы не плакать, эта девчушка, но сдержать слезы было не так-то и просто. В ответ послышались лишь заикания, всхлипывания и рыдания, перемежающиеся странными мелодичными звуками, которые могли бы показаться смешными, не будь они исполнены такой печали:

– Мой муж… не… не такой… как раньше. Разумеется, он и раньше не был… сверхэнергичным. Вовсе нет!.. Ах!.. Я… я подозревала, что его… руки… причиняют ему страдания. Но право же!.. Теперь… теперь вся его жизнь сводится… к страху, что он никогда больше не сможет играть… на рояле. Вы скажете, что это… что все это… катастрофа! Несчастье, да, даже огромное несчастье, если хотите!.. Но в конце концов, в жизни ведь есть… не только рояль!.. Да, он любит меня! О да! Но не так сильно, как… свои руки!.. Даже если бы он предал свою страну… был бы приговорен к смерти за измену, вы бы не… не увидели его таким отчаявшимся… Это уже не он!.. Не он!..

Она не переставала сморкаться. Глядя на нее с состраданием, Серраль сказал:

– Со временем, милочка, все образуется. Силы вернутся, а с ними – выдержка и стойкость. Не забывайте, что мсье Стефен Орлак перенес сильнейшее кровотечение, после которого выжили бы немногие земные создания… Я даю вам честное слово, что растворы, использованные мною для замены крови, не содержали никаких элементов, способных изменить жизненный ритм пациента.

– Значит, никакой – как бы это выразиться? – никакой… животный принцип…

– В том смысле, который в это вкладываете вы, – нет, милочка. И вообще, если позволите заметить, ваши опасения вызывают у меня улыбку. Насколько я вижу, вам не дают покоя все те истории, которые в наши дни пишут, образно говоря, за бортом науки… Мы имеем дело с вполне обычным случаем ослабления организма. Когда последствия травмы совершенно исчезнут; когда мозг, должным образом орошенный, начнет работать как следует; когда руки восстановят свою функцию…

– А что вы, собственно, думаете о его руках?

– Врач никогда не знает наверняка, в какой мере природа пожелает постараться довести свое творение до совершенства. Вот и я не могу сказать, сможет ли ваш муж когда-либо продолжить свою карьеру виртуоза. Еще раз повторю: я сделал все, что было в моих силах; и как сказал бы мой предок: я его вы́ходил, Бог его излечит!

В ответ на обескураженный жест Розины он покорно, с некоторой печалью во взгляде произнес:

– Вы – точь-в-точь как ваш муж. Вы не осознаете, что в этот час он должен был бы уже лежать под шестью футами земли или, как минимум, быть одноруким, одноногим и, быть может, идиотом. Вы сердитесь на меня за незавершенность моей работы, не желая признавать, что моя великая коллега-жизнь не закончила свою… Впрочем, не важно! Вам многое простительно, потому что вы сильно любите… Не накручивайте себя, милочка; ничего не преувеличивайте; будьте справедливы и разумны. Это свойственно выздоравливающим и, в общем-то, всем обессиленным – вести себя так, как себя ведет мсье Стефен Орлак. То, что сегодня его страшит, завтра будет ему лишь досаждать. Давайте через год встретимся – и посмотрим, был ли я прав. Пока же я полагаю, что мсье Стефену Орлаку будет полезно вернуться домой. Я возлагал на его моральный дух гораздо бо́льшие надежды – чего уж скрывать. Похоже, ему нужен дополнительный курс лечения. Привычная среда, где он будет окружен любимыми вещами, должна подействовать на него благотворно. Пусть на какое-то время снова окунется, образно выражаясь, в околоплодную жидкость – вам лишь останется затем его оттуда вытащить. Я сейчас его осмотрю и выпишу exeat[26]26
  Буквально: отпускной билет (лат.). Здесь: справка о пребывании в лечебном учреждении, выдаваемая при выписке.


[Закрыть].

– Вы только представьте себе, – сказала Розина, немного успокоившись, – только представьте себе: я дошла до того, что начала расспрашивать его о нашем совместном прошлом, чтобы удостовериться, что он – это действительно он!

Она смеялась, уже готова была насмехаться над самой собой. Но Серраль взял Небо в свидетели этой несусветной глупости.

– О литература! – воскликнул он. – Чему ты учишь нашу молодежь?

* * *

– Ну что, мсье Орлак, как вы себя чувствуете?

Уклончивый жест, блуждающий взгляд, преисполненный тоски, если не злобы, – таков был прием, оказанный пациентом доктору.

Стефен покорно сделал несколько шагов без костылей и позволил профессору осмотреть свой покрытый шрамами затылок.

– А теперь взглянем на руки, – сказал Серраль.

Смущенная упорным молчанием мужа, Розина ответила за него:

– Аппетит хороший, доктор. Но ночи беспокойные. Я часто слышу, как он стонет, тяжело дышит. Подбегаю: он весь в поту.

– Стало быть, по ночам вам бывает плохо?

– Нет, – буркнул Стефен.

– Я думаю, – сказала Розина, – это кошмары. Когда я у него спрашиваю, что случилось, он отвечает, что ничего не помнит.

– Со временем это пройдет, – заявил Серраль. – Через несколько дней вы вернетесь домой, милейший, и это беспокойство вас оставит.

Дом… Гостиная… Рояль в гостиной…

Какая печаль наполнила глаза Стефена! И с каким испугом он опустил их, глядя на свои руки!

* * *

Кошмары?

Уже на следующую ночь Розине представился случай изучить проблему.

Но произошедшее столь глубоко ее впечатлило, что снова уснуть она не смогла и сохранила об этих ночных мгновениях незабываемое воспоминание.

Мадам Орлак исполняла роль сиделки при муже. Их смежные комнаты соединялись дверью, которая никогда не закрывалась. Изголовье кровати и с той и с другой стороны располагалось у разделяющей стены, так что в тишине ночи обоим были слышны малейшие звуки.

Розина уснула крепким сном, свойственным молодости.

Из этого сна ее вдруг выдернул тяжкий вздох.

Электрический ночник давал тусклый свет.

Вместо того чтобы тут же встать или легонько постучать по перегородке, чего обычно хватало, чтобы рассеять кошмары Стефена, Розина стала прислушиваться ко всем движениям и стонам спящего.

Ей сделалось не по себе.

Все еще находясь под впечатлением от разговора с Серралем, озабоченная предстоящим возвращением на улицу Гинемера, молодая женщина чувствовала себя подавленной и несчастной, а в темноте к этому ощущению примешивалось нечто гнетущее и коварное.

Еще не до конца сбросив оковы сна, Розина Орлак вслушивалась в звуки ночи.

Стефен приглушенно вскрикивал. Затем стало слышно только его прерывистое, учащенное, хриплое дыхание.

Из его комнаты шел слабый свет. Розина решила, что у него тоже зажжен ночник. Она осторожно выбралась из постели и, едва касаясь паркета голыми ступнями, на цыпочках подкралась к двери.

Там она вся напряглась, чтобы сдержать восклицание – восклицание, которое, вероятно, окончательно бы ее разбудило…

Ибо разве могла она поверить в реальность того, что в этот момент наблюдала?

Стефен стоял на коленях прямо на кровати – судя по всему, пребывая в полной прострации. Ночник не горел, тем не менее некий источник света озарял комнату.

Свет шел от тусклого пятна, зависшего в воздухе посреди комнаты, прямо напротив Стефена, недалеко от его лица. И в этом пятне, похожем на расплывчатую округлую луну, что-то двигалось. В нем перемещались какие-то неясные фигуры. Затем они обрисовались отчетливо, сложившись в живую картинку.

То словно был мозг в разрезе – можно было даже видеть мысли человека! Мозг Стефена, проецирующий кошмар!

Жуткий кошмар.

В святящемся пятне возник рояль на эстраде. Рядом стоял мужчина, облаченный в вечерний фрак. И это был Стефен, с безгранично печальным лицом. Он отвесил поклон невидимой аудитории, сел за рояль, поднял крышку. Но клавиатура не состояла из черных и белых клавиш…

Клавиатуры теперь не было видно: был виден лишь он – он и его руки пианиста; все остальное исчезло. Руки Стефена лежали на клавишах, но что представляли собой эти клавиши, уже невозможно было понять. Правая рука вырвала одну – нож с кольцом на рукоятке!..

Теперь был виден лишь этот нож в его руке; все остальное исчезло. Рукоятка ножа была помечена неким «X». Рука Стефена сжала рукоятку…

Теперь было видно лишь лезвие ножа; все остальное исчезло. Это было хорошо отточенное, острое лезвие. Но вот оно покрылось некой субстанцией. Капля за каплей с него стекала какая-то ярко-красная жидкость…

Рука исчезла. Нож сверкнул, сократился, стал острым стальным угольником, вырисовывающимся в обрамлении узкой рамы. И в круглом отверстии этой гильотины – голова…

Теперь была видна лишь голова, охваченная деревянным ошейником; все остальное исчезло. У этой головы было гримасничающее лицо Стефена.

Раздался скорбный вопль. Одержимый выкручивал себе на кровати руки.

– Стефен! Любимый!

Розина со страстной нежностью принялась покрывать его поцелуями. Он весь горел в лихорадке… Но тут их окутал мрак, – должно быть, голос Розины разбудил спящего и прогнал зловещий сон, ибо светящийся фантазм рассеялся.

Одна за другой загорелись лампочки спальни. Затем Розина вернулась к Стефену, вытерла пот с его лба, накрыла одеялом.

– Что происходит? – спросила она.

Он пребывал в оцепенении.

– Что с тобой, Стефен? Тебе снился сон, так ведь?

– Я кричал? – произнес он наконец. – Да, полагаю, мне что-то снилось.

– Но что это был за сон?

– Не помню, – выдавил он из себя.

Стефен был совершенно обессилен. Он тут же снова заснул глубоким сном.

Розина, сидя в изголовье его кровати, мучительно размышляла.

Сколь бы легкий след ни оставляли в памяти сны, было поразительно, что Стефен, очнувшись от такого кошмара, ничего не помнил! Очевидно, он просто не желал признаваться – то ли из ложного стыда, то ли чтобы не волновать Розину.

С другой стороны, и сам этот кошмар был такой необычный!..

Возможно, мсье де Крошан сможет как-то его объяснить.

Мадам Орлак провела остаток ночи рядом с выздоравливающим.

Кошмары не возвращались, а если и возвращались, то мозг их уже не проецировал вовне.

Утром Стефен, впрочем, находился в самом мрачном своем настроении, и, когда в одиннадцать часов, как это уже у него повелось, явился мсье де Крошан, он принял этого Наполеона III с улицы Асса с отсутствующим видом.

Шевалье объявил о своем прибытии как обычно:

– Крошан! Через «о»!

И с улыбкой добавил:

– Все такой же язвительный гонюцефал!

Розина не соизволила узнать, что «гонюцефал» тождественно слову «лысоголовый», и, оттащив спирита в сторонку, рассказала ему о том, что видела ночью.

– Что вы можете об этом сказать, шевалье? Я и сейчас еще не оправилась от потрясения.

Украдкой бросив на нее многозначительный взгляд, шевалье высказался так:

– Кошмар развивался по всем правилам. Цепочка инкогеренций, связанных между собой наивными ассоциациями, вереница беспорядочных сцен, порожденных концептом рояля… типичный, образцовый кошмар.

– Да, но… ощутимый, явный!

– Экстериоризация[27]27
  Экстериоризация (фр. extériorisation – обнаружение, проявление, от лат. exterior – наружный, внешний) – процесс превращения внутреннего психического действия во внешнее действие.


[Закрыть] мысли! Идеопластия! Для меня в этом нет ничего удивительного. Да и никто, вероятно, не объяснил бы это как-то иначе. Эта часть Стефена, материализовавшаяся благодаря отображению вне его самого, вполне может считаться фрагментарным явлением астрального тела, этого призрака живых…

Но такие объяснения, туманные, как и сам оккультизм, ни в коей мере не удовлетворяли Розину. Она прекрасно знала: чем более сверхъестественным мсье де Крошану кажется решение, тем более правдоподобным оно ему представляется. И все же одно слово ее поразило – «призрак». Подумав о Спектрофелесе, она несколько отклонилась от темы разговора:

– Вот вы верите в призраков живых людей… А верите ли вы в призраков людей умерших? Я одного такого как-то видела, причем дважды.

– Вы? Вы видели призрака умершего человека?.. Ха, это крайне интересно! Не каждому, кто этого хочет, удается увидеть призраков… Правда, у вас, Розина, такие изумительные глаза… такие большие, чистые, волнующие… Да не краснейте вы так!.. Лучше скажите: вы вполне уверены, что видение этой ночи – это видение Стефена, а не видение Розины?.. Ибо в этом последнем случае возможны две гипотезы: или же вы обладаете способностью видеть сны Стефена и как раз таки видели один из них, или же Стефену это не снилось, и тогда… Да и вообще, ведь ваш муж заявил, что не помнит этого сна. Почему вы сомневаетесь в его искренности?

Розина ответила не сразу, но, собрав воедино собственные воспоминания, категорично сказала:

– Нет, мне это не приснилось. Я вообще тогда не спала.

– Но призрака умершего человека вы ведь видели во сне?

При этих словах, немало ее возмутивших, Розина рассердилась и, обидевшись, замкнулась в себе. Она не сомневалась в своих ощущениях. Она чувствовала себя вполне уравновешенной и здравомыслящей. Ее ум был столь же крепок, как и ее тело. Она не могла спутать явления внешнего мира со своими фантазмами, порожденными горячечным бредом, что в резких выражениях и дала понять художнику-спириту.

Тот, чтобы вернуть ее расположение, отпустил в ответ пару шуток, но Розина с яростным упорством стояла на своем. И нужно сказать, что события вскоре подтвердили ее правоту.