Текст книги "Руки Орлака"

Глава 2
Ас хирургии

Ей пришлось резко остановиться, чтобы не натолкнуться на того из санитаров, который держал носилки за задние ручки.

Виде́ние удержало прежнее расстояние – даже отошло за носилки и теперь темным призраком, очертания которого окаймляло легкое мерцание, держалось чуть дальше.

Призрак! Настоящий призрак в настоящей жизни!

Несмотря на ее отчаяние – отчаяние любящей супруги, – Розина почувствовала сожаление оттого, что не могла вернуться в зал мертвых, чтобы осведомиться о незнакомом путешественнике и узнать, что это был за странный труп, способный раздваиваться на белое и черное.

Эта молодая женщина прочла столько романов и посмотрела столько фильмов, что уже порядком пресытилась романами-фельетонами[5]5
  Роман-фельетон – художественное произведение, издаваемое в периодическом печатном издании в течение определенного периода времени в нескольких номерах.


[Закрыть] и кино; на страницах книг и на экране она видела такое множество невероятных событий, что готова была к встрече с самыми невероятными феноменами и в жизни. И однако же, к ее испугу примешивалось изумление, и голос доктора вырвал ее из оцепенения, близкого к потере сознания.

Призрак рассеялся – как именно, она не знала. Они были уже у станции, среди машин.

– Где ваше авто? – спросил доктор.

– Вот оно…

От потолочного светильника лимузина исходил резкий свет. С горем пополам они соорудили нечто вроде кушетки и уложили на нее Стефена.

Выглядевший весьма обеспокоенным врач раскрыл свой медицинский саквояж и сделал пациенту подкожную инъекцию в плечо.

Увидев это, Розина сказала:

– Доктор, вы не могли бы оказать мне услугу, за которую я буду признательна вам до конца жизни? Сопроводите нас в Париж! Я так боюсь этого путешествия!.. Мой бедный муж выглядит таким слабым… Как бы в дороге ему не стало хуже…

– Что ж, хорошо. Едем…

– Поехали, Феликс! В Париж!

Мимо уже проносились деревья, напоминавшие скелеты.

– К тому же, – заметил доктор, – я и сам живу в Париже, а в Монжероне мне сегодня больше делать нечего.

Сидя на откидном сиденье, он наблюдал за больным.

До предела изнуренная Розина расположилась на мягком, обитом шелком заднем сиденье. Казалось, ее совершенно покинули силы. Ее прекрасная головка то и дело клонилась к плечу.

– Куда мы едем? – спросил военврач через минуту-другую.

– Но как же… к нам домой… на улицу Гинемера…

– Это невозможно. Вашего мужа нужно отвезти в больницу, к высококлассному практикующему хирургу. У вас есть какие-то предпочтения?

– Предпочтения?..

В то время одно имя гремело в хирургии, как имя Фоша[6]6
  Фердинанд Фош (1851–1929) – французский военачальник времен Первой мировой войны, маршал Франции с 6 августа 1918 года. После начала весеннего наступления, масштабной операции Германской империи с целью прорыва фронта, Фош был назначен главнокомандующим союзными войсками.


[Закрыть] гремело в годы войны. Доктор Серраль был асом хирургии. Его известность распространялась на весь земной шар. Каждый слышал про этого гениального француза, завоевавшего восхищение мира своей триумфальной борьбой против самых ужасных последствий разрывов смертоносных снарядов и давно уже продолжавшего в своей клинике на улице Галилея творить чудеса, которые с каждым днем приносили ему все больше и больше славы и признания.

Если бы Розина могла, она бы мобилизовала для ухода за Стефеном самого Господа Бога. За неимением такой возможности, она выбрала Серраля, который все же находился в пределах досягаемости и представлял на земле лучшее из того, что ей требовалось.

– Ладно, – произнес врач с двусмысленной гримасой. – Гений вроде Серраля тут лишним не будет.

Все это было сказано столь горьким тоном, что Розина встревожилась:

– А что… вы в него не верите, доктор?

Ее собеседник лишь пожал плечами:

– Не хотелось бы разрушать ваши иллюзии. Я считаю Серраля настоящим престидижитатором[7]7
  Престидижитатор (фр. prestidigitateur, от фр. preste – быстрый и лат. digitus – палец) – в цирке, на эстраде фокусник, использующий силу, ловкость, гибкость пальцев и особенно запястий рук. Оперирует мелкими вещами (картами, шариками, монетами, платками, лентами и др.), появляющимися и исчезающими у него в руках.


[Закрыть] скальпеля. Но есть в нем одна сторона, которая мне не нравится. Это его реноме… оно не вполне… корректное, что ли. И потом… потом…

Он с многозначительным видом качал головой.

– Что – потом?

– Не хотелось бы вас обескураживать. Но вот только… Все эти ловкие операции, все эти фокусы, все это, конечно, хорошо… Но я слышал, он проводит опыты… горазд на всякого рода смелые нововведения…

Увы! Если бы Зависть пожелала воплотиться, то лицо этого жалкого военврача, насупившегося от неудач и пожелтевшего от досады, подошло бы для этого идеально!

Розина это заметила, но все же спросила:

– Какие опыты? И что за смелые нововведения?

– Сейчас не время видеть плохую сторону вещей, – ответил завистливый военврач. – Лишь будущее покажет, была ли хирургия Серраля этапом прогресса или же безвыходным тупиком.

– Но разве профессор Серраль не добился неожиданных результатов? Разве операции на голове – не его специальность?

– Да, это его специальность, мадам, и я готов признать, что с этой точки зрения необходимо выбирать меньшее зло, ибо очевидно, что жизнь господина Орлака в опасности как раз таки из-за перелома затылочной кости, хотя, возможно, имеются и какие-то внутренние повреждения, которые в данный момент я диагностировать не могу.

Розина прижала обе руки к сердцу. Она задыхалась и смотрела на Стефена так, словно перед ней была его могила.

Подумать только – этой окровавленной жертвой был ее любимый, ее всё, ее великий человек. Ее малыш!

Раненый выглядел ужасно. Врач щелкнул переключателем верхнего света:

– Не смотрите, мадам. Отдохните. В ближайшие дни вам понадобится весь ваш нервный потенциал. Не волнуйтесь: я держу запястье господина Орлака; если пульс станет слабеть, я тут же начну действовать.

Под урчание мотора Розина размышляла. Теперь она была уже не так уверена в том, что Стефена следует везти именно к Серралю… Но вскоре громкий «голос» его реноме перекрыл все туманные и тенденциозные возражения военврача, и, когда автомобиль въехал в Париж, она сказала Феликсу:

– На улицу Галилея!

В этот час, свободный от пробок, они доехали туда довольно быстро.

Клиника – настоящий белый дворец – была ярко освещена.

Как только Стефена уложили на каталку, военврач откланялся, оставив визитную карточку и сказав несколько ободряющих слов, что немного подняло его в глазах молодой женщины.

Ночной интерн, облаченный в белоснежный халат, сообщил Розине:

– Профессору Серралю уже позвонили. Мэтр будет здесь через пару минут.

Эти слова стали для Розины бальзамом. Она так опасалась, что этого принца науки может не оказаться в городе или же что он согласится осмотреть Стефена лишь утром! Но он здесь! И сейчас приедет! Он! Как же ей повезло, что он, этот ученый с мировым именем, сейчас в Париже и готов прийти на помощь!

Медсестра провела Розину в изысканный, но в то же время простой белоснежный холл, казавшийся вырезанным в айсбергах.

Столь же ледяная медсестра объяснила, что Стефена отвезли в смотровой кабинет, и поинтересовалась, не нужно ли чего-нибудь самой мадам Орлак.

Послышался приглушенный гул мотора, затем кто-то быстро прошел по вестибюлю, и перед Розиной предстал Серраль, этот новый калиф на час.

Он был высокий, стройный, спортивного сложения, с торсом атлета и поразительно чистым и холодным лицом статуи.

Без лишнего обмена любезностями, выказывая скорее здравомыслие, нежели сострадание, он спросил, о какого именно рода происшествии идет речь, задал несколько быстрых, четких, хорошо продуманных вопросов и назвал Розину «милочкой».

Все это происходило, пока он снимал пиджак, оголял мускулистые руки и надевал блузу без рукавов, которую поднесла другая медсестра, словно священническое облачение.

Когда он вышел, стенные часы пробили пять утра. За окнами все еще стояла кромешная тьма.

Камердинер принес и поставил на геридон[8]8
  Геридон – круглый столик на одной ножке.


[Закрыть] маленькую бутылку «Поммери».

Оставшись одна, Розина – как, похоже, то и было предписано ей Серралем – выпила бокал шампанского, затем опустилась в чрезвычайно удобное ковшеобразное кресло из белого сафьяна, и царящая кругом тишина показалась ей почти оглушающей.

Что ей сейчас сообщат? Где-то, в глубинах этого храма, один из жрецов разума, склонившись над зияющими ранами, читал по ним, как прорицатели Античности, будущее. Вот-вот эта белая дверь откроется перед провозвестником грядущих времен, глашатаем жизни или смерти…

Ах! Эта дверь! Розина не могла отвести от нее взгляда. Ослепительная створка была для нее вратами в пространство, уходящее в бесконечную даль…

И вдруг, прямо на пороге этой двери, отчетливо выделяясь на белом фоне, обрисовалась темная фигура, застывшая с разведенными в стороны руками в непоколебимой и строгой позе.

Призрак с места катастрофы нарушил ее уединение. Он был здесь.

Это была не иллюзия, не мираж, а вполне реальная тень, очерченная пылающей каймой, – некое существо, внезапно материализовавшееся из тайны. Ему не хватало лишь движений и слов. Но какое движение могло бы быть более выразительным, чем этот застывший жест, и какие слова могли бы более четко выразить это волеизъявление: «Прохода нет!»

Розина вскочила на ноги. От волнения и беспокойства ее ладони словно покрылись корочкой льда.

Но тут дверь открылась, и в том месте, где только что стоял черный призрак, возник белый сверхчеловек.

Он отнес замешательство мадам Орлак на счет вполне объяснимой нервозности ожидания и постарался тут же ее успокоить.

– Милочка, – сказал он ей, – еще не все потеряно. Могло быть и хуже. Но у нас многочисленные переломы, а именно – правой ноги, обеих рук, головы (избавлю вас от медицинских терминов). Через пару минут проведем операцию, а завтра утром – еще одну, от которой все и будет зависеть.

– А имеются какие-нибудь внутренние повреждения? – пробормотала Розина.

– Нет, и перелом черепа – единственное, что меня беспокоит. Должен, впрочем, сказать, что я преисполнен надежды и, если в ближайшие сутки не произойдет кровоизлияния в мозг, раненого можно будет считать спасенным.

Вестник не провозгласил ни жизни, ни смерти, но он принес надежду, и этого оказалось достаточно для того, чтобы Розина благословила его – этого пионера знаний, человека прогресса, человека дня завтрашнего, живущего среди нас сегодня!

Он добавил:

– Желаете, чтобы вам приготовили здесь комнату?

Розина с радостью согласилась. Она чувствовала себя легкой, словно вес ее и в самом деле уменьшился. Только теперь она подумала о том, чтобы взглянуть на себя в зеркало.

Ее платье и меха превратились в лохмотья; разодранные туфли напоминали о хождении среди обломков. Ее красивое лицо было уставшим, бледным, запачканным грязью, пылью и кровью.

Стефена уже перевезли в операционную. Розине сказали, что она сможет увидеть его лишь днем, поэтому она решила съездить домой – успокоить слуг, привести себя в порядок и переодеться, – а затем вернуться в клинику со всем необходимым для пребывания там в течение какого-то времени.

Уже начинало светать.

На протяжении всего пути с улицы Галилея до улицы Гинемера мадам Орлак не покидала мысль о призраке.

Теперь, когда все стало более-менее ясно, теперь, когда в ней пела надежда и нервы ее чуть расслабились, этот фантом терял добрую часть своей реалистичности. Она упрекала себя за то, что не обернулась, не присмотрелась к нему в те два его появления. Это человеческое пятно, это мрачное привидение, возможно, было всего лишь отбрасываемой кем-то тенью… Да и осознавала ли она, что делала этой ночью? В полной ли мере владела собой?..

Но черты трупа запечатлелись в ее памяти. Проживи она даже сто лет, монжеронский Мефисто продолжил бы являться к ней в фантазиях, как некоторые персонажи романа, театра или кино.

И таким было настроение Розины, что – то ли в шутку, то ли всерьез – она нарекла призрака мелодраматичным именем, назвав его Спектрофелесом!

О сила молодости, надежды, рассвета и шампанского! По прибытии на улицу Гинемера она вдруг поймала себя на том, что улыбается.

В прихожей ее встречали трое слуг: Александр, его жена Эстер и Сесиль, дородная кухарка.

Они бодрствовали всю ночь.

Найдя в их преданности дополнительное утешение, Розина обрисовала им ситуацию в чересчур оптимистичных тонах и, отказавшись от их услуг, отправила их наслаждаться целительным сном. Что они и поспешили сделать.

Розина прошла в столовую.

Приготовленный к возвращению Стефена ужин так и остался стоять на столе. Цветы, два прибора нагоняли тоску; да и вся обезлюдевшая квартира на рассвете бесцветного дня имела совсем не романтический вид.

Все в ней говорило об отсутствующем Стефене. «Негативы» Стефена сидели во всех креслах, стояли, облокотившись на мраморную полку, у всех каминов – да вообще повсюду! Пустой home был густо населен не-Стефенами.

Он, этот home, являл собой роскошную убогость наших наисовременнейших интерьеров, и следует признать, это прискорбно содействовало тому, чтобы одинокая душа чувствовала себя в нем еще более покинутой.

Но Розина не собиралась снова впадать в пессимизм. Чтобы отвлечься от печальных мыслей, она начала набирать ванну и, когда вода в ней стала достаточно теплой, решительно, словно он и был источником этой меланхолии, повернула кран горячей воды вправо.

Примерно через час она уже сидела за небольшим письменным столом эпохи Директории.

Она только что положила в конверт пять стофранковых банкнот и визитную карточку с «выражением всей своей признательности» и теперь писала на конверте имя военврача.

Но тут в дверь дважды позвонили.

Едва ли слуги уже встали. Нужно было идти открывать самой.

– Четверть девятого. Должно быть, принесли почту.

Она открыла.

Некий джентльмен приветствовал ее непринужденным поклоном, слегка удивленный тем, что вместо слуги видит столь прелестную женщину, и любезнейшим тоном спросил:

– Могу я увидеть мсье Стефена Орлака, мадам?

Со светской улыбкой он произнес это последнее слово как «малам».

– Он… Его сейчас нет, мсье.

– О! Тогда прошу меня извинить, малам. Просто мсье Стефен Орлак просил меня зайти этим утром, как можно раньше. По его словам, он должен был вернуться ночью… Еще раз извините, малам, я загляну позже.

– Но с кем имею честь…

– Я – представитель компании «Восток»…

– Вот как!.. Вынуждена признаться, я о такой даже и не слышала…

– Я пришел по поводу страховки…

– Страховки…

– Страховки на руки мсье Стефена Орлака.

– На руки…

Розина сделалась белой как снег. Ей показалось, что все вокруг зашаталось, закачалось, наклонилось, паркетный пол прихожей накренился под ее ногами, словно палуба корабля в бурю.

Руки Орлака!..

Глава 3
Господин Орлак-отец, спирит

– Я напишу вам, мсье. Спасибо… – едва слышно пробормотала Розина.

Немало изумленный, страховой агент откланялся, а Розина, застыв в прострации у закрытой двери, несколько минут стояла без движения, пристально глядя в одну точку перед собой – в точку, которую она не видела.

Затем она все же вспомнила… Ей открылся целый мир ужасных возможностей… Да, великие артисты теперь, как правило, стараются себя застраховать. Танцовщики страхуют ноги, пианисты – руки…

В этот день должны были быть застрахованы руки Стефена, каждая – на пятьсот тысяч франков!

И возможно, уже слишком поздно! В каком они сейчас состоянии? Ну же, она должна вспомнить!.. Ах да, искромсанные, изрезанные… возможно, переломанные! Она не слишком хорошо рассмотрела. Это ведь был такой пустяк, эти руки, когда речь шла о самой жизни!

Но искусство для Стефена – его искусство! – это ведь половина жизни!.. А также и целое состояние!.. Ах! Эти руки, эти прекрасные белые руки, изящные, гибкие, такие ловкие и сильные, эти виртуозные руки, две феи, пляшущие по клавиатуре, дарившие радость, славу и достаток!.. Ах! Если ему суждено остаться калекой, не в сотню ли раз лучше было бы остаться слепым, по примеру стольких музыкантов!.. Или же глухим, если на то пошло, как Бетховен или Сметана!.. Но его руки! Нет-нет, только не это! Он этого не перенесет! Нет, этого нельзя допустить!

Она бросилась к телефону:

– Профессора Серраля!.. Я хотела сказать: соедините меня с номером «Клебер, двадцать пять – сорок три»!

Побежали минуты. Хирурга пошли искать… там, в этой белоснежной клинике.

– Кто меня спрашивает?

– Это я, мэтр: мадам Орлак. Я забыла вам сказать… Руки… Мой муж… Это Стефен Орлак, пианист… Словом, руки, доктор, спасите их!.. Их нужно спасти любой ценой, понимаете?.. Как он?

Ответ прозвучал весьма сдержанно:

– Мсье Орлаку, милочка, ни лучше ни хуже. Первое вмешательство он перенес хорошо. Все еще без сознания. Главное для нас теперь – чтобы раненый выдержал завтрашнюю операцию. Сейчас он, если можно так выразиться, пропитан всевозможными сыворотками. Словно срезанный цветок в вазе с водой. Цветок, который нужно пересадить. Такие вот дела… Ушиб головного мозга – вот в чем загвоздка. Остальное – вторично, в том числе и руки. Могу вас заверить лишь в одном: будет сделано все возможное, и вместе с человеком я постараюсь спасти еще и артиста. Ваша комната вас ждет… До свидания, милочка. И мужайтесь!

Некая таинственная, темная сила, которая влечет нас к боли и страданиям, толкнула Розину к гостиной.

Там, в тишине, напоминающей молчание сирены, спал крепким сном большой рояль.

Этот рояль, эта тишина… ничто бы не смогло материализовать более жестоким образом беспокойство Розины. И даже сама гостиная – уже не была тем местом, которое приносило успокоение. Не только из-за своего белого и черного, траурного, убранства, не только из-за пальмовых ветвей дипломов лауреата всевозможных артистических конкурсов, которыми были завешаны стены и которые теперь казались надгробными венками, но еще и вследствие своей роскоши.

Действительно, от чего зависела вся эта роскошь? От жизни Стефена, от его таланта. От его рук. Боже! Если бы он умер, Розине было бы наплевать на всю роскошь мира! Но он будет жить. Так нужно. И если руки ему откажут, если его талант пропадет, как будет он обходиться без всей этой роскоши, к которой уже привык? Без этой роскоши, которая так ему подходит, которой он так естественно себя окружает? Сможет ли он, не отчаявшись, вернуться к былой скромной жизни?

Розина облокотилась на рояль и погрузила в него свой взгляд, словно в молчаливое озеро, в водах которого отражается прошлое…

Она снова видела, как в один из зимних дней Стефен вошел в небольшую лавочку мамаши Моне, торговки музыкальными инструментами с улицы Мсье-ле-Пренс, славной тетушки Розины…

В тот зимний день Розине было семнадцать. Годом ранее она, сирота, окончила лицей со степенью бакалавра. Тетушка Моне, сестра ее бедной матери, приютила ее у себя. Кем станет Розина? Этого тогда еще никто не знал. Пока что она расставляла на полках картонные коробки с музыкальными принадлежностями.

И вот в этот зимний день в лавочку вошел молодой человек. Он был худощав и плохо одет, выглядел совсем не богатым, но все же довольным. Он хотел взять напрокат «Арабески» Дебюсси. Тетушки как раз случайно не оказалось на месте… У них завязался разговор. Это была любовь с первого взгляда, на всю жизнь. Стефен приходил каждый день. Тетушка быстро поняла, к чему все идет. Свадьба уже была делом решенным. С тех пор все и начало усложняться.

Стефен тогда учился в консерватории. В тот год он получил первую свою награду. Тремя годами ранее он отказался вступить в коллегию нотариусов и ушел из конторы отца, где господин Эдуар Орлак рассчитывал сделать его своим достойным преемником. Артистическое призвание возобладало над всем. Но ужасный нотариус не простил сына. Он лишил его средств к существованию и отказывался принимать в своем доме. Да, вот уже три года бедняга Стефен выживал лишь благодаря субсидиям своего старого друга, мсье де Крошана, который втайне от нотариуса подбрасывал ему деньжат. Господин Орлак-старший, махнув на все рукой, продал контору и теперь занимался лишь оккультизмом – причем вместе с Крошаном! Славный мсье де Крошан!.. Восхитительный «шевалье», настоящий рыцарь, защитник бедных и неимущих! Сколько сил он приложил к тому, чтобы смягчить Орлака-отца и добиться от него согласия на брак сына! Но ничто не смогло тронуть сурового чудака, и молодым, хоть это и было печально, пришлось обойтись без его благословения.

Что за человек этот старик, этот вдовец с крючковатым носом, который мог бы быть дедом своего сына?.. В глубине темного зеркала Розина, как наяву, сейчас видела его ястребиный профиль. Он вспомнился ей таким, каким предстал перед ней, когда пожелал их принять после первой премии. Лавры сына его смягчили. Под нажимом мсье де Крошана он все же признал, пусть и нехотя, что Стефен может стать «кем-то». Не отрицал он и того, что Розина может оказаться порядочной девушкой. Но все же принял он их не слишком радушно. С тех пор они видели его лишь изредка, во время холодных визитов, от одной мысли о которых снохе Эдуара Орлака бывало не по себе на протяжении нескольких дней кряду.

Однако же миру известно, что Стефен стал «кем-то»! Благодаря ошеломляющему успеху он уже чуть ли не на следующий день выдвинулся в первый ряд. Без иной поддержки, кроме помощи своих преподавателей, без каких-либо коммандистов[9]9
  Коммандист – участник коммандитного товарищества, который в отличие от участников с полной ответственностью (полных товарищей) отвечает за деятельность товарищества только в пределах своего вклада.


[Закрыть], без кривляния и экзотики, он очутился в свете триумфа, рядом с лучшими! Внезапно все на него в буквальном смысле набросились. Теперь у них всего было в избытке…

Слово «избыток» подходило бы сюда как нельзя лучше, не будь Стефен тем, кем он в действительности и являлся, – артистом, влюбленным в красивые вещи, столь сострадательным, что порой его можно было бы даже счесть расточительным, беззаботным и ничего не откладывающим на день завтрашний… То, что он зарабатывал, надолго у него не задерживалось. Его сейф был всего лишь резервуаром, из которого золото, порожденное его собственными руками, постоянно перетекало к поставщикам и беднякам. Если вдруг из его рук перестанет литься волшебный Пактол[10]10
  Пактол (ныне Сарт) – небольшая река в Малой Азии, в исторической области Лидия. Плутарх пишет, что Пактол называли Хризороас (греч. «златоносный») из-за золотого песка, который в изобилии несли его воды. Предполагали, что эта река была источником богатств царя Лидии Крёза.


[Закрыть], что останется ему самому? Эти предметы искусства, эти дорогие гобелены, эти уникальные вазы – и счета.

И подумать только, что нищета будет сущим пустяком в сравнении с отчаянием пианиста, утратившего мастерство рук!..

Ах! Если случится подобная катастрофа, как возликует Орлак-отец!.. С какой ухмылкой он выслушает новость об этом несчастном случае! Ибо он обязательно о нем узнает, если уже не узнал…

Не следует ли Розине самой заехать к нему? Да, так и нужно сделать. Ввести его в курс дела, незамедлительно сообщить о том, как себя чувствует его сын… Неприятная обязанность в минуты большого горя.

Розина печально оглядела убранство оказавшегося под угрозой счастья.

Она по-прежнему держала в руках конверт, предназначенный военврачу и все еще не запечатанный. Несколько мгновений она колебалась, вытащила одну из пяти банкнот, немного помедлила, затем вернула банкноту в конверт, запечатала его и произнесла с вызовом:

– Мы еще посмотрим!.. А пока же – будем шиковать!..

Вскоре она уже была готова к выходу; в руке – небольшой саквояж.

Стояла унылая, сырая погода, на улицах было грязно. Закажет ли она по телефону такси?

Она посмотрела на прекрасное убранство, рояль, конверт и, покинув дом, пошла пешком.

Розина никогда не посещала Орлака-отца одна. Она сопровождала туда Стефена; этим и ограничивались ее отношения с отцом мужа. На сей раз, еще больше, чем обычно, она заранее страшилась этого ворчливого фанатичного старика.

Бывший нотариус жил совсем рядом, на улице Асса, в маленьком особнячке, зажатом между двумя большими доходными домами. На третьем этаже этого здания с разрешения хозяина проживал «шевалье» де Крошан.

Господин де Крошан, шевалье в шутку и художник всерьез, – его неразлучный друг. Розина все еще и не разобралась толком, так ли страстно этот джентльмен увлечен спиритизмом, как и нотариус: как-никак очень даже в интересах человека небогатого потворствовать мании друга! Вот так эти старые товарищи и жили в полном согласии: один – с улыбкой принимая тиранию другого, «два спирита», как их называли в квартале.

И Розина под зонтом семенила к ним мелкими шажками – чудесная походка истинной парижанки! – элегантная, ритмичная и легкая.

Звонок на решетке ограды прозвучал совсем старомодно.

Ставни первого этажа были закрыты. На третьем – студия господина де Крошана подставляла под дождь свой широкий оконный проем.

Дверь открыли. Скорее, даже приоткрыли. Это был Крепен, камердинер.

Шестидесятилетний старик с изрытым оспинами лицом, походившим на поле боя, увиденное с самолета. Мсье де Крошан, любитель пошутить, утверждал, что Крепен – творение бога-пуантилиста[11]11
  Пуантилизм (фр. pointillisme, буквально «точечность», от фр. point – точка; или дивизионизм) – стилистическое направление в живописи неоимпрессионизма, возникшее во Франции около 1885 года, в основе которого лежит манера письма раздельными (неизолированными) мазками правильной, точечной или прямоугольной, формы.


[Закрыть], и неизменно относился к нему с уважением, не столько из-за такого артистического происхождения, сколько в силу наличия достаточного количества добродетелей.

И напротив, он совершенно не выносил мадам Крепен, Эрманс, чье бледное лицо возникло позади физиономии ее супруга. Этой вечно нужно было сунуть всюду свой нос! Ничто в доме не происходило без ее участия! Но видели бы вы ее лицо!.. И каким только учеником Создателя оно вылеплено? Ни формы, ни цвета: неловкая, словно покрытая штукатуркой заготовка, безликость, глядя на которую ты готов поверить, что вдруг стал близоруким или дальнозорким и теперь видишь все словно в тумане.

В нескольких словах Розина рассказала о своем горе – все еще стоя на ступенях, под дождем, ибо пара слуг загораживала проход.

У Крепена от изумления отпала челюсть. Но Эрманс пробормотала не слишком разборчиво:

– Мьсе ище не показвался, маам Стефен. Горе-то, какое горе, это уш да! Но дел в том, што у него сьянс, прям сёння утром! Необычный сьянс, маам Стефен! Видите, жальзи гостиной закрыты? Видать, уже началося. Там у нас три медьюма.

В этот день оккультизм, над которым Розина обычно смеялась, вдруг показался ей страшным и действительно таинственным. Впрочем, еще больше ее переполняло возмущение.

– Но как-никак это же его сын! – воскликнула она.

– Тише! Тише! – прошипела Эрманс. – Не над’ так шметь – так мошна и все сорвать!

– Его сын! – повторила молодая женщина, сбавляя тон.

Эрманс подняла к небу бесцветные зрачки:

– Вы и сами знатьте, маам Стефен: у мьсе нет сына, котор’ был бы ему дорог! Есть тока спирьтисм!

Увы! Розина действительно прекрасно знала, что для Орлака-отца столоверчение представляет больший интерес, чем Стефен! Но она не могла подавить чувство ненависти к этой отвратительной женщине, которая всегда науськивала отца против сына и не делала ни малейшей попытки убедить старика проявить щедрость, помочь сыну деньгами или составить завещание.

Домработница уже встала перед Крепеном. Были видны ее руки, больше похожие на мужские ноги; и теперь она беспрестанно водила этими ручищами себе по ляжкам, словно боялась не обнаружить их на прежнем месте.

Крепен робко произнес, бросив на мегеру совещательный взгляд:

– Ты же знаешь, мсье де Крошан еще не спускался… Мадам Стефен могла бы подняться к нему…

– Скор’ встанет! Проста запаздывает! – возликовала Эрманс. – Желайте падняцца наверх, маам Стефен?.. Заодно скажете ему, штоб поспешил!.. Што ищё там делать, наверху-то?

Розина вознамерилась войти. Но Эрманс уже заметила грязь на ее ботинках и, преградив дородным телом вход, сказала:

– Пройдите по колидору! Так мьсе вас не услышит!

«Колидор» – это длинный и темный проход из соседнего дома. Этот дом тоже принадлежал Орлаку-отцу, и, чтобы у шевалье де Крошана был отдельный вход, он распорядился проделать там дверь. Оттуда лестница вела уже напрямую к третьему этажу особняка.

– Хорошо! – ответила Розина.

Если ее что-то и задело, вывело из себя, так это не подобное обращение, а безразличие слуг к Стефену. Как можно оставаться равнодушным сегодня, когда этот чудесный человек находится между жизнью и смертью?

И она немного смутилась при мысли о том, что сейчас окажется перед господином де Крошаном, этим вечным шутником, который, вероятно, еще ничего не знает и будет улыбаться доброй улыбкой лысого весельчака Наполеона III.

Он такой милый, мсье де Крошан! И не позволяет себе вольностей. Ни малейших.

А вот и он сам, стоит как вкопанный.

Как!.. Ни песен? Ни улыбок?.. А! В руке у него была газета, и в ней – крупный заголовок: «Монжеронская катастрофа».

– Так вы уже знаете? Такое несчастье, правда?..

– Что?.. Вы о чем? – вопросил шевалье, встрепенувшись.

– Вы еще не читали газету? Я имела в виду катастрофу под Монжероном…

– А, вот вы о чем, милочка!.. Нет. Только собирался прочесть… Но что с вами, господи?

Ну вот, снова придется рассказывать. Есть, конечно, люди, которые находят облегчение, даже своего рода удовольствие в том, чтобы воспроизводить раз за разом, все выразительнее и выразительнее, детали драматического события. Но Розина так далека от этого!

– Садитесь, дитя мое.

Повествование началось. Но рассказчица то и дело прерывалась: от необычности этой мастерской у нее постоянно перехватывало дыхание. Ей никогда не привыкнуть к «пляске смерти» этого скелета, который с позвякиванием дрыгает ногами всякий раз, когда открывается дверь. Никогда прежде эта штуковина, которую она обнаружила перед собой, когда обернулась, опускаясь на стул, так ее не смущала – сейчас Розина даже ее испугалась!