Текст книги "Устойчивое развитие"

– Опять говоришь о том, насколько тебе надо выйти и изменить все это, – настаивал я.

– Ты еще не понял? Я тут как крыса. Пока в клетке есть пожрать, где посрать и кого трахать, крыса никуда не выйдет. Я такая крыса, что, когда она три раза подряд ребенка приводила и оставить его ни с кем не могла, я орал на нее, потому что я без минета неделю!

Слава не дал разрешения сделать запись, что вполне с его стороны разумно, его можно было бы вычислить, и у меня мелькнула мысль специально подставить его, если получится достаточно материала, если как следует подготовиться и слить. Непрофессионально? Нет. Результат бы ему помог.

Но я вышел из гаража, не добившись своего, и по сугробам пошел к шоссе. Включил Генделя, сюиту № 4, HWV 437.

Дело меня уже мало беспокоило, и все мысли были только о том, любит ли он ее, и как он это сам понимает, и зовется ли вообще эта смесь страха, ревности, вины и последующей манипуляции затворника любовью, и может ли вообще такой, зависимый, уже раз предавший человек любить ту, которую предал.

Через полтора года Славе все равно пришлось покинуть гараж, и все обернулось для него куда хуже того, что предлагал я. Когда у Олеси родился второй ребенок, весь их городок начал обсуждать, кто бы мог быть папашей; зачесались даже местные менты, которые в два счета его разыскали. Они получили биллинги Олеси и увидели, что она часто ездит в соседний городок.

Слава был признан вменяемым, то есть, по мнению судей, он будто бы выздоровел, сидючи в гараже, и отправился, окрепший в заточении, за решетку на десять лет.

Любопытно, что Сися, он же Сысой, сам выискал человека, который на него покушался и изуродовал его супругу. Медлить Сися не стал и расправился с врагом, но в спешке наследил и тоже сел. Слышал, что они в одной колонии со Славой.

* * *

Я попросил Грицуна оставить меня на пару дней в Красноярске, потому что узнал, что там есть горнолыжный склон, а я все равно при пересадке с рейса на рейс остался с чехлом, в котором лежали «короткие» лыжи.

Ребра все еще болели, но аккуратно кататься это уже не мешало, и я воспользовался случаем, чтобы поработать над техникой. Инструктор выслушал мою историю про Приэльбрусье, поглядел на мои лыжи и сказал, что брать новичка на Чегет с такими огрызками в снегопад – это осознанная и продуманная попытка убийства.

Единственное, что сбивало его с толку – зачем же мне тогда дали шлем?..

Мила звонила и рассказывала, что теперь все заказывают «Завтрак злого человека». Через три дня он появился в меню, но порцию уменьшили.

Уже садясь в самолет, я выслал ей видео со своей каталки. Два часа ежедневно с инструктором плюс по полдня самостоятельно, и катание уже похоже на волевое, преднамеренное действие, а не на попытку зацепиться за склон, только чтобы уцелеть.

Мила в ответ на мое видео спросила, почему я без шлема.

5. Богадельня

Я рос в лесу. Тайга начиналась в тридцати метрах от дома. Зимой можно было услышать вой волков, и всякий раз мы выглядывали из окон и видели только разноцветные пятна света на бело-голубом снегу. Сызмала пил воду из родника и ел рябину, кислицу, малину, молодую хвою елок и мышиный горошек, собирал ольховые шишки – была такая легенда, что их можно будет сдать в аптеку за деньги. Мы строили шалаши, болтались на тарзанке вокруг длиннющей корабельной сосны, и веревкой служила какая-то толстая пачкающаяся изоляция силового кабеля. Мы сдирали колени и локти, резались стеклами, дрались прутиками с крапивой и всегда побеждали, пусть и с ранениями в виде волдырей. Мы вынимали из себя клещей и сжигали их, разоряли осиные гнезда и ловили щурят в плотинке на речке. Детские шкурки наши постоянно были оцарапаны лесом, чтобы с ним сливаться.

Затем я вырос, тух в городе, но все же четыре года таскался по орешнику и ельнику, по пожарищам и околкам, по болотам и мелколесью заросших полей, вытаскивая заблудившихся из низин и ветровала. Жил с компасом, рацией, навигатором и фонарем в руках, в зубах, в карманах. Мотор безупречно работал на кофе, куреве и честном слове, а ноги проходили по двадцать, а то и тридцать километров за ночь. Бывал в экспедициях, снимал кино о природе. Месяц гулял по горам в Сибири, потом отправлялся в степи Забайкалья, был в Арктическом морском походе и так далее. В квартире я порой спал в спальном мешке на полу, потому что какое-то время организм воспринимал спальник как дом.

– До свадьбы нам надо пожить в палатке, – сказала Мила.

– Зачем? – спросил я, внутренне готовый скорее поселить ее в пятизвездочный отель.

– Это как проверка… Если мы не сможем в походе… то не сможем вместе.

Отметив про себя справедливость самого утверждения, я едва скрыл раздражение. Это вам не танго – в палатке я жить могу и умею. Меня проверять палатками и походами – не след. Я не дилетант. Не дышу в спальник, не ставлю палатку с наветренной стороны или на уклоне (а если на уклоне – то сплю башкой вверх), не прожигаю носки в костре, потому что сушу их на груди. А еще я знаю, что восемь градусов в начале апреля на Куршской косе, на узкой полоске суши между Балтикой и заливом, – это не в шезлонге лежать: это ноль по ночам, постоянные ветра и тотальный запрет на костры, как и во всяком другом национальном парке.

Но Мила настроилась не на приключения даже, а на испытания в духе «курса молодого бойца».

– Поедем на велосипедах, – сказала она.

Разумеется, я, взяв билеты на самый дешевый рейс (пять тыщ туда-обратно) и стрельнув двухколесную развалюху у друга, узнал о том, что за велик нужно доплачивать, когда мы уже стояли у стойки регистрации с замотанными в пленку колесами железных коней. Едва успев скинуть велики подоспевшему на выручку приятелю в багажник, мы вернулись на стойку, где нам выдали билеты 1А и 1В. Бизнес-класс был назначен судьбой для тех, кто намеренно, наперекор разумным соображениям, решил нанести удар по собственным почкам в компании кабанов и оленей.

Мила оказалась не готова к бизнес-классу. Как порядочная рабоче-крестьянская дочь, после взлета она отправилась в уборную в хвосте салона. Попросту не знала, что есть еще один туалет, отдельный и комфортный, для богатеев, – в носу. Из-за скоротечности полета тележка с напитками вылетела в коридор стремительно и мчалась, будто сама по себе, уволакивая за собою бортпроводниц. Мила, выйдя из уборной, оказалась взаперти, не в силах обогнуть телегу, и половину полета шла, ровно покорное дитя, за раздачей напитков. Между тем я поглощал безумный коктейль из шампанского и коньяка. Поставленная спонтанно цель – выпить и нажрать столько, чтобы перенос моей тушки в Калининград стал убыточен для «Аэрофлота», – была выполнена.

Я не помню, как выглядит аэропорт в Калининграде. Зато помню злость Милы с сильным оттенком усталости. Она села в свое кресло за пять минут до того, как самолет пошел на посадку. К этому времени я уже был изрядно пьян.

– Что ж ты надрался! Нам же еще на велосипедах ехать, – посетовала родная. – Я же забронировала уже аренду рядом с аэропортом…

Меня как током ударило. Оказывается, наша велопоездка не отменилась.

* * *

В детстве у меня не было велосипеда. Иногда мне удавалось покататься на велике кого-то из друзей. Обычно мы гоняли по нашему поселку – квадратный километр пятиэтажек в тайге – или играли в гаишников во дворе: кто-то становился на проезде и должен был задерживать нарушителей на велосипедах. Порой организовывались погони вокруг дома.

Но одно дело – гонять вокруг пятиэтажки, меняясь ролями с дворовыми друзьями, другое – сорок километров от Храброво до конторы национального парка под дождем, да еще и с рюкзаком за плечами.

В тот раз мне удалось наконец осознать, что такое тяжелое алкогольное опьянение. Прежде я думал, что бывает немного веселое опьянение, очень веселое, стыдно веселое, паскудно веселое и веселое за гранью, а «тяжелое» – это формула для уголовного кодекса. «Тяжелое» – это когда ты сделал гадость в состоянии «паскудно веселом» или «веселом за гранью». У меня же легким и тяжелым бывало только похмелье. Но само опьянение? Помилуйте.

И вот, километре на десятом я ощутил, что такое тяжелое опьянение. Это когда смотришь на разделительную полосу под колесом велика, на само колесо, и у тебя создается впечатление, что эта полоса и колесо – это шестеренки, и одна передает другой энергию, а ты сам – привод, и ты вращаешь их, и вообще крутишь планету через это колесо, которое крутит полоску, и ты держишься, чтоб не блевать, потому что если остановишься, чтоб поблевать, то планета перестанет крутиться, солнце встанет на небе, Мила разлюбит и наступит частный случай апокалипсиса, и Иоанн Богослов явится пред очи и молвит: «Скотина, я тебя предупреждал!»

Кроме прочего, сорок километров на велике – это нагрузка на какие-то необычные, атрофированные в моем организме мышцы и на участки кожи, до тех пор не подвергавшиеся никакому механическому воздействию. Алкоголь постепенно – видимо, через поры – выходил, но легче от того не становилось, становилось даже тяжелее, обезболивающий эффект зелья покидал тело вместе с последними силами. Километре на двадцать пятом задницу жгло, а спина трещала. К тридцать пятому километру показалось, что я разваливаюсь, потому что ноги работали как-то не синхронно, и за ними надо было приглядывать, чтобы уже каждой поочередно давать команду – левая вниз, правая вверх.

Мила же потрясающе ровно, в одном, бодром темпе, крутила педали, будто у нее не ноги, а какой-то механизм. Она оглядывалась и ободряюще улыбалась, и я привставал с руля, на котором последний отрезок пути уже откровенно лежал.

Наконец мы вывалились к берегу залива. Мила принялась готовить, а мне выпало ставить палатку. Дуло метров десять, не меньше, но дуло с моря, так что мы, укрытые дюной и лесом, сидели в уютном и тихом своем углу и пили чай с травяной настойкой, глядя на малюсенький огонек газовой горелки.

– Ты как? – спросила Мила.

– О, каким будет завтрашний день в этом мире большом и враждебном, кто пройдет по бурлящей воде, кто напрасно распнет сам себя? Это судьба, – привстав, я прочитал строчки из песни как тост и чокнулся с Милой.

И правда – судьба. Я чувствовал освобождение и удовольствие. Отчего-то чем крепче устаешь, тем блаженнее отдых, чем труднее задача, тем ценнее ее выполнение. Я допил остывающий чай с наслаждением, большими глотками.

Разместившись в палатке, я приготовился вслух читать на ночь «Соглядатая» Набокова. Эта книжечка была самой тонкой из нечитанных, потому и взяли ее. Мила пожаловалась, что ей в спальнике холодно. Еще бы, он же летний. Мой же – теплый, широкий, сто двадцать сантиметров на двести двадцать, в нем можно и зимовать, причем вдвоем. Мила залезла ко мне, и мы вынужденно застыли, потому что двигаться в таком объеме пространства могут только гуттаперчевые люди.

К утру тело ломило; все затекло, икры и бедра отваливались, а задница горела огнем от стертой сиденьем велика кожи. Вслед за этим подтянулось легкое похмелье. Червяком я выполз из кокона, умудрившись не разбудить Милу.

Стадо кабанов метрах в тридцати от нас наблюдало за жизнью залива и ждало рассвета – и самки, и средние, прошлого года, подсвинки, и еще полосатые малыши стояли у воды; крупные для годичного подроста свиньи – скорее всего, уже взрослые, но слабые самцы, которые иногда прибиваются к таким стадам, – рылись в корнях прибрежных кустов. Я, кряхтя, встал и закурил. Кабаны ничего не почувствовали: ветер дул с их стороны. Тут я ощутил, что горят не только задница, но и ладони, натертые рулем. Пошел к воде, чтоб охладить их, и тут кабаны меня причуяли. Пара тех самых ущербных самцов отскочила рывком метров на пять-семь, но самая крупная самка повернулась ко мне и замерла, и поросята, вслед за нею, тоже.

Кабаны были вечными. Они, колено за коленом, жили на косе, и сильные самцы приходили, и делали кабанят самкам, и покидали стадо, и самки боролись за жизнь стада, и дюны наступали, и коса ползла, теснимая ветрами, а человек только высадил сосны, чтоб немножко задержать это мощное движение. Кабаны пережили племена людей – одно за другим, сменявших друг друга раз в несколько сотен лет. Кабаны жили здесь, когда дремучие прибалтийские болотные люди охотились на них. Кабаны жили, когда немецкие колонизаторы строили поселки, которые казались им уютными, но на деле уютными у немцев бывают лишь кладбища, кресты которых теперь все глубже уходят в пески.

От этого племени до наших времен сохранились только эти кресты, несколько домов в поселках и самая большая в мире птичья ловушка. Гигантская, в десятки метров длиной, сеть, похожая на воронку, каждую весну поворачивается раструбом высотой со взрослую сосну на юг. Птицы попадают в воронку, которая сужается. Птицы, ведомые внутренним компасом, попадают в тупик и не могут вылететь обратно – им попросту не хватает для того ума.

Мы помогали ученым разобрать сеть: разложить ее в песках и траве во всю длину, а потом и поднять, чтобы птицы влетали внутрь получившегося конуса и их можно было окольцевать специальными трекерами, чтобы потом отслеживать, куда же они отправились, и понимать, много ли из них погибло. Работа орнитологов забавна: каждый их подопечный должен попасть в безвыходное положение, чтобы потом оказаться на карте, стать меткой, обрести фиксацию. В картографическом смысле все, чего нет на карте, на глобусе – это небытие, поэтому только ловушка и позволяет птицам быть. Ведь кто такой зяблик? Один из миллиона зябликов, а с меткой – он уже с именем или, по крайней мере, с номером. Миле нравилось разбирать сеть, и, наверное, она не думала о том, что зяблики попадут в ловушку и будут трепыхаться там, им будет страшно, но это все на благо, чтоб сохранить их вид, чтоб не позволить им пропасть; да и коса охраняется как раз для того, чтобы кабаны могли рыть свой квадратный километр земли, целую вечность рыть его, и чтобы птицы не сбивались с пути.

Мы съездили к границе, мы взбирались на дюны, на самые высокие из них, носящие имена – Высота Эфа, например, – мы смотрели на залив, на море, мы прогулялись в роще кривых и низкорослых сосен, мы попали на старое кладбище, поросшее мхом, минутные гости, мы коснулись вечности ценой романтического преодоления, то есть ценой окончательно, уже, наверное, до мышц стертой кожи на моей жопе и слез Милы.

На третий день, и на четвертый день, и на пятый день лил дождь, и в пятый день вроде как мы решили никуда не ехать, но оказалось, что еды маловато, и мы поехали в магазин, который, конечно, был километрах в пятнадцати, то есть это все тридцать туда-обратно, и я стирал задницу уже до кости, но терпел во имя любви или из-за гордости, трудно разобрать мотивы, а Мила отчего-то отстала, и когда я оглянулся, я увидел, что она ревет. Просто ревет. Ревет, потому что дождь.

Мы добрались до палаток, и Мила, рыдая, переоделась и залезла в спальник, чтобы дальше рыдать уже в тепле и сухости. Мила была до крайности безутешна.

– Поедем в отель, – предложил я.

У меня не было выбора. И у нее не было выбора.

– Поехали, – с какой-то доселе невиданной для меня интонацией проговорила. Не проговорила даже, а этак обиженно процедила.

Наверное, я с трудом скрывал ликование. Наверное, Милу зацепила моя фраза, что-то о том, что проверку в палатках кто-то не прошел, а условие-то было, мол, такое, что если проверку не пройдем, то ничего не выйдет.

Радость ее бессилия. Триумф моего превосходства. Ты круче собственной женщины. Любимой женщины. Скажи себе это. А потом подумай над тем, что сказал, посуди сам – и давай-ка четко, Штапич: «Ты, мягко говоря, болен, победитель, блять».

Мы сняли на окраине Зеленоградска единственный доступный номер. Номер для инвалидов на втором этаже, с балкона которого можно было спрыгнуть на дюну и потом залезть обратно.

Мила сидела на балконе в халате, мерзла, пила кофе, угощалась завтраком, смотрела на море, слушала море, все думала о чем-то и молчала. Поскольку я больше смерти боюсь ее молчания, я начал нервничать. Потом она смотрела кино. Какие-то корейские мелодрамы. На вопросы отвечала односложно. «Все в порядке, просто хочется тишины», – говорила. Потом захотела гулять. И мы пошли на ночной пляж и предались там тому, чему нормальные люди, одетые по погоде, в пальто, не предаются на ночных пляжах в апреле, и нас застукали местные подростки с фонарями, и было страшно весело, и Мила заявила, что проверку мы прошли, и оба, ровно как герои Кустурицы, беспардонно романтичные.

* * *

Подавшись в «пярщики» при адвокатах, я случайно попал в точку. Множество людей, которым грозила отправка в места не столь отдаленные, просили о консультациях. Как правило, это были весьма небедные граждане, набившие тугие кошельки совершенно незаконными методами.

Запомнился один бывший полицейский, которого сцапали фээсбэшники. Взяли его за дело: он вымогал взятки с коммерсантов и затем делился с прокурорскими и эскашниками.

Мента звали Ромой, и мы с ним пили водку у него дома, в центре дальневосточного города, потому что браслет на ноге не давал ему выйти за порог. Рома был по-своему благороден: он не стал подставлять друзей-подельников и не согласился участвовать в развитии операции ФСБ.

– А пока я в СИЗО кантовался, эскашники и прокурорские свалили. В Доминикану. С семьями. Даже на адвоката не скинулись. Короче, теперь я хочу с ними сквитаться, – ставил задачу Рома.

– В смысле? Они еще в Доминикане?

– Двое вернулись, погоны сдали. У конторских на них ничего, только я был, надо было их взять с поличным, если б я им денег отгрузил, а показания – ерунда, – с сожалением рассказывал Рома.

– И как ты себе видишь мою работу? – недоумевал я.

– Чтобы они – во всех газетах, в интернете, везде, чтобы все знали этих уродов в лицо. Хорошо заплачу, деньги есть. Я знаю, «КоммерсантЪ» полмиллиона берет за статью. Займись, хоть каждую неделю по статье, – он горел отмщением, и у меня на миг включился калькулятор – заработать-де тут будет несложно.

Но спасать подлинных злодеев я не умею.

– Рома, ты понимаешь, что ты – негодяй в глазах общественности?

– Понимаю. Но! Я как все, а они – еще и пидоры. Слушай, да я хоть до Путина дойду, чтоб они сели. Несправедливо все это!

Живо представил себе, как Рома докладывает Путину о том, что под следствие попали не все виновные. Рома в этом видении – в форме, со своими полковничьими звездами – клянется честью офицера и со слезою в голосе твердит: «Владимир Владимирович, вы же тоже полковник. Поймите, каждый может оступиться. Но не о том нам следует думать. Сегодня Отечество в опасности! Преступники вернулись из Доминиканы!»

– Рома, я не буду работать с этим.

– Ну, давай хоть водки выпьем еще, раз ты приехал, – беззлобно, даже как-то жалостливо попросил он.

Таких бестолковых встреч было с десяток той зимой и весной. Я выходил из очередных квартиры / кабака / бани, садился в такси, ехал в очередной аэропорт, писал в ожидании рейса бесконечные тексты для мерзких видео и улетал домой. Мне начало казаться, что я колешу по стране, чтобы послушать истории попавшихся плутов и несчастных невиновных разного ранга и состояния. Иногда я запихивал истории, с которыми нельзя было работать вдолгую, в скандальные ток-шоу или в газеты. Порой устраивал акции – например, чтоб какая-нибудь баба во время визита чиновника дорвалась до него, схватила за грудки и задала вопрос на камеры. Наверное, я должен был сделать какой-то вывод, раз уж проездился по России, но нет. Одна сплошная полоса – «простыня», как сказали бы на телеке – текста, информации, а я – просто ретранслятор.

Разумеется, рано или поздно должно было попасться большое дело, как с губером. И уж я-то знал, что во второй раз так глупо не проиграю. И оно пришло.

* * *

Напротив меня сидели собственники свежепостроенного завода по производству туалетной бумаги. Их проектировщики промахнулись с очистными сооружениями – и как только поехала бумагоделательная машина, в местную речку начала течь плотная зеленая жижа, иногда внезапно менявшая цвет на бурый. Это мгновенно вызвало панику у жителей небольшого поселка, где был построен завод. Ни в чем не разобравшись, они бросились наперебой писать кляузы в прокуратуру. Прокуратура, по своему, издавна заведенному, порядку, начала прессовать производство: две административки, каждая на восемь миллионов, прилетели так быстро, что у судьи не успел остыть принтер от первой, когда уже шла в ход вторая. Надо сказать, что директор предприятия ничего не предпринимал, чтобы хотя бы начать диалог с жителями или с силовиками. Когда он понял, что третья административка – это уже прямая дорога к уголовному делу, он просто уволился и улетел в жаркие страны. Собственники, вложившие сто миллионов долларов в площадку, не знали, с чего начать, поскольку о происходящем узнали в тот момент, когда бывший директор уже разглядывал печать в загранпаспорте, ответив на вопрос о цели прибытия словами «невер ту кам бэк», и, наверное, радовался, что бывших директоров оттуда обратно на Родину не выдают.

– Ну, давайте соберем жителей и послушаем их боли? – предложил я.

На том и порешили. Мне дали аванс и неделю на то, чтобы я составил план по переводу завода из разряда врагов поселка в разряд его благодетелей. Если план будет признан акционерами удачным, то со мной обсудят гонорар и прочее.

О поселке Кряжево, кроме того, что это был самый заурядный поселок в северной части России, было известно немного. В советское время там был большой завод, на котором собиралась сложная аппаратура и комплектующие для горных машин. В девяностых все, конечно, развалилось, и поселок на шесть-семь тысяч душ пребывал в статусе приходящего в полный упадок. На плаву его поддерживали только близость к райцентру, популярному у туристов старорусскому городу, да то, что стоял сам поселок между трассой и железной дорогой, что и позволяло людям кое-как кормиться.

Вообще, трасса была, наверное, самым важным объектом. Даже самая известная история о поселке и его жителях за последние двадцать лет была о трассе. Местные сколотили банду, которая прибегала к необычному дорожному грабежу: они переодевались в гаишников, останавливали машины, обирали владельцев до нитки, а порой и угоняли сами авто; бывало, что водителей убивали. Банда прогремела сначала в окрестностях, а потом и по всей Центральной России. Любому гостю, впервые оказавшемуся здесь, местные отчего-то сразу описывали именно эту примечательную веху истории поселка. В разговоре обязательно было упомянуть, кем именно какой-нибудь член банды приходился рассказчику. Например, продавщица в булочной, где я пил чай, дожидаясь встречи с жителями, училась с правой рукой главаря в одном классе. «У Серёги – золотая медаль, папка у него начальник гальванического цеха был. Кто б мог подумать…» – так завершила рассказ первая встреченная мною кряжевка.

Купил пирожков и отправился в потрепанный поселковый Дом культуры. Полный зал орущих и негодующих бабок. Только одна из десяти голов не седого или фиолетового цвета. Гвалт как на птичьем базаре. Из отдельных реплик, выступлений и выкриков складывается картина катастрофы, которую повлекло открытие завода для поселка Кряжево:

• вся рыба, водившаяся в изобилии в речке Всполошне́, или перевелась, или уплыла в иные реки;

• бобры, водившиеся также в изобилии, уползли; многие жители лично видели исхудавших зверей, ползущих по лесу, они стонали и только что не молили о помощи человечьими голосами;

• птицы, обитавшие на границе леса у завода дружной компанией, прежде веселившие дачников заливистым пением, разлетелись кто куда (позднее кто-то определил в этих райских и столь нужных птицах галок);

• яблони в огородах пересохли;

• завод источает смрад и черный, а когда и красный дым, от этого у детей – аллергии, а у взрослых – вспышка рака, поэтому что те из них, кто раньше не помирал и не планировал, взяли да и померли, и все – этой зимой;

• жители опасаются, что завод – вообще целлюлозно-бумажный комбинат под прикрытием обычного бумажного производства;

• по поселку непрестанно ездят проклятые фуры, то с сырьем, то с готовыми изделиями;

• бумагу завод делает не ахти – жестковата и нежный зад кряжевца царапает, а когда не царапает, то, во всяком случае, должным образом не ласкает;

• скидок на продукцию местным жителям за их долготерпение завод не предоставил;

• на работу берут не всех, а кого попало, хотя каждый второй – золотые руки, или счетовод в пятом поколении, или просто человек хороший, а меж тем и того и другого для собеседования достаточно;

• среди этих замечательных людей есть даже и те, кто не сидел, а это говорит само за себя, то есть о надежности человека;

• местный пляж с приходом завода обезлюдел (завод начал работать в декабре, а на дворе был март, так что в это я поверил легко);

• собственники завода в сговоре с властями;

• собственники завода еще получат от властей;

• власти и есть конечные бенефициары завода;

• все это происходит только потому, что президент не знает, что все это происходит, но когда донесут в Кремль, то все будет решено с этим проклятым заводом;

• вот раньше был завод (близ которого и был построен поселок) – так при нем и школы строились, и парки разбивались, и поселок цвел и благоухал, и страна звалась СССР, а теперь капиталисты все развалили, да самым подлым образом – когда на руинах прежнего (почившего в бозе десять лет назад) завода построили новый.

Истерика, замешанная на безграмотности, зависти и тревоге. Свалка нездоровых тел, на которых головы налеплены, только чтобы вмещать сомнительные идеи. Крики ради крика, ради разрядки легких. Кажется, начни я громче всех орать: «Даешь советскую власть!» или «Голосуй или проиграешь!» – зал бы подхватил, и меня бы вынесли на руках. Или внесли бы и подкидывали бы к потолку.

Словом, все было безнадежно, но новый директор сидел рядом и лишь посмеивался своими голубыми глазами, полупрозрачными и холодными.

Когда двухчасовая встреча подошла к концу – об этом просигнализировала непреклонная ключница Дома культуры, которая просто открыла двери посреди гвалта, – директор повернулся ко мне.

– Слушай, я как будто побывал в источнике белого шума. Пойдем, где потише, побеседуем, Михаил Валерьевич.

Через замерзшие лужи, через дворы унылых пятиэтажек и до тошноты пестрый рынок поселка, где можно купить всё – от похоронных пластмассовых цветов до одежды на новорожденного, через окрашенные в блеклые желтые и грязно-белые цвета здания учреждений пришли к строению, типичному для детского сада. Однако теперь в бывшем садике располагались кабак «Красная Шапочка», общежитие, баня, пекарня и всякие мелкие лавочки.

– Гляди, – сказал директор, – вот она, сказка. Раньше делали детей. Теперь делают бизнес.

Игорь Дмитриевич Вилесов – так звали нового директора – к своим сорока с небольшим прошел путь от рабочего на линии табачной фабрики до руководителя производства. В послужном списке – и стажировки в Японии, и работа в Германии, и корочки МБА… Собственно, ничто не мешало ему ездить на «BMW» от табачной корпорации где-нибудь по Померании, но он вернулся в Россию.

Мы выпили по триста или четыреста виски.

– Игорь Дмитриевич, а зачем вам… идти на должность под статью?

– Там скучно. А здесь дикий, прекрасный и свободный русский капитализм. Ты вот за границей работал?

– Никогда.

– Вот я тебе про Японию расскажу. Заходит рабочий в цех. Смотрит направо – кричит «хай», смотрит налево – кричит «хай»: объявляет сам себе, что погрузчик не едет. Потом только идет вперед. А я так не могу. Вот это вот орать на каждом углу. Как будто орешь на судьбу, пугаешь ее. И ни ангела тебе, ни беса. И хер бы с ним, если б только на заводе такое. Но они так живут! Распугали все, всю суть. И что в Японии, что у немцев, что у бриттов – задача одна: как можно предсказуемее прожить свою жизнь.

– Но это ж… ради безопасности весь этот «хай».

– Михаил Валерьевич, вот вы спросили, зачем я тут. А вы зачем?

– Ну, деньги, – промямлил, но Вилесов ждал еще. – Да мне и интересно. Бабки галдят, пока ничего не ясно, я еще и завода не видел… Но интересно, как я это разгребу.

– Значит, сработаемся. Решайте давайте с бабками. А мое дело – ебеда, то есть заставить богадельню работать. Тогда у нас с вами тут наступит устойчивое развитие.

На самом деле «богадельня», вырви ее из окружающего пейзажа, выглядела бы недурно. Два огромных, двухсотметровых цеха, часть вытянутого на пару километров вдоль реки старого завода, были выкуплены, отремонтированы, закрыты выкрашенными в серый листами металла и огорожены новым забором. Между цехами сияла белыми трубами и узкими лестницами газовая ТЭЦ. Часть одного из цехов занимал склад, у всех шести ворот которого стояли под загрузкой фуры. Но по пути к этому благолепию надо было с километр ехать вдоль руин обанкротившегося производства, мимо коробок цехов с выбитыми шестиметровыми окнами, мимо котельной, у которой, кажется, даже труба покосилась, мимо обшарпанных гаражей и убогих дачных домишек и огородов, мимо кладбища, где в день моего приезда горела помойка, состоявшая из тех самых, с рынка, пластиковых цветов, и черный дым клочьями летел над проходной, а ровно за обновленными цехами «бумажки» (так уже прозвали местные завод) виднелась еще пара внушительных строений, в одном из которых провалилась крыша. Апокалиптический вид дополняла высокая старинная церковь за кладбищем, которую контровой свет солнца превращал в мрачный силуэт, нависающий над дорогой.

Экскурсия началась со станции БОС, биологических очистных сооружений. Они состояли из огромного, с двухэтажный дом высотой, цилиндрического чана, от которого шел пар, и бассейнов с выгородками-лабиринтами, соединенных между собой. Грязная вода с завода должна была попадать в чан, где ее очищали бактерии, которых заселяли туда на специальных «чипсах» – небольших кусочках специального материала, затем вода отправлялась на фильтрацию в бассейны, где постепенно должна была становиться прозрачной – ровно как в реке, откуда эту воду на завод и забирали. Однако инженеры дали маху с температурным режимом в этом чане – и бактерии на русском морозе начали помирать, после своей смерти приобретая страшные зеленый и бурый цвета. Чтобы они не помирали, предстояло эту штуковину доработать, но на это требовалась уйма времени. Вода же, к моему удивлению, в реку выходила чистой.

– Производство может работать на макулатуре и на целлюлозе. Когда на целлюлозе, водоочистка биологическая не нужна, потому что в воде нет примесей. Но целлюлоза – это и нерентабельно, и неэкологично, – закрывая лючок стока, идущего к реке, объяснял Вилесов. – Сейчас мы – на целлюлозе. А ночные смены – на макулатуре.